Первые внутренние изменения 5 page

В это время во мне пробудилось желание приобрести для мо­литвенной комнаты хорошие иконы, которые изредка появлялись на книжном рынке. Собирание старинных икон становилось тогда модным увлечением. Мне удалось познакомиться с коллекционера­ми, через которых я постепенно приобрел несколько икон довольно слабого письма. Но и этим иконам я был очень рад и с трепетом молился пред ними дома.К сожалению, родителям такой быстрый переход к жизни верующего человека не пришелся по душе: Вот, мать, скажу тебе, - как-то заявил при мне отец, обра­щаясь к ней. - Если он еще начнет кланяться на иконы, то пиши пропало...

Не знаю, как этому помешать, а остановить сына нужно! - ре­шительно ответила она. - Слишком он за свои молитвы взялся, это не к добру!

Я сильно огорчился, услышав, что мама поддержала отца и еще более замкнулся, когда она разными путями принялась убеж­дать меня не уходить полностью в религию, а сначала закончить “школу”, как она всегда называла университет, сколько я ее ни поправлял.

Сынок, когда я умру, делай что хочешь, а пока не нужно так усердствовать в религии... - этой фразой всегда заканчивались ее уговоры.

Мама, неужели мне теперь нужно сидеть сложа руки и ожи­дать, когда ты умрешь? Я даже в мыслях такого не могу допустить! А моя вера никому не мешает...

Мама лишь вздыхала и часто мне было слышно, как она плакала в своей комнате, не оставляя лелеять в душе надежду на то, что моя блажь скоро пройдет, я угомонюсь, и моя женитьба не за горами.

Так чуть было и не случилось, если бы не вмешательство не­которых обстоятельств, которые внешне выглядели как простая случайность. Под воскресенье, задержавшись допоздна у товарища-студента, с которым меня связывало наше общее увлечение стихами и литературой, я остался у него ночевать в общежитии, причем этот самоотверженный человек постелил себе на полу, а мне оставил свою койку, хотя я уговаривал его этого не делать. Ког­да утром я вернулся домой, расстроенные родители сообщили, что меня искала девушка, приехавшая с Северного Кавказа, с которой я переписывался какое-то время. Она разыскала наш дом и до­поздна беседовала с моими родителями, рассматривая вместе с ними семейный альбом. Матери она не понравилась, и потому, со­бравшись с духом, мама, в конце концов, решительно сказала огор­ченной гостье, что я в командировке и вернусь не скоро. Родители проводили ее до трамвая, всю ночь сомневаясь, правильно ли они поступили? Так вопрос о женитьбе и связанные с ней проблемы навсегда ушли из моей жизни, удивительным образом совпав с тем, что для моей души молитвенный путь стал к этому времени главной и окончательной целью. “Видно, не судьба тебе пока еще жениться...” - испытующе глядя на меня покачала головой мама, заметив, что мне до боли жаль ушедшую девушку, которая в тот же вечер уехала поездом домой. Я промолчал, не желая начинать ссоры, но крепко задумался: догадывалась ли моя мама или серд­цем чувствовала, что меня ожидает в жизни еще много крутых и рискованных поворотов?

Что-то глубоко потаенное, словно наощупь, пыталось пробу­диться в моей душе. Это чувство еще не вполне проявило себя, но превосходило полнотой своей жизни все то, что я в то время чув­ствовал и понимал. Оно звало меня идти дальше земного счастья обычной семейной жизни, обещая нечто совершенно иное и не­представимое и полностью несопоставимое с семейным уютом и его заботами. Дух искал выхода и жаждал молитвенной свободы, для которой дом, и даже город становились препятствиями. Но так вышло, что мама, сама не зная этого, дала мне возможность окон­чательно укрепиться в своих духовных ориентирах. Жажда Бога все больше утверждалась в сердце, и то, что произошло теперь, словно подвело окончательный итог всем возможным вариантам уловить душу соблазнами семейной жизни.

