Первые внутренние изменения 9 page

Как бы там ни было, меня все же зачислили на сейсмостанцию “Конгурт” с обещанием подыскать напарника в ближайшем буду­щем, а пока придется пожить одному, как объяснил руководитель

отдела. О лучшем невозможно было и мечтать. Я очутился в мест­ности, расположенной в безлесном предгорье. По жаркой узкой долине текла небольшая речушка, бравшая начало в горном невы­соком кряже, красиво выделявшимся вдали на фоне глубого неба красноватыми складками. Напротив станции все пространство за­нимал пологий хребет, покрытый кустами миндаля, боярышника и редкими зарослями арчи. Впервые я увидел кишлак вблизи и по­лучил возможность наблюдать за жизнью его обитателей, потому что дорога в магазин проходила через это селение. До крайних до­мов от нашей станции было примерно метров триста. По холмам, поросшим скудной выгоревшей травой с редкими султанчиками ковыля, бродили стада коров и овец, которых пасли подростки. В сильную летнюю жару эти стада жались в тени одиноко стоящей станции, блея и мыча под самыми окнами.

Когда институтская машина въехала в пустой, без единого де­ревца, дворик, у сетчатого забора собралась толпа зрителей. По­жилые таджики уселись на землю, поджав ноги. Те, кто помоложе, стояли поодаль. Детишки облепили металлическую сетку забора и неотрывно следили за каждым нашим движением. Это пона­чалу смущало, так как каждый новый предмет, вынимаемый из машины, сопровождался возгласами и комментариями. Толпа не расходилась до самой темноты. Некоторые из вчерашних зрителей пришли рано утром, и мы пригласили их на чай. Они оказались на­шими ближайшими соседями, хорошими приветливыми людьми, но их наивность и совершенная неосведомленность иногда поража­ла. В полдень машина уехала, и я остался один, без знания языка, обычаев и нравов сельских жителей. Мне было сказано дожидаться помощника, но он приехал только через несколько месяцев.

Пока я возился в доме, заперев на всякий случай все двери, раз­дался стук. Я решил не выходить, надеясь, что стучавшему надоест долгое ожидание, и он уйдет. Но стук становился все более гром­ким и настойчивым. Я открыл дверь и увидел раздосадованного парня, постарше меня, с большим мешком у ног. Он знаками по­казал мне, что живет неподалеку, а мешок он принес для меня. Не зная, что принес мой гость, я знаками показал ему, что мне ничего не нужно. Свирепо взглянув на меня, он высыпал содержимое меш­ка у моих ног и ушел, покачивая головой. Осмотрев то, что принес этот парень, я предположил, что это, по-видимому, какие-то ази­атские овощи, вроде редьки зеленого цвета и величиной с кулак. Пока я стоял над ними, раздумывая, что делать с этим подарком, сосед появился снова и, подойдя, стал показывать жестами, что

это подарок от его семьи. Гость достал перочинный нож и очистил один плод. Он оказался сладковатым, с легкой остротой и необык­новенно сочным. Эта азиатская редька “турб”, как называл ее гость, мне пришлась по вкусу, и в горах я всегда ее выращивал, если была возможность. Мой сосед оказался неплохим человеком, местным шофером, и время от времени приходил на чай.

Через несколько дней в дверь раздался новый стук, но теперь я не стал медлить и поспешил ее открыть. Это пришел почтальон, пожилой таджик, принесший мне конверт из Института с различ­ными предписаниями. Почтальон немного говорил по-русски и по­просил чаю:

Чай, чай давай! Что стоишь? - усмехнулся он.

Я включил электрочайник, достал пиалы, конфеты и зеленый чай. Желая доставить гостю удовольствие от моего гостеприимства и предположив, что в кишлаках пьют чай покрепче, я высыпал в чайник большую горсть зеленого чая и залил кипятком, стоя у плиты. Почтальон в это время смотрел в окно и барабанил пальца­ми по столу. Я налил ему в пиалу чая и пододвинул конфеты. Мой гость сделал глоток, страшно скривился и выплюнул чай на пол:

Ты что сделал? Это же не чай! Сколько ты положил заварки?

