Первые внутренние изменения 1 page

Истина не может быть чьей-то собственностью и это - един­ственное богатство, которое никто не может отнять у человека, воз­любившего ее. Намеревающийся удержать истину лишь для себя одного, далеко отпадает от нее, уносимый ветром тщеславия и мут­ными водами лжи, ибо говорящий ложь говорит свое, желая из­влечь свою корысть. Мужество смирения далеко отстоит от дерзо­сти гордыни, хотя они бывают внешне схожи, но первое рождается из благодати духовного возрастания, а вторая - от спеси мирского знания и самообольщения грехом. Тот, кто избежал греха, любит Бога за то, что Он сохранил его от зла. Но тот, кто впал в грех и вы­шел из него, любит Бога еще больше за исцеление от греха, за даро­вание ненависти ко греху и совершенного неприятия зла.

Встречи и прощания - это начало и завершение полученно­го нами жизненного урока, а также начало и завершение непод­купного Божественного экзамена. Самым незабываемым в ту последнюю весну нашей службы для всех нас был волнующий марш “Прощание славянки”, который всякий раз играл духовой оркестр увольняющимся солдатам и сержантам. Под этот вдохно­венный марш я провожал домой друга-поэта. Вскоре моя служба также закончилась этой трогательной мелодией. Я прощался с ласковым крымским побережьем, с полюбившимися мне людьми, в которых мне довелось увидеть свет добра, свет чистых и неис­порченных злом душ.

К этому спасительному свету я решил пробиваться сколько хва­тит сил. Вместе с этим во мне произошло еще одно удивительное изменение. Наконец я перестал считать окружающий меня мир друзей и товарищей главным и определяющим критерием в сво­ей жизни, когда только их воззрения и увлечения являлись для меня безусловной истиной, а слова самых близких и дорогих мне людей - матери и отца - казались устаревшими и совсем не соот­ветствующими ни нашим представлениям о жизни, ни нашим ув­лечениям. Через все эти заблуждения незаметно в душе сформи­ровалось новое истинное понимание, что никого дороже и ближе матери и отца у меня никогда не было и не будет, и именно их жиз­ненный опыт и понимание есть мое исконное наследие и главное богатство в жизни.

Приехав домой в конце июня и порадовав родителей своим ви­дом в военной форме, я немедленно отнес документы для посту­пления на филологический факультет университета. Приемная комиссия по каким-то новым законам отказалась их принять на дневное отделение, так как я еще не отработал последипломную практику техникума. Скрепя сердце, я сдал документы на вечернее отделение филфака и решил готовиться к экзаменам. Но сидеть до­ма за книгами оказалось трудным делом после армии, и я брал их с собой, наивно предполагая, что смогу заниматься учебой на пля­жах Дона или на квартирах у товарищей.

Что касается бывших друзей, когда-то с чистыми, свежими ли­цами и румянцем на щеках, которым удалось уклониться от армии по фиктивным справкам, я встретил спивающихся обрюзгших лю­дей, из которых некоторые женились, некоторые развелись, другие вообще исчезли из жизни, кто по болезни, кто от разврата или во­ровства. Не сдавался еще мой верный друг по поездкам на море, Сергей, который, увидев меня в городе, от радости бросился мне на шею. Мы вновь оказались вместе, окруженные новой компани­ей, бродящей по кафе и пляжам. В таких ежедневных “занятиях” быстро приблизились дни вступительных экзаменов, на которые мой верный товарищ сопровождал меня, ожидая результатов в ко­ридоре. Не знаю как, но экзамены мне удалось сдать на “отлично”, получив только одну четверку, оставалось только ждать решения экзаменационной комиссии. Вскоре университет вывесил списки поступивших, где находилась и моя фамилия.

Пока я “готовился” к экзаменам, мама готовила мою женить­бу. Случайно я услышал, как родители тихо беседовали в своей комнате:

Надо бы сына к делу приставить! - басил отец.

Какому делу? - доносился приглушенный голос матери.