Благословенны, Боже мой, души, отнятые Тобой у греха и спа­сенные от убийственной человеческой привязанности, чтобы жить в безопасной святости Твоей чистой Небесной любви. Связанный по рукам и ногам привязанностью родителей, не имея душевной самостоятельности выбрать пути Твои, Господи, я держался тогда лишь одной верой в Тебя, надеясь, что Ты Сам укажешь мне путь, которым пойду. Пока же я продолжал учиться и откладывал сти­пендию на будущее лето. Учеба шла своим чередом, открывая но­вые, не очень приятные стороны. Нам старались привить интерес к науке, к научным исследованиям, закладывали умение сделать правильные выводы и изложить их наукообразным языком. Боль­шинство студентов, мучаясь и потея, старалось преуспеть в этом

направлении и не отстать от других. У немногих из них научный поиск был в крови, и поэтому им не доставляло большого труда продолжать линию своих ученых предшественников, ставших про­фессорами и написавших сотни никому не нужных монографий.

Тот, кто спешит поддакивать ученым обманщикам из трусо­сти или лести и упрямо противится и спорит с кроткой простотой Евангельской Истины, в конце концов, подобно маньякам славы и корысти, теряет свой разум, о чем свидетельствует множество био­графий известных ученых и писателей. Но спешащий отвратить душу свою от обмана псевдоученой лжи и приникнуть к чистому источнику Богопознания, постигает в прямом опыте, что есть дух Божий, ясный и безпримесный, и сам становится подобным Ему, находя всецелую свободу в благодати Божественной любви.

Когда я полностью отдался учебе, во мне началась серьезная и опасная своей непредсказуемостью борьба за сохранение веры и душевной независимости. В студенческой среде я избегал тесно­го общения с однокурсниками, не участвовал в их компаниях и вечеринках, что вызывало недоумение у многих студентов. Ино­гда, особенно на лекциях по философии или экономике, я не мог удержаться от колких замечаний к некоторым объяснениям пре­подавателей, настолько философские или экономические выво­ды казались мне очевидной нелепостью. Рядом с собой все чаще я стал замечать очень одаренного юношу, впоследствии ставше­го профессором филологии в Варшавском университете, кото­рого разбирало любопытство, чем я живу и какое у меня личное мировоззрение.

“По-видимому, объективный идеализм?” - допытывался он, а мне приходилось отвечать шутками или вообще уклоняться от ответов. Он уверенно шел проторенной дорогой ученого, и науко­образная терминология была его стихией, от которой меня выво­рачивало наизнанку. Тем не менее, я был благодарен ему за дру­жескую поддержку и такт. С признательностью вспоминаю, как бе­режно он сохранил недополученную мной стипендию за несколько месяцев, отыскал моих родителей и привез им эту сумму.

Соблазны заблуждений, носящих обманчивое название науки, обернулись разочарованием в носителях и творцах сбивающих с толку теорий и домыслов, этих изменивших свое обличив совре­менных колдунах и жрецах псевдорелигии - “научного прогрес­са”, ставших, скорее, ее жертвами, чем создателями. Больше всего испытывалось мое терпение нападками и злобной иронией, зву­чавшей из уст запутавшихся в жизни циников, которые нутром

ощущали нашу полную противоположность в душевном устроении. Когда у таких людей нет очевидных доказательств своей правоты, они прибегают к злобной иронии и ожесточенной язвительности, глумясь над чужим убеждением, невольно проявляя скрытую не­нависть. Тот, кто еще не оставил своей гордости и не пришел к сми­рению, признав свое безсилие в устроении жизни без Бога, что еще может породить, кроме злой иронии и желчи? Господи, вот, я стою пред Тобою, гордый и несмиренный, и навеки отказываюсь от сво­ей пустой гордости ради обретения безчисленных щедрот Твоих, которые Ты изливаешь на преданные Тебе души, вышедшие из сре­ды торящих широкие пути, ведущие в бездны отчаяния!

Лекции по русской и зарубежной литературе призывали нас к бездумному чтению художественных текстов, которые мы не бы­ли в состоянии осилить, поэтому иногда приходилось на экзаменах говорить о содержании и сути книги, зная только ее название. И все же я искренно прилагал все свое старание, чтобы перечитывать горы книг, прилежно делая из них выписки, в расчете на то, что все эти цитаты когда-нибудь мне пригодятся. Но все эти многочис­ленные тетради достались всепожирающему огню, когда я, спустя несколько лет, сжигал их с горькой усмешкой на лице. Вымыслы литературы обернулись пустотой, на которую невозможно было опереться. Все они были далеки от реальной жизни, сообщая ду­ше лишь греховное и порочное понимание событий и человеческих поступков, обусловленное не знающим Бога умом создателей этих “творений”, которые обольщали наивные души ложными идеала­ми неутоленного плотского сладострастия. Не постигающие в сво­ем ничтожестве жалкого и надуманного полного отрицания Бога и смеющиеся над теми, кому Он дороже самой жизни, такие люди превращают в абсурд собственную жизнь и жизнь читающих их произведения доверчивых людей.