Я показал - горсть.

Ты с ума сошел! Дай мне сюда чай, я покажу тебе, как нужно заваривать!

Так состоялся мой первый урок восточного гостеприимства и правильного заваривания чая. Потом я уже не ошибался.

Оглядывая окрестности, я был счастлив тем, что живу пусть не в очень живописных, но все-таки настоящих горах и, наконец, смог установить для себя молитвенный распорядок. Просыпался рано утром и молился до наступления жары, потом немного читал Еван­гелие. В течение дня я просматривал свои записи и изучал приве­зенные книги о растительном и животном мире Таджикистана. В сильную жару есть не особенно хотелось, поэтому мне на обед достаточно было редьки с солью, лепешки и винограда, которые я покупал в местном магазине. В полуденный зной я сбегал вниз к сильно обмелевшей речке, где воды было чуть выше колен, и не­много лежал в ней, чтобы освежиться, находя неглубокие ямки за большими камнями. В этой речушке всегда плескались местные ребятишки, и мы быстро сдружились, сообща построив высокую запруду из камней, в которой даже мне глубина достигала почти по грудь. После, к сожалению, запруду смыло осенними паводками, называемыми “сель”. Вечер снова был посвящен молитве, в которой

я старался пребывать с захода солнца до ночи, в упоении сидя под звездами на дощатом помосте.

Иногда, не обращая внимания на сильную жару, я уходил в да­лекие прогулки на весь день, взяв с собой воду и лепешку. Истоки реки начинались километрах в десяти от моего дома; она вытекала голубыми каскадами из красивого скалистого ущелья. По берегам речушки стлались невысокие заросли тамариска. Там, в верховьях, находился последний маленький кишлак, куда меня пригласили на чай. В этот период религиозного энтузиазма, подражая древним аскетам, я отказался и от чая, считая его нарушением аскетики и возбуждающим напитком, поэтому установил себе строгое прави­ло пить только воду. Меня усадили, как гостя, на почетном месте, во главе “дастархана” - большой цветастой скатерти, растеленной на войлочном полу. Принесли угощение: мед, орехи, местную хал­ву из обжаренной пшеничной муки с маслом и сахаром, домашнее сливочное масло и кислое молоко - “джаргот”, затем подали чай. От чая я сразу отказался, заявив, что пью только воду. “Ну, воды у нас много!” - засмеялся хозяин, говоривший немного по-русски. Пришли посмотреть на гостя и старики - пожилые седобородые таджики, которые долго расспрашивали меня о том, где я был и что видел, а потом, оставив меня в покое, заговорили о своем. Больше всего мне понравилось в гостях кислое молоко и его мне налива­ли в большую пиалу несколько раз. Без знания языка приходилось чувствовать себя очень стесненно, и я поставил себе целью, по воз­можности, выучить таджикский язык.

В конце лета на станцию снова приехали сотрудники института посмотреть, не сбежал ли я? Увидев, что я на месте и даже не жа­луюсь, они обрадовались, но в то же самое время выразили удив­ление, - чем же я занимаюсь целыми днями? Один из инженеров заметил:

Ты бы хоть колодец выкопал, все равно делать нечего! Или у тебя что ни день, снова лень? Можешь тополя, к примеру, посадить вдоль забора!

Лопаты нет...

А что есть?

Один лом...

Вот ломом и сажай! - засмеялись сотрудники.

Полагая, что это шутка, улыбнулся и я. Определив место воз­можного нахождения воды, старший группы прикинул на глаз, что до воды метров пять копать придется. Преисполненный веры в не­возможное, я пообещал взяться за колодец.

Ты что, серьезно будешь копать? - не поверили некоторые со­трудники, отведя меня в сторону.

Серьезно! - ответил я. - Как только обзаведусь лопатой!