Как, к какому? Женить его надо, вот и все дела! Тут много слов не требуется... Они перешли на шепот, обсуждая различные вари­анты моей женитьбы.

Мама переговорила с заведующей аптекой, где сама работала фармацевтом. К этой заведующей часто приходила на работу ее дочь, только что закончившая школу, приятная простая девушка. С ней две мамы сообща устроили мне свидание. Не став отказы­ваться, я купил букет цветов и приехал в назначенное место. На троллейбусной остановке толпились люди, поэтому пришлось отойти в сторонку, стесняясь своего букета и делая вид, что я чи­таю какую-то афишу на рекламном щите. Краем глаза мне удалось увидеть, что девушка рассматривает меня, стоя вверху на переходе над автострадой. Когда она спустилась вниз, мы оба рассмеялись, догадавшись о взаимной слежке друг за другом. Моя новая знако­мая поблагодарила меня за цветы, которые я вручил ей со вздохом облегчения, и мы отправились гулять по набережной Дона. Де­вушка понравилась мне и мы договорилсь встречаться без пред­варительных переговоров наших родителей. Мы встретились еще несколько раз, но после армии такое чинное гуляние по набереж­ной и паркам мне показалось скучным занятием. Как раз подошла пора экзаменов и наши встречи прекратились сами собой, несмо­тря на недовольство моей мамы, которую я поставил в неловкое положение, и отца, который, тем не менее, не попрекнул меня ни одним словом. На этом эпизоде закончились попытки родителей сделать из меня семьянина.

Однако мир все еще продолжал удерживать меня своими при­влекательным сторонами. Во время вступительных экзаменов мне пришлось на ходу дочитывать учебник по истории рядом с высокой девушкой со светлыми волосами, одиноко стоявшей в углу с кни­гами и заметно отличавшейся от шумных абитуриентов. Видя ее смущенный вид, мне захотелось приободрить ее. Оказалось, что в городе она совсем одна и приехала поступать на филфак с Северно­го Кавказа. Мы познакомились и договорились держаться вместе, чтобы помогать друг другу поддержкой и советом. Несколько эк­заменов она сдала успешно, но последний, к нашему общему огор­чению, провалила. Она заливалась слезами, и мне не оставалось ничего другого, как проводить ее до квартиры, которую ей прихо­дилось снимать вместе с подругами на период экзаменов.

Милая и приветливая, мне она пришлась по душе, а из наших бесед выяснилось, что она дочь какого-то первого или второго се­кретаря обкома одного из городов на Северном Кавказе. Все остав­шееся время до ее отъезда мы провели вместе, и она понравилась всем моим друзьям. Провожая ее на вокзале, я пообещал писать ей письма, что аккуратно исполнял до весны, когда наша переписка оборвалась из-за моих летних планов. С пылким усердием я сочи­нил для этой девушки свое первое стихотворение после армии, на­чальная строка которого, кажется, звучала так: “Когда в твой жел­тый одинокий вечер струится дождь из водосточных труб...” и так далее. Об этом стихотворении хорошо отзывалась ее мама, как по­том написала мне моя знакомая. Ей же я посвятил и второе стихо­творение, которое мне самому нравилось своим лаконизмом:

* * *

На улице легко и бело.

Две черты - трамвайное кольцо.

В воротнике искристо-индевелом

Прячешь ты счастливое лицо.

Метель ушла. Деревья рады.

В окнах блики голубиных крыл.

И облака, летящие над садом,

Говорят о том, кто сердцу мил...