В это же самое время, хотя сам едва стоял на ногах своей слабой веры, я поддался соблазну поучать других, пользуясь скудными теоретическими познаниями, которые удалось выудить из книж­ных трясин, увлекшись мелочным тщеславием. С другой стороны, скрупулезное процеживание антирелигиозной литературы при­несло печальное открытие, что все, относящееся к православной религии, было тщательно спрятано и надежно закрыто от любо­знательных душ. Но именно это и возбуждало любопытство: если от людей прячут определенное религиозное знание, то, возможно, оно и является самым необходимым?

Встретившись с Анатолием, я поведал ему о своем разочаро­вании отыскать крохи истины в художественной и философской литературе.

Зачем ты взялся перелопачивать горы книжной макулату­ры? - посочувствовал он. - Вообще, если хочешь стать православ­ным, читай Достоевского!

Я перечислил ему то, что прочитал, поделившись своими пере­живаниями и сказав, что особенно мне понравился роман “Под­росток”...

Ну, этого мало... А “Братья Карамазовы”? А “Идиот”? “Записки из Мертвого дома”?

Нет, не читал... - смущенно признался я.

Особенно обрати внимание на роман “Бесы”, там все написано о том, что случилось с Россией. Обязательно разыщи в библиоте­ке эти книги, если тебе их выдадут. Прочитай все, что можешь до­стать, непременно.

Я отыскал в каталоге университетской библиотеки книги До­стоевского, но оказалось, что их выдают только в читальном зале. Несколько дней я упрашивал девушек из окна выдачи литературы позволить мне прочитать выписанные мной книги дома. Наконец, сжалившись и строго наказав не задерживать эти романы дольше указанного срока, библиотекарши нагрузили меня целой стопой увесистых книг. Когда мама увидела меня, она изумилась:

Кого ты принес домой, сынок?

Достоевского! - с радостью ответил я. - Еле выпросил, чтобы дали дома почитать...

О, так ты “Идиота” принес, это мой любимый роман, хотя очень тяжелый для чтения...

Достоевский ошеломил меня: прочитать его романы и остаться прежним было невозможно. После Евангелия эти глубокие книги на долгое время стали для моего сердца живым источником еван­гельской жизни, произведя переворот в моей душе. В ней словно всколыхнулось и укрепилось все то, что таилось в сокровенных глу­бинах - стремление к молитве и монашескому пути. Роман “Братья Карамазовы” определил окончательно мое направление - неустан­ный поиск Бога и ведение целомудренной жизни, чтобы жить пусть и не в монастыре, но монахом. Князь Мышкин надолго стал моим идеалом, хотя для себя я желал другого конца, не столь трагично­го. После того, как я вдоволь нарыдался над этими удивительными книгами, в романе “Бесы” мне открылось во всей полноте все то, о чем намеками и недомолвками рассказывал отец и о чем я читал в “Тихом Доне”. Серьезное знакомство с творчеством Достоевского подарило новое мироощущение - словно я стал взрослее в пони­мании жизни и благоговейнее к тем остаткам детскости и чистоты, которые еще сохранились в моей душе.

С сожалением сдав книги, я все же составил себе целую общую тетрадь различных выписок и заметок из прочитанного, решив время от времени перечитывать записи, чтобы не потерять то необ­ратимое изменение в сторону добра, которое произошло во мне как результат признательности и любви к творчеству этого гениально­го писателя. Однако, несоответствие моего нового мировозрения и продолжающегося однообразного существования в большом горо­де с унылой перспективой зарабатывания далекой пенсии удруча­ло и угнетало меня, лишая всяких надежд и погружая в уныние.