Они рассмеялись, посчитав, в свою очередь, мой ответ иронией.

С тополями меня выручил местный почтальон, когда я расска­зал ему о шутке с ломом.

Да это ерунда, я тебя научу!

С первыми дождями он появился на станции с большим пучком тополевых свежесрезанных веток.

Ну-ка давай свой лом!

Он ловко проделал одним ударом в глине дыру и поставил в нее ветку:

Лей из ведра воду! Вот и все дела!

Остальные ветки я “посадил” ломом вдоль всего забора сам, оста­лось лишь решить вопрос с колодцем. Он принес мне огромную таджикскую лопату и я, вместо утренней и вечерней зарядки, при­лежно взялся за колодец, не заботясь о том, смогу ли его выкопать.

Глубокой осенью, занятый своим колодцем, я заметил идущего к станции крепыша с бородкой, по виду русского. Представившись, он сказал, что пришел со станции “Богизогон”, которая расположе­на дальше в горах за голубеющим вдали Вахшским хребтом, в пре­красном лесном заповеднике горного ущелья Сари-Хосор, где лю­дям запрещено селиться. Живет он с таджиком, с которым не очень ладит, и пришел познакомиться со мной, чтобы подобрать себе на­парника. Когда я угощал его чаем, выяснилось, что он - большой любитель приключений, бывший золотоискатель, ранее возглав­лявший старательскую партию на Алтае и, кстати, может меня об­учить, как мыть золото. Заметив мое недоумение, он рассмеялся: “Да его в Таджикистане лопатой можно загребать!” Он объяснил мне, что для промывки золота необходим специальный лоток, но можно обойтись и обыкновенным тазиком. Мы купили в местном магазине цинковый тазик и договорились утром пойти в верховья реки, чтобы поискать золото повыше последнего кишлака.

На следующее утро мы отправились в путь с тазиком. Золото­искатель внимательно оглядывал берега реки, ища наносы песка, где река выносит мелкую каменную взвесь различных пород, из которых некоторые являются спутниками золота. Найдя подходя­щую песчаную отмель, он стал показывать мне сам процесс и вскоре на промытом песке в тазике заблестела мельчайшая золотая пыль.

Вот оно, золотишко! Но все же здесь его маловато... - заметил золотоискатель. - А на Кафирнигане, в Ромите, даже видно, как зо­лотой песок блестит на отмелях! Для промышленной добычи его, конечно, недостаточно, а для старателя - в самый раз!

Позднее, при случае, я проверил его слова - оказалось, что так и есть.

Местность, в которой я жил, ему не понравилась:

Жарко! - отдуваясь, заявил мой гость. - На моей станции, к сожалению, напарник неподходящий. Ты бы поехал со мной в Богизогон?

Поехал бы! - с радостью согласился я. Но золотоискателя вне­запно озарила новая идея:

Слушай, давай вместе махнем в экспедицию на байдарках по реке Лене!

Как же мы это сделаем? - не понял я.

А вот как, очень просто! Объявим в “Комсомольской правде”, что хотим пройти на байдарках от верховий Лены до устья в Ледо­витом океане и посвятим этот переход какому-нибудь коммунисти­ческому празднику. И деньги будут, и поживем на всю катушку!

Я отказался, сказав, что от холода убежал в жаркую Азию и воз­вращаться в холодный климат не хочу ни за что.

Ну, что же, оставайся в Таджикистане. А я все-таки пройду этим маршрутом!

Он сдержал свое намерение. Через полгода я услышал в ново­стях по радио о байдарочной экспедиции по Лене под эгидой “Ком­сомольской правды”. Несколько лет спустя эта же газета участвова­ла в организации поисков снежного человека на одной из горных рек Таджикистана.