Хотя оно было небольшим, всего два четверостишия, но да­ло ощущение, как будто душа проговорила свои первые завет­ные слова. К осени в деканате факультета потребовалась справка с места работы для вечернего отделения Университета, поэтому пришлось заняться поисками такой работы, которая не отнимала бы много сил и времени. Встретив в городе знакомых выпускников из на­шего техникума, я расказал им о своих трудностях, и они пригла­сили меня в свою исследовательскую лабораторию при инженер­но-строительном институте. Так я неожиданно стал лаборантом. В сентябре начались занятия в университете и мне поневоле при­шлось присматриваться к сокурсникам вечернего отделения. Все они оказались неплохими ребятами и девушками. Многим из них из-за большого конкурса пришлось сдать документы на вечернее отделение. Парни все работали, кто в газете, кто на телевидении, а кто на заводе. Некоторые девушки попали на это отделение сразу после школы и сильно робели, стесняясь взрослых парней. Но все эти студенты произвели на меня приятное впечатление и были со­всем непохожи на испорченных ребят, проводивших все свое вре­мя на улицах.

Университетская библиотека поразила меня обилием книг и, что особенно ценно, обилием действительно редких и старинных изданий. Как выяснилось, книжные фонды библиотеки были ос­нованы на базе Варшавского университета, все книжные запасы которого были перевезены в наш город после подавления польско­го восстания в XIX веке. Видимо поэтому на многих факультетах университета училось много польских студентов. Учеба увлекла меня тем, что открылась возможность прочитать всю русскую и за­рубежную классику, включая и современную русскую литературу. На несколько лет Хемингуэй и Ремарк захватили меня своим му­жественным стилем. Помню, мне почему-то стали близки немец­кие средневековые романтики с их сказочностью и народной об­разностью, особенно сказки Гофмана. Гете, Шиллер, а затем Данте, Петрарка и, наконец, Шекспир открыли мне новый мир трагизма человеческих страстей и столкновений мятущихся душ.

О Гомере хотелось бы сказать особо. Мне нравилось его не толь­ко читать. Я стал жить жизнью его созданий - Одиссея, Ахиллеса, Патрокла и других героев гомеровского эпоса. Вместе с ними мое сердце погружалось в битвы и сражалось рядом с Одиссеем против коварных врагов его домашнего очага. На несколько лет Гомер стал для меня непревзойденным эталоном писательского мастерства. При этом мне было еще неведомо, что всякое мирское страстное любопытство подобно дурману, ибо портит чистоту души, привно­ся в нее чуждые ей страсти, и отрезает ее от благодатной жизни в Боге, становясь, в конце концов, разрушающим комплексом душев­ных противоречий.

Незаметно прошла зимняя сессия, причем в декабре мне, так уж само собой получилось, выпал случай съездить в командировку на Северный Кавказ и повидаться с любимой девушкой. Мы долго гу­ляли в старом парке под голубыми елями, опушенными сверкаю­щим снегом, и проговорили до звезд, строя прекрасные планы на будущее, которым не суждено было исполниться. Несбыточные ус­лужливые мечты волновали нас, и мы надеялись на лучшие пере­мены в нашей жизни. Однако весна захватила меня учебой, а затем и сдачей экзаменов. Выйдя как-то из аудитории после последнего экзамена, я оторопел: предо мной молодой и свежей зеленью сияло и пело на все птичьи голоса свежее и чистое утро начала июня, а я должен был работать и ждать отпуска до такой неблизкой, далекой и холодной осени.

Работа, на которую я устроился, не слишком утомляла меня, да­вая возможность учиться и заниматься в библиотеке. Работать я начал в одном из отделов лаборатории у доцента строительного ин­ститута, мягкого и покладистого человека, выбранного вскоре пар­торгом института. Он очень благоволил ко мне, прощал опаздания на работу и ранние с нее уходы, только бы выполнялись в срок его задания, к которым я относился со всей искренностью и старанием. В этих заданиях мне помогала одна девушка, лаборантка, учивша­яся в институте на вечернем отделении. Миловидная и умная, она самоотверженно взяла на себя все расчеты, а экспериментальная сторона опытов была возложена на меня. Незаметно мы сблизи­лись, и наши отношения застряли где-то между дружбой и влю­бленностью. Но море звало меня неодолимо и я решил уволиться, сильно огорчив этим своего шефа. Он с большой неохотой подпи­сал мое заявление об уходе.