Отрезвляющим ударом явилось еще одно удручающее откры­тие. Мне стало понятно, что в университете я попал на неверный путь, и вся моя учеба предстала в новом свете в самом начале пе­дагогической практики. Нашей группе выделили школу недале­ко от филологического факультета, в начальных классах которой нам надо было проходить практику преподавания русского языка. То, что мне пришлось увидеть, повергло меня в полное недоуме­ние. Славные милые дети с испуганными лицами выслушивали на каждом уроке потоки учительского раздражения, перемежаемого оскорблениями и угрозами, которые извергали им на головы учи­теля. Причем некоторые из них имели явно неустойчивую психику. А ведь эта школа была одной из лучших в городе! Как мне было жаль и тех, и других! Невозможно было посещать такие занятия, не испытывая мучительного стыда за усталых учителей с издерган­ными нервами и собственной жалости к измученным детям, вдоба­вок к этому примешивалось и презрение к самому себе, не осмелив­шемуся решительно вмешаться и выступить в защиту детей. Это и многое другое побудило меня прекратить хождения на учебную практику. Но самым главным было другое! В душе родилось твер­дое убеждение, что профессия учителя - это совершенно не мой путь. Я понимал, что, конечно же, есть талантливые и одаренные учителя, как есть одаренные прирожденные врачи, наделенные интуицией и врачебным чутьем, а не только памятью и эрудици­ей, но пока в жизни, к сожалению, я их не увидел, как и не встре­чал чутких настоящих учителей, потому что без Бога, как показал опыт, стать подлинным учителем невозможно. Это подобно неле­пому утверждению, что можно быть добрым человеком без Христа.

Вспоминаю с удивлением, как в те годы мой настороженный слух ловил слова или названия, вроде бы сказанные собеседни­ком случайно, но они несли в себе сокровенный смысл, имеющий какую-то скрытую связь с будущими обстоятельствами моей жиз­ни. Во время посещения лекций приходилось по разным поводам общаться с сокурсниками, приехавшими на учебу из разных горо­дов. Одна студентка, рассказывающая подругам о Кавказе, заинте­ресовала меня тем, что, судя по ее репликам, имела тоже какое-то отношение к моим любимым горам.

Прости, я слышал, что ты жила на Кавказе? - полюбопыт­ствовал я.

Моя семья приехала из Тбилиси, мой папа - военный, поэтому мы жили в Грузии очень долго и часто ездили в горы... - с готовно­стью ответила девушка.

А тебе самой нравилось там жить?

Она пожала плечами, но мое сердце как-будто тихо качнулось, услышав слово, похожее на пароль - “Тбилиси”.

В другой раз в кругу студентов я услышал чей-то разговор о Средней Азии, казавшейся мне невероятно чужой и далекой. Об этом неблизком крае рассказывала студентка, которая попала в на­шу группу совсем недавно. Как-то мы вместе просматривали би­блиотечный каталог, ища справочную литературу по темам своих рефератов. Мне попалась карточка какой-то книги об этносах ре­спублик Средней Азии. Я обратил внимание девушки на название книги и, не удержавшись, спросил:

А ты жила в тех местах?

Я родом из Самарканда.

Ого! А там интересно?

Очень! - с живостью откликнулась собеседница. - Я даже со­бирала материал по истории этого древнего города и хотела стать историком...

Сердце вновь откликнулось тихим толчком, повторив слово “Са­марканд”, как будто оно было ключом к какой-то пока еще закры­той дверце в моей душе.

Трудно пробиться к духовному свету истины через мирские ав­торитеты, навязывающие в довольно агрессивной форме свое лжи­вое понимание жизни и также трудно, или даже еще труднее, обре­сти святого духовного учителя и врача душ человеческих - духов­ного отца, постигшего благодатный источник всего сущего. В итоге я окончательно утвердился в своем выводе, что обучение тому, что я считал ложью, неприемлемо для меня, и дальше такую учебу предолжать невозможно. Во мне созрело осознанное решение от­правиться на поиски Бога. Для этого я намеревался поступить в какой-нибудь пока еще не закрытый властями монастырь, а если Бог благословит, то в Ново-Афонскую обитель, которую не могло забыть мое сердце, хотя сомнения в моей готовности к монашескй жизни неоднократно посещали меня.

Ревностная молитва и религиозное усердие день ото дня все больше крепли и усиливались, так что мне иногда не приходилось даже прилагать особых усилий, чтобы подолгу пребывать в молит­ве. Достаточно было только отстраниться от всего окружающего, как ощущение безпредельного покоя переполняло мое сердце. Те­перь я стал включать в свои молитвеннные занятия и молитву о других людях, в первую очередь о родителях, используя, пока еще очень неумело, четки, подаренные монахиней, затем о тех, кто наставил меня в вере, и еще о тех, кто помог мне, хотя бы раз, в трудные минуты, или сказал, хотя бы однажды, доброе слово. Чув­ство единства со всем миром начало жить в душе с необыкновен­ной силой, побуждавшей меня ради молитвы уединяться в парках и садах, где, целуя шершавую кору кленов, я говорил со слезами: “Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе! Я очень сильно люблю Тебя и хочу любить еще больше! Учи меня и вразумляй, ибо не ведаю я, грешный, путей своих и, тем более, Твоих путей, но хочу вечно пре­бывать с Тобой и в Тебе!” Живое присутствие Бога иногда настолько захватывало меня, что я подолгу стоял неподвижно, уединившись от всех людей и боясь, что это ощущение может покинуть меня. Боже, я был полон удивления от действия Твоего во мне и от жи­вотворящей и трепетной истинности таких простых слов: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”