Зимой, наконец, приехал мой напарник, сын известного душан­бинского юриста, бывший сотрудник уголовного розыска, который после развода с женой от сердечного расстройства ушел работать на горную сейсмостанцию. Мне понравилась его простота и откры­тость, странная для бывшего милиционера. Сын узбека и русской матери, он был толковым и смышленым человеком. С ним мы бы­стро залили бетонный блок под установку аппаратуры, благодаря тому, что мой напарник привез из дома все свои рабочие и садовые инструменты. Закончив работу, он снова уехал в институт, прокри­чав из окна машины: “Брось эту затею с колодцем!”

Началась моя новая азиатская зима. С облачного неба немного сыпал снежок и тут же таял, но по ночам по берегам речушки об­разовывались тонкие наледи. Каждый день я углублял на штык лопаты колодец диаметром два метра. Понемногу он становился глубже, но признаков воды не было. Однако желание докопаться до водной жилы увлекло меня. Заодно мне показалась неплохой идея научиться преодолевать холод, и я приступил к интенсивному за­каливанию.

Утром я босиком, раздевшись по пояс, выбегал по снегу на берег реки и окунался в неё, пугая стариков-таджиков, одетых в толстые ватные халаты и проезжавших мимо на бегущих мелкой трусцой ишаках. Еще я пробовал молиться во дворе, стоя на льду босиком, терпя холод и воображая себя суровым аскетом - это грело тще­славием мое сердце. К весне, когда мои посаженные ломом тополя зашелестели молодыми листочками, приехала машина с инжене- рами-взрывниками и моим другом-милиционером, который ра­достно приветствовал меня из окна кабины. Все вместе мы заня­лись установкой в доме записывающей аппаратуры, а взрывники выдолбили взрывчаткой большую штольню в скальном массиве в полукилометре от станции для установки в ней датчиков.

После завершения этих работ старший инженер похлопал меня по плечу: “Вот за тополя тебе спасибо, молодец! А колодец хватит копать, есть работа в другом месте!” Оставив колодец выкопанным почти вровень с головой, я попрощался с моим милиционером и покатил вместе с инженером на другую сейсмостанцию, располо­женную в более гористой местности.

“Что же это выходит? Как только я настроился на то, что без­ропотно подклоняюсь под волю Божию и принимаю, как должное, и жизнь в этом не слишком радостном месте, и даже безконечное рытье колодца, - как тут же все закончилось. Удивительно! Это нужно запомнить...” - размышлял я, сидя в машине, мчавшейся к большому плоскому кряжу на горизонте. Станция представля­ла собой вагончик, стоявший на небольшой площадке высоко в горном ущелье, откуда открывалась грандиозная панорама вели­чественных хребтов загадочного Сари-Хосора. Позади, над обры­вистой вершиной, поросшей кизиловым кустарником и мелкими деревьями боярышника, высоко в небе парили большие орлы. Из ущелья вытекал чистый горный ручей, откуда мне пришлось затем носить воду ведрами.

Это место мне понравилось больше, чем то, откуда я уехал. Здесь у меня снова возникло сильное желание писать стихи. Любуясь по вечерам безбрежными просторами золотистых холмов с мягкими красками ковыльной степи, окутанной голубоватой весенней дым­кой, с бархатистыми первыми звездами, загорающимися над дале­кими хребтами Сари-Хосора, я вложил в эти записи всю душу.

Вечереет холмов перелив,

Изумительно нежные росписи,

Акварельные радуги нив,

Разнотравья безумные россыпи.

Я проник в эту ярь красоты,

В эту бурю с ее фейерверками.

Чьих-то глаз две огромных звезды

Отразились в космическом зеркале.

И земли фантастический газ

Разрывал обращение трудное,

А в разрывах космических масс

Открывалось и двигалось чудное.

И вскричал я, могучий, как зверь,

Осчастливленный и огорошенный.

Но уже устремлялись к земле

Зрелых ливней литые горошины...

Истина всегда перед нами, но прямо увидеть ее нам мешают на­ши представления о ней. Ум никогда не может быть высшим, на­дежным и неизменным благом, ибо без Бога он безкрыл и обречен ползать в прахе страстей. Но когда он просветится благодатью и по­корится ей, то оставляет свои притязания на высшее благо, предо­ставляя ее власти Святого Духа.