За зимний период удалось собрать кое-какую сумму для поезд­ки на море. Не очень довольные родители согласились отпустить меня, взяв обещание писать им письма. Они добавили немного де­нег, что позволило взять с собой и моего друга. Мама сделала на внутренней стороне брюк маленький кармашек, положила в него деньги и заколола этот тайничок булавкой, наказав мне не спускать с него глаз. Я был готов к путешествию и радовался предстоящей свободе от хождения на работу. То же самое чувствовал и мой вер­ный товарищ, которого родители отпустили со мной на все лето.

Наконец мы уселись в плацкартном вагоне поезда, идущего на юг, и, сидя у окна, любовались южными холмистыми ландшафтами в кудрявой прозелени буковых лесов. За окном, как и в наших серд­цах, сияло солнце радости, молодости и самых лучших надежд - солнце обманчивой душевной свободы. Этот обман неотступно преследовал нас, представ перед нами в облике двух навязчивых парней грузинского типа. Подсев к нам, они достали карты и спро­сили, не хотим ли мы поиграть? Я твердо ответил, что мы с другом не играем в карты на деньги.

Мы тоже никогда не играем на деньги, - усмехнулся один из них. - Просто скучно, дорогой, сидеть весь день в купе. Поэтому мы ищем кого-нибудь, чтобы как-то убить время!

Уговорив нас, наши попутчики объяснили нам правила игры, при которой для полного выигрыша нужно набрать тридцать одно очко. Поиграв с нами минут десять, они заявили, что без денег все- таки скучно играть. Но так как они никогда не играют на деньги, то можно чисто символически ставить на банк по копейке, так, для простого интереса. Началась игра на копейки, в которой я выиграл несколько рублей.

Поздравляю с выигрышем! Ты неплохо играешь, молодец! - польстил мне один из игроков. Игра продолжилась снова, пока старший из картежников не достал со вздохом рубль и не сказал:

Эх, была не была! Ставлю рубль!

Пришлось и нам ответить тем же. Мне выпали карты, в сумме составившие тридцать очков, и я собрался не сдаваться, о чем и шепнул другу, у которого карты были похуже. Постепенно общая сумма в банке перевалила за несколько сотен рублей, отступать бы­ло некуда. Мне пришлось извиниться и выйти в туалет, чтобы до­стать из маленького карманчика, застегнутого маминой булавкой, остальные деньги.

Выйдя из туалета, я увидел, что наше купе окружила группа парней, внешностью похожих на наших игроков, и догадался, с кем мы имеем дело. Принеся деньги, мне пришлось их все поставить на выигрыш, который составлял крупную сумму по тем временам. Мы открыли свои карты, то же сделали и наши соперники: у них было тридцать одно очко, у нас - тридцать. В полном молчании мы смотрели, как грузинские картежники сгребали деньги со стола. Обратив внимание, что мы сидим в совершенном оцепенении, один из них заметил:

Что, денег у вас совсем не осталось?

Нет, - выдавил я из себя.

Ну ладно, вот вам на пирожки! - и он, уходя, кинул на столик трешку. Оставшись без денег, мы молча легли спать, а утром вышли из поезда с тремя рублями. К игре в карты было полное отвращение. Море шумело рядом и играло огнями и бликами, словно смеясь над нами, отражая восходящее летнее солнце. Мы купили на по­даренную нам трешку пакет пирожков, запили их водой из крана и медленно пошли по набережной, не зная, что предпринять дальше. Мир земной красоты готов был принять нас, но мы не были готовы принять его таким, как он есть.