Кроме молитв, теперь мне стали нравиться и поклоны, которые я включил в свой ежедневный распорядок. Мама, слыша движения в моей комнате, часто подходила к закрытым дверям и спрашивала, что там можно делать так долго. Помимо всего, начальная ревность моя простерлась и на пост - чтобы ослабить плоть, я отказался от всякой мясной пищи, затем и от рыбы, яиц и молока, оставив для питания только хлеб, картофель, овощи и фрукты, иногда позволяя себе кислое молоко. Из-за моего поста в нашей семье начались раз­доры, потому что маме стало трудно совмещать столь необычный рацион с их питанием, хотя она сама с юности не ела мясо. Но когда я начал отказываться от мяса и рыбы, это показалось ей чрезмерным, и она стала просить отца, чтобы он вмешался и прекратил мое голо­дание, но отец, увидев в моей комнате иконы, махнул на меня рукой.

Что особенно трудно было вынести родителям, так это мой ран­ний ежедневный подъем в четыре часа утра, для чего я ставил бу­дильник, который будил всех в доме.

Отец, слышишь? - торомошила его мама ранним утром. - Сын опять поднялся в такую темень!

Ничего, потерпи, мать! Когда устанет, бросит! - отвечал отец недовольным голосом.

Понимая, что своими ранними подъемами и поклонами я до­ставляю мучения своим родителям, я начал с четырех до семи ча­сов утра уходить в Ботанический сад, где, стоя в лесу, молился и де­лал поклоны, невзирая на дождь, снег или мороз. Обстановка в на­шем доме, в связи с моей религиозностью, накалилась до предела.

Чтобы остудить мой молитвенный пыл, мама в мое отсутствие собрала все иконы и спрятала их у моей сестры, которую она же благословила еще раньше на семейную жизнь родительской ста­ринной иконой, перешедшей к ней от бабушки. Много усилий по­требовалось мне, чтобы перенести этот удар без скандала и упреков, когда я молча стоял в своей комнате, со слезами взирая на голые стены. В сердце всплескивала боль: “Зачем мама так поступила?” Затем решительно собрал все свои книги, тетради и Библию, упа­ковал их в чемодан и, не медля ни секунды, отвез на квартиру к знакомому художнику, обещая забрать свои сокровища при первой же воможности. Мама, зная мой вспыльчивый и резкий характер, ожидала от меня большой бури, но ее тревога сменилась сильным удивлением по поводу моего молчания. Наконец, она сама не вы­терпела и сказала при мне: “Отец, а наш сын действительно стал какой-то не такой...”

Подошла ранняя весна, просушившая вытаявшие из-под снега тротуары и развесившая на ветках вербы пушистые сережки. За зи­му мне удалось купить выцветшую штормовку, потертые джинсы и плохонькие полукеды, так как обувью магазины тогда нас не бало­вали. Еще я написал письмо преподавателю заочных курсов живо­писи в Москве, что прекращаю свою учебу, так как выбрал для себя поэзию. Ответ пришел удивительно быстро. В письме он просил не бросать занятия по рисованию и отметил, что у меня есть неплохие способности, которые нужно развивать. Но для моего решения это уже не имело никакого значения.

В начале апреля, сжигаемый жаждой найти Бога, сблизиться со Христом и посвятить Ему свою жизнь, я вышел утром из дома, чувствуя холодок под ложечкой и особенно - в ногах, потому что еще подмораживало по утрам. Как обычно я попрощался с ничего

не подозревавшими родителями, полагавшими, что я отправился на занятия в университет. Теперь я уходил из дома и из этого горо­да, как мне верилось, навсегда, отрекаясь даже от родителей и от­вергая всякую мысль о возвращении или крушении моих надежд, чтобы жить с Богом и в Боге. Только одно это желание увлекало ме­ня в долгие странствия - странствия не тела, а души в поисках Бога.