Ум, просветившийся Небесным светом и приобщившийся исти­не, вступает в нее безраздельно, ибо в ней нет ни изменения, ни тени перемены. Христос вознесся на Небо, но поселился в сердце человеческом, ушел к Отцу Небесному, но остался с нами. Мы, со­грешив, упали на земле, а Он, освятив нас, поднял к Богу, подарив нам землю и Небеса.

САРИ-ХОСОР

Оставаясь рабом дурных страстей, ум упивается чтением воз­вышенных духовных истин, воображая себя их творцом и владе­телем. Те, кто получил от Бога ум, как орудие более совершенное, чем у других, изощрились в толковании этих истин, оставаясь ослепленными своими пороками и страстями. Именно они убеди­ли мир считать их жрецами науки и хранителями книжных зна­ний. Невозможно рассказывать о свете, стоя спиной к свету. Невоз­можно толковать о Боге, не постигнув Его в прямом опыте. Все это будет лишь тень истины, которую мы сами отбрасываем, закрывая собою ее свет.

Разнообразные жизненные впечатления, как благоприятные, так и неблагоприятные, накапливаясь в памяти, становятся уни­кальным личным опытом человеческого сердца, благодаря которо­му оно обретает силы устремиться к Богу. Я пытался самостоятель­но искать Его в горном уединении, не понимая пока еще, что к Богу приходят через Церковь и послушание.

В этих горах, где мне пришлось поселиться, по ночам было очень холодно. Пришлось топить печь, которая по трубам с горя­чей водой обогревала мою комнату. Мне снова нужно было просто сторожить вагончик и ожидать какую-то семейную пару, кото­рая готовилась принять сейсмостанцию. Но эти люди все не еха­ли, и у меня появилась возможность для длительных прогулок по окрестностям. По крутому подъему, прямо в лоб, хватаясь руками за кусты кизила, я поднялся на огромный травянистый купол бли­жайшей округлой вершины. Вверху я обнаружил огромное плато, круто обрывающееся к югу, где горы переходили в плоскую равни­ну поймы реки Пяндж. Заглянув в гигантский обрыв, я заметил в одном из скальных углублений гнездо орлов, в котором находился выводок птенцов. Пока самка сидела в гнезде, самец, распластав огромные крылья, парил в воздухе, разыскивая на земле добычу. Здесь мне довелось увидеть битву ворона с орлом, превосходящим нападающую крупную птицу своими устрашающими размерами. Ворон оказался более искусным в маневрировании, чего не мог продемонстрировать неуклюжий воздушный гигант. Отважный небесный виртуоз красивым пируэтом заходил сверху и с сильным криком бил орла в спину, откуда при каждом ударе сыпался ворох перьев. Орел ничего не мог поделать со своим смелым противни­ком и только злобно следил за его маневрами, пока, наконец, ему не надоели безпрерывные вороньи атаки и он с достоинством уда­лился в свое гнездо.

На неделю я съездил в Душанбе проведать родителей, которые мирно жили в своем уютном домике под сенью виноградника. В горах тем временем наступила середина весны и снова пришла удушающая жара. Не такая, как в выжженном солнцем Конгурте,

но тоже дающая о себе знать в накалившемся железном вагончи­ке. Станция располагалась повыше небольшого кишлака, откуда слышались периодически петушиная перекличка и крики ишаков. Не ведая, что в Азии всюду глаза и уши, я начал в своем дворике ходить в шортах, что несколько облегчало перенесение жары. Од­нажды ко мне подошел благообразный старик с длинной белой бо­родой, говоривший, слегка коверкая слова, по-русски:

Дорогой, как дела? Как живешь?

Хорошо, дедушка, спасибо!

Мой посетитель вдруг вытащил из-за пазухи халата пачку денег и сказал:

Слушай, возьми эти деньги, прошу!

Не нужно, дедушка, у меня свои есть! - оторопел я.