Чем больше слепота испорченной и горделивой души, тем боль­ше в ней спеси и самодовольства и, что страшнее всего, неприяз­ни и ненависти к честности и кротости смиренной души. Встреча­ясь с разными людьми, мое сердце инстинктивно начало избегать злых и испорченных людей, но своего собственного зла - скрытой гордости и своей испорченности еще не могло видеть, потому что глаза сердца оставались еще слепы. Для их полного прозрения Бог иногда попускает весьма неприятные встречи, подобные горько­му лекарству. Чем дальше мы удаляемся от Христа, тем сильнее в нас искажается образ Бжий, но чем ближе мы ко Христу, тем яснее становится для нас, какими мы должны быть. Грех - это искажен­ное подобие свободы человеческого духа, ищущего наслаждения в своем рабстве греху. Уходя от света истины, мы уходим в мир те­ней, а став тенью, трудно вернуться в мир благодати, ибо истинная Жизнь пребывает лишь в ней, избрав благодать Своей обителью. Совершение греха зачастую требует сообщников, но совершение добра нуждается лишь в одном Боге.

МИР ЗЕМНОЙ КРАСОТЫ

Каждый значимый для души опыт дается нелегко, но именно он и есть лучшее ее приобретение. Смиренная душа естественно высока в Боге, а гордая душа - жалкая имитация этой смирен­ной высоты. Ревнующим о своей славе мешает жить слава Божия. Жаждущим власти становится помехой владычество Бога. Внуша­ющим страх ненавистно могущество Божества. Ищущие телесных наслаждений отвергают любовь к Богу и кощунствуют над ней.

Любопытствующие жаждут познать никчемные вещи мира сего, но стремящиеся к Богообщению почитают это тщетой и безсмысленным занятием. Невежество желает притвориться простотой. Глупость прикидывается проницательностью. Лень хочет казаться спокойствием. Мстительность желает предстать праведным гневом. Все это делается ради того, чтобы не потерять этот тленный мир и накопленные в нем богатства, которые точит червь и пожирает тля. Лишь в Тебе, Боже, ничего не теряется и все обретает свой ис­тинный смысл, ибо только в Тебе, Господи, полнота всего во всем!

Жизнь снова, как бы шутя, приоткрыла свою смеющуюся маску, показав суровый непреклонный лик. Мы уныло шли по набереж­ной вдоль шелестящих под ветром пальм, углубленные каждый в свои мысли. “Не зарься на чужое, - говорил я себе, - не потеряешь свое! Как это меня угораздило погубить всю нашу поездку? А ведь как хорошо она начиналась...” Мне было стыдно перед Сергеем, ко­торого, похоже, не особенно смутили эти обстоятельства. В это вре­мя незнакомый голос окликнул моего приятеля. К нему подбежал скромно одетый паренек и они радостно обнялись, смеясь и тормо­ша друг друга.

Кто это? - спросил я у своего неунывающего спутника, неволь­но улыбаясь, хотя на душе было довольно мрачно.

Это мой старый товарищ по учебе и он приглашает нас к себе в гости, в горы!

Я искренно поблагодарил за приглашение нового знакомого, ко­торый оказался эстонцем, чья семья жила в эстонском горном селе­нии. Мне пришлось рассказать ему о нашей беде, заодно попросив найти для нас работу в горах.

Ну, это можно устроить! - успокоил нас отзывчивый доброже­латель. - У меня есть знакомые на турбазе, у них наверняка най­дется работа на летний сезон!

Вот здорово! Это как раз то, что нам нужно!

Радость снова вернулась в мое сердце. Сергей счастливо насви­стывал какую-то веселую мелодию. Наши горестные думы мгно­венно рассеялись, от уныния не осталось и следа.

Дорога в горный поселок увлекла нас своей живописностью. Она пролегала по скальным обрывам вдоль белопенной горной реки, грозно шумевшей глубоко внизу на порогах. Когда мы подъехали к турбазе, то буквально замерли от красоты раскинувшегося пей­зажа. Лесная долина широко распахнулась перед нами, открывая далеко уходящие в направлении Главного Кавказского хребта го­лубые, все в солнечных пятнах, лесные вершины. Густой воздух, казалось, можно было пить как целебный настой, насыщенный ароматом хвои и высокогорных лугов. Несколько дней мы прожили у нашего знакомого в простой и приветливой эстонской семье, а за­тем рано утром пришли на турбазу. После того как мы ответили на все дотошные расспросы в отделе кадров и рассказали, что мы сту­денты и хотели бы устроиться на работу в горах, мне предложили до осени поработать заведующим горным туристическим приютом на самом удаленном маршруте, неподалеку от большого горного озера. Отказываться мы не стали, настолько неожиданным было это предложение. Итак, вместо долгожданного моря наш путь ле­жал в горы - неведомые мне, незнакомые и все равно прекрасные!