В мечтах я никак не мог выбрать - кем же мне стать: строгим и отрешенным схимником, как на картинах Нестерова, послушни­ком у ног старца, подобно Алеше Карамазову, или же странствую­щим монахом, отринувшим все земное и избравшим подвиг стран­ничества и проповеди, как Спаситель на полотне Иванова? Все эти образы аскетической жизни привлекали меня, но странничество влекло меня тем, что я мог бы любоваться природой, которую очень любил, и еще тем, что оно давало возможность повсюду молить­ся, - под любым деревом и кустом. Оставив пока этот вопрос невы­ясненным, я решил готовить себя к молитвенному подвигу, находя в нем совпадение всех моих идеалов и представлений о духовной жизни. Город юношеских поисков и разочарований уплывал под крылом самолета в небытие. “Хорошо, что есть Тот, Кто победил мир!” - шептал я себе, прощаясь со своей юностью, полный самых воодушевляющих надежд и ожиданий.

Действительная любовь - это неизменная верность сердца, ко­торая спасает ближних. В привязанности не найти верности и она никогда не становится любовью, так как привязанность есть корень всех последующих бед и полной запутанности в жизни. Любовь да­рит всю себя и помогает душе расти в духовной свободе, ни в чем не подавляя ее. Привязанность - это чувство собственности и безраз­дельное владение жизнью ближнего. В этом чувстве уничтожает­ся всякая свобода для духовного роста души. Простите меня, мои любимые, милые сердцу, отец мой и мать моя, через века вечности

я обращаюсь к вам: мир, покой и спасение душам вашим, побе­дившим меня своим непоколебимым терпением и безпредельным смирением родительской любви.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Бывшие тьмой, Господи, стали светом, обратившись к Твоему немеркнующему свету! Доколе же, Господи, мне, окруженному со всех сторон незаходящим Твоим светом, оставаться тьмой? Тьма не может просветить тьму, как и человек человека, поэтому молю

Тебя, Боже мой, даруй мне постижение истинного света Твоего, просвещающего тьму души человеческой! Когда душа ищет Госпо­да, слезы есть ее хлеб насущный, дивный и чистый, но когда она обретет Владыку сердца своего - хлебом Небесным становится для нее вечное блаженство истины. Решающий шаг, даже ошибоч­ный, необходим нам больше, чем кислород для дыхания, чтобы совершить отчаянный побег из душевной тюрьмы, которую мы устроили сами себе.

Обгоняя мечты, я летел в Сухуми быстрее самолета, который, казалось, стоит на месте. Страх перед неизвестностью, который ох­ватил меня вначале, когда я ехал в аэропорт, давно прошел. В серд­це пребывала уверенность, что Бог все устроит, хотя, возможно, не совсем так, как представлялось мне в мечтах. Приехав из Сухуми в Новый Афон, я поднимался по ступеням длинной каменной лест­ницы, с высокими старыми кипарисами по обеим ее сторонам, и большим запущенным оливковым садом, зеленеющим слева вдоль пологого склона - все это, как я потом узнал, посадили монахи еще в начале двадцатого века. Когда передо мной возникли мощные стены монастыря, сердце мое оробело: “А что, если мне благосло­вят сразу стать затворником в этих толстых стенах, выдержу ли я?” Смущенный таким предположением, я перекрестился на надврат­ный крест и вошел в ворота монастыря.

Изумлению моему не было границ: никаких монахов я не уви­дел. По двору, вымощенному светлым камнем, бродили развязные туристы, явно не монашеского облика. Холодея от страшного пред­чувствия, я вошел в храм и остановился - посреди высокой, про­низанной солнечными лучами церкви с прекрасными росписями Васнецова, стояли группы мужчин и женщин, которым бойкие ги­ды втолковывали какие-то несуразицы о монашеской жизни и раз­врате монахов. Я подошел поближе и прислушался:

- Знайте, товарищи, что рядом с монастырем находятся огром­ные пещеры, где жили монастырские любовницы, которых содер­жали монахи, а младенцев, рожденных от своих удовольствий, они бросали в глубокие колодцы...

С монастырем все было ясно. На подгибающихся ногах я вышел во двор и присел на скамью. Вот он, конец моей монашеской мечты и монастырской жизни!