Ничего, еще возьми, прошу!

Да зачем мне эти деньги, дедушка?

А ты купи себе штаны, дорогой! Внизу наши люди тебя просят, нехорошо так ходить, ходи в штанах!

Ах вот в чем дело! - наконец догадался я. - Простите, я не знал, что меня видно из кишлака, а брюки у меня есть! - покраснев, в смущении пробормотал я.

Вот хорошо! Большое спасибо, дорогой! Будь здоров!

И старик ушел, пряча деньги за пазуху. Добрые люди и благо­родные характеры! Как мудро, с восточным тактом, они умели тог­да разрешить любую проблему. В житейских делах они знали толк и многому научили меня.

На них чем-то похож был мой отец, когда во время домашних ра­бот, которые он любил делать один, подзывал меня или кого-либо из моих новых друзей, прося помочь ему.

Скажи, сын, как ты думаешь, где лучше планку прибить - вверху или внизу? - спрашивал он, мастеря что-нибудь во дворе.

Можно вот здесь прибить планку, папа! - неуверенно отвечал я, смущенный тем, что отец спрашивает у меня совета.

Это ты хорошо сказал, но не совсем хорошо! Вот сюда лучше планку прибить! - говорил он с улыбкой, и эта улыбка и доброе на­строение передавались мне и моим друзьям.

В начале лета на станцию приехал институтский специалист для проверки аппаратуры, и в нем я узнал бывшего сотрудника Института гастроэнтерологии, который перевелся теперь инженером в Инсти­тут сейсмологии. Мы радостно приветствовали друг друга, вспом­нив совместную работу на хлопке. С ним мы объездили все местные ущелья и иногда уезжали купаться на Нурекское водохранилище, в котором, как в синем зеркале, отражались окрестные горы. Он же дал мне мудрый совет, который я сохранил на всю жизнь.

Скажи, а почему ты, живя на станции, не обустраиваешь ее? - как-то спросил мой знакомый. - Сделал бы огород, провел бы воду в вагончик, и, кстати, еще можно посадить небольшой сад!

Задумавшись, я ответил:

Но ведь я здесь только временно, потому и нет смысла здесь что-то обустраивать...

Нет, это не причина. Пойми, вся жизнь - временная! А ты сде­лай что-нибудь постоянное для людей, которые будут здесь жить после тебя!

Пристыженный верным и правильным замечанием, я согласил­ся с инженером. Вместе мы провели воду к вагончику, купив шланг и краны в местном хозяйственном магазине, и сделали поливную систему для огорода. Оставшись один, я посадил помидоры, огур­цы и турб, которые хорошо прижились, благодаря щедрому поливу. Рядом с вагончиком принялись тоненькие прутики черешен. Их я последними успел купить на поселковом рынке, расположенном в пятнадцати километрах от нашего кишлака, куда пришлось доби­раться пешком. Во дворике я расчистил дорожки, посыпав их гра­вием, который на тачке возил сверху, из ущелья. Выкопал в горных лугах розовые и желтые мальвы и пересадил их вдоль дорожек.

Но радоваться этой красотой мне пришлось недолго. Боже­ственный Промысл звал меня дальше, желая обучить прилежа­нию и заботе о сотворенной Им земле. Когда я, закончив свои тру­ды, любовался похорошевшим двориком, а это был уже конец мая, к вагончику подъехала институтская машина с инженером, с ходу объявившим, что сейчас меня отвезут на станцию “Богизогон”, в легендарно красивый заповедник Сари-Хосор. Об этом крае я уже вздыхал, устремляя взор в ту сторону, где над хребтами стояли белыми причудливыми башнями высокие кучевые облака. Даже небо всегда казалось там другого цвета, которого больше нет ни­где на земле.

Пока мы беседовали с начальником, из машины вышел мой сменщик, русский специалист, энергичный мужчина с ухватками бывалого человека. Вслед за ним, не торопясь, выбрался таджик без тюбетейки, лет тридцати, со смышленым лицом приятный на вид и хорошо говоривший по-русски. Это и был мой напарник Са­ми с Богизогона (так назывался кишлак, что означало “Воронье место”), где находилась наша сейсмостанция. По профессии Сами был учителем, собирался жениться и потому решил заработать де­нег на свадьбу, живя в горах. Я передал по описи имущество стан­ции приехавшему мне на смену сейсмологу, взял рюкзак и, полный радостного ожидания от встречи с новым краем, сел в машину ря­дом с учителем.

“Вот, еще один урок Твой, Боже! Прости меня, что я такой непо­нятливый и безтолковый... У Тебя ничего нет временного, только все вечное! Понимаю, Ты желаешь, чтобы в каждом месте, куда ты меня ни направишь, я заботился обо всем, чем Ты меня окружаешь, и украшал бы Твою чудесную землю!”

О чем задумались? - прервал мои размышления Сами.

Да так, о жизни... - ответил я.

О жизни? Это хорошо, - серьезно сказал учитель.

Мы замолчали, следя за узкой, ныряющей в холмах дорогой. Водителем был грузный неразговорчивый таджик, постоянно сплевывавший и снова закладывавший под язык “насвай” - сорт крепкого табака, смешанного с известью. Одолев последний пере­вал, машина спустилась к широко разлившейся горной реке, нес­шей песок и глину, с цветущим тамариском по берегам. Цвет ее был светло-желтый, отсюда ее второе название - Сурхоб Южный, а по узбекски - Кызыл-Су, что значит “Желтая река”. Такой цвет она приобретала только в весенние паводки, а в остальное время года удивляла своей прозрачностью, подобной горному хрусталю. Водитель попытался с ходу проскочить переправу, но посередине реки двигатель заглох. Куритель “насвая” сплюнул в окно и хмык­нул. Вода хлынула в кабину, и мы, поджав ноги, сидели, окружен­ные быстро текущей водой. Сами нервно пощипывал подрастаю­щую бородку.

Пока мы толковали, как выбраться из машины, на том берегу показался гусеничный трактор. Тракторист зацепил наш автомо­биль тросом и вытащил его из стремнины. Мы сердечно побла­годарили нежданно появившегося спасителя и двинулись дальше по боковому ущелью, разбрызгивая в обе стороны сверкающие ка­скады воды.

Дорога пролегала по руслу небольшой речушки, текущей на­встречу по мелкой гальке. Проехав буровую вышку, водитель оста­новился. Дальше дороги не было. Тропа круто уходила вверх по зеленому склону, заросшему дубами, кленами, арчой и густым ку­старниковым подлеском. Мы надели рюкзаки и бодро двинулись вверх по тропе. Шофер, не прекращая жевать свой “насвай”, пома­хал нам рукой.

Прекрасные огромные бабочки порхали над нашими головами, то садясь, то взлетая с золотых шапок девясила, розовых головок дикого лука и белых цветов благоухающей дикой розы. Пряный эфирный аромат цветущего шалфея кружил голову. В воздухе но­сились громадные стрекозы и стаи щебечущих стрижей. Постепен­но подъем стал более пологим и мы, вытирая пот со лба, вылез­ли на узкий длинный хребет, посередине которого, петляя среди густо зеленеющей благовонной арчи, пролегла наша тропа. Слева вздымалась величественная громада Вахшского массива, справа, через несколько мелких горных гряд, возвышались фантастиче­ские нагромождения Дарваза. Впереди, насколько хватало глаз, привольно прижимаясь то к одному берегу, то к другому, по свет­лой галечниковой долине, среди густых кленовых лесов, струился Сурхоб. На самом горизонте, там, где находился Памир, горы сто­яли белой стеной.