Выбрав из гидов менее развязного мужчину, я узнал от него, что неподалеку действительно находятся глубокие и длинные пеще­ры, куда за немалые деньги водят туристов, но самым интересным для меня оказалось то, что возле речки Пцырцха есть пещера, где подвизался апостол Симон Кананит. Туда я побрел, надеясь в мо­литвах святому апостолу испросить у него благословения на даль­нейший путь. Поднявшись в небольшую пещеру и прислонившись в полутьме к холодной скале, скорбя всем сердцем о своем неве­зении, я горячо в молитве просил апостола направить путь мой, ибо совершенно не представлял, что делать дальше. Облако печа­ли, теснившее меня со всех сторон, мгновенно рассеялось, словно гонимое сильным ветром, и ощущение того, что святой апостол Симон Кананит стал на всю жизнь моим покровителем, возникло во мне, не требуя никаких доказательств. Я опустился на колени и, прижавшись лбом к холодному полу пещеры, благодарил свято­го Симона за его неожиданную ко мне милость, пока снизу не до­неслись голоса туристов, поднимавшихся по лестнице. Пришел я в этот благодатный грот с чувством полного одиночества, а выходил с ясно осознаваемым ощущением, что сердце мое навсегда приняло и полюбило святого апостола, как своего Небесного наставника и благодатного покровителя.

В Сухуми я сразу отправился в городской собор. В этот момент из служебной двери выходил священник-грузин. Поспешив к нему и приняв благословение, я попросил у него совета, где мне искать на Кавказе действующий монастырь. Вскоре из той же двери вы­шел пожилой диакон вместе с пономарем, которые принялись вни­мательно разглядывать меня, пытаясь понять, кто я такой: от них веяло настороженностью и полной закрытостью. Почему они так вели себя, мне стало ясно гораздо позже, когда сухумский диакон Григорий и его матушка Ольга стали мне вторым отцом и матерью на Кавказе. В лице священника я заметил сочувствие и устремил на него просительный взгляд.

- В общем-то, таких монастырей на Кавказе почти не оста­лось... - в раздумье ответил он. - Разве что кое-где есть небольшие монастыри, которые досматривают старички-монахи. Поезжай в Грузию, может кого и найдешь... С Богом!

Хотя его благословение было неопределенным, во всяком слу­чае, я был рад тому, что теперь знал, куда направить свои поиски. На железнодорожном вокзале я купил билет до Тбилиси и вскоре сидел в купе поезда, готовящегося отправиться в быстро темнею­щие абхазские сумерки. В купе вошли два грузина - старенький грузный отец, с посеребренной головой, и его сын, молодой парень, внимательно осмотревший меня с ног до головы. Они перегляну­лись и о чем-то кратко перемолвились на своем языке. Затем его сын обратился ко мне по-русски:

Слушай, брат, можно тебя на минутку?

Мы вышли из купе и здесь грузин неожиданно высказал мне свою просьбу:

Дорогой, понимаешь, это мой отец! Прошу тебя, не обижай его, чтобы его вещи не пропали, хорошо?

Хорошо...

Услышав мое согласие, он довольный вошел в купе. За ним сле­дом протиснулся я и поскорее улегся на свою полку, чтобы у отца на мой счет не возникли никакие подозрения. Сын распрощался со своим старичком и, уходя, кинул на меня подозрительный взгляд. Раздался гудок, и вскоре Сухуми с его огнями остался позади.

Утром меня разбудил грохот - поезд шел по большому мосту че­рез горную реку, которая, как мне помнилось по карте, называлась Риони, текущая по знаменитой Колхидской долине, куда в древно­сти аргонавты плавали за золотым руном. Пожилой грузин уже не спал и приветливо смотрел на меня снизу.

Доброе утро! - как можно дружелюбнее поприветствовал я своего соседа.

Добрий, добрий утро! - ответил старик с сильным акцентом.

Понятно... Здравствуй, Грузия! - про себя проговорил я.

Поезд шел по широкой плоской равнине, густо покрытой широ­колиственными лесами, лишь вдалеке, почти на горизонте, синей полоской угадывались горы.

Скажите, пожалуйста, а скоро будут горы? - в нетерпении спросил я, потому что без гор любой другой пейзаж казался мне унылым.

Гори? - переспросил грузин. - Гори скоро уже, совсем скоро! - и он махнул рукой в направлении движения поезда. Прошел час, потом еще два, а никаких гор по-прежнему не было видно.

Date: 2016-08-29; view: 232; Нарушение авторских прав