Вскоре тропа круто ушла вниз, закручиваясь то влево, то впра­во среди сладко пахнущих цветущих кустов дикого миндаля. Мы вышли к роднику, бившему из-под скалы и, переправившись по камням через мелкую речку Гузели, вошли в зеленеющий плата­нами небольшой кишлак. Вкусно пахло дымом из очагов и свеже­испеченными лепешками. Над глиняными мазанками трепетал в воздухе тягучий напев флейты - у кого-то в доме был включен на полную громкость радиоприемник. Учитель привел меня во двор, усыпанный лепестками отцветающей черешни. В сарае мычал те­ленок, у плетня хлопотливо кудахтала курица. Мы поздоровались с хозяевами: пожилым таджиком и его сыном, крепко сбитым па­реньком с хитроватым взглядом, который работал рабочим на на­шей станции. Женская половина рассматривала нас из-за занаве­сок, откуда слышались шепот и хихиканье.

Нас усадили на деревянном помосте на тахте, под спины по­двинули расшитые цветными нитками подушки. Женщины тут же принесли чай, сладости, кислое молоко. За чаем, пока шла беседа, мне представилась возможность осмотреться. Сидя на топчане и опершись спиной на узорчатую подушку, я с любопытством рассма­тривал окружающие горы с кудрявой ярко-зеленой порослью леса и виднеющиеся на склонах белые струи водопадов. Мне думалось: “Да, в этом месте можно спастись!” - настолько завораживающим предстал расстилающийся вокруг пейзаж.

Уютный кишлак располагался на конусе отложений из ущелья Гузели, приподнятого над рекой Сурхоб, у подошвы протянувше­гося вдоль реки длинного лесного хребта со скалами красноватого

цвета. Прямо над кишлаком удивляла своей крутизной вершина хребта, разделенного ущельем, с которого мы только что спусти­лись. Напротив вздымалась необъятная панорама Вахшского хреб­та, до трети покрытая густым арчовым лесом. Выше по склонам зе­ленели луга, переходящие в скалистую вершину с остатками снега на ней, круто обрывающуюся к северу.

В этой прекрасной долине мне предстояло молиться, жить и ра­ботать. В сердце поднимались горячие волны благодарности к Бо­гу, подарившему мне такую красоту на долгие годы. Я чувствовал себя так, словно оказался в каком-то неведомом крае, которого как будто нет на земле, и он существует сам по себе, отрешенный от всякой земной суеты, весь исполненный света, воздуха и чистого дыхания таких близких и кротких небес. Этот край как-то сразу стал частью моей души, словно он ждал меня все эти годы. Однако, через быстро промелькнувшие десять лет, растворившихся в голу­бой дымке воспоминаний, мне все же пришлось покинуть его со слезами на глазах.

Учитель, по-таджикски “муаллим”, привел меня к маленько­му беленькому домику сейсмостанции, расположенному на самом краю кишлака. Густая тень огромного белоствольного красавца- чинара падала на весь дом. Моя комната одним окном выходила на Вахшский хребет, а другим смотрела на зеленое ущелье Гузели. В этом уютном жилище было три комнаты и застекленная веранда. В моей комнате никакой печи я не обнаружил, она находилась в смежной комнате, но была сложена так неумело, что сильно дыми­ла и не давала никакого тепла. В первые ночи я мерз очень сильно, так как ночной воздух в горах пока еще был довольно прохладным. В одной затененной комнате стояла записывающая аппаратура и располагался щит управления датчиками. Мой напарник с ходу на­чал знакомить меня с приборами, объясняя их работу, тыкая паль­цем туда и сюда, затем показал маленькую фотолабораторию для проявки сейсмограмм и набор химикатов. Сразу вникнуть во все оказалось для меня нелегким делом. Утром, пожелав мне успехов в работе, муаллим по той же крутой тропе, по которой мы спускались в кишлак, поднялся вверх и ушел в Душанбе, пообещав вернуться через месяц.

Оставшись один, я принялся сколачивать себе из старых ящи­ков щит на железную койку с провалившейся сеткой, кинул на него спальник и помолился Богу, чтобы Он оградил меня от всех искушений в этом незнакомом и таком удивительно красивом месте. На веранде я ознакомился с газовой плитой и осмотрел