Прохладным росистым утром небольшой автобус, полный пою­щих под гитару туристов, забивших рюкзаками все проходы, скри­пя и покачиваясь, помчал нас по безконечным поворотам горно­го ущелья в сторону моря и далее по трассе в Абхазию. Когда мы въехали в нее, местность, как по волшебству, преобразилась: перед нами хребет за хребтом, маня душу безконечными просторами, дышала ветрами и туманами самая прекрасная, по моему убежде­нию, республика бывшего Советского Союза. Дорогу осеняли вы­соченные белоствольные эвкалипты и пирамидальные кипарисы, возносящие свои главы к небесам необыкновенной синевы. Спра­ва, отражая белоглавые облака, сверкало и переливалось лазурью в струях теплого воздуха безкрайнее море. Слева тянулись живопис­ные хребты с широколиственными лесами, откуда из каждого оку­танного туманной дымкой ущелья вырывался грохочущий горный поток. После ночевки в живописных Гаграх, миновав приморские поселки, мы свернули в скалистый каньон. Дорога серпантином стала подниматься к большому высокогорному озеру Рида, ласкаю­щему глаза всеми небесными оттенками. Слепя глаза яркими бли­ками, оно широко раскинулось у подножия протяженного кряжа с полосами лавинного снега. Через час автобус прибыл в палаточный городок, полный жизнерадостных туристов. Неподалеку прямо из земли били нарзанные источники, около которых толпился народ. Отсюда нужно было подняться на лесной перевал, за которым и располагался наш приют на реке Мзымта.

К такому переходу мы были совсем не готовы, поскольку не име­ли никакого представления ни о горных тропах, ни о перевалах, а рюкзаки увидели только сейчас, на плечах у туристов. Для перехо­да у нас имелись две хозяйственные сумки с теплыми вещами, а на ногах - обычные городские туфли, так как в отделе кадров турбазы в спешке нам забыли выдать туристское снаряжение и одежду. Ког­да мы, запыхавшись, втащили наши сумки на перевал, нас встре­тил хохот туристов, в штормовках и с рюкзаками, расположивших­ся там на краткий отдых: “Что, на базар собрались, ребята?” Мы поставили свою кладь на траву и огляделись. В мерцающей дымке лежала лесистая долина Мзымты с васильковой голубизной быстрой реки, которая терялась в далеких ущельях. Слева громоз­дились ниспадающие ледники пика Агепста, справа, поражая без­брежными альпийскими лугами, вздымались громадные склоны Кавказского хребта. Именно с этого перевала через месяц, когда мы на лошадях вместе с абхазами-пастухами одолевали его, один пожилой абхаз протянул руку вдаль, указывая на синеющие на го­ризонте вершины, и сказал, обращаясь ко мне: “Там - Псху!” Что он хотел этим сказать, не знаю, но слово запомнилось и осталось в па­мяти как семя будущих событий, брошенное в подходящую почву.

Отдохнув, мы начали спускаться с седловины, оступаясь в туф­лях на камнях и скользя на сырых глинистых участках. Пройдя еще полчаса сосновым лесом, мы вышли на просторную лесную поляну, заросшую папортником-орляком и пахучими зонтиками бузины. На поляне возвышалось круглое строение, похожее на раз­резанную вдоль большую бочку. По сторонам его ровными рядами стояло около десятка вместительных брезентовых палаток с живу­щими в них туристами из очередной маршрутной группы. Здесь нам предстояло провести почти три месяца и мы считали, что нам невероятно повезло. Отсюда с туристами я отправил домой письмо и очень порадовал своих родителей тем, что как будто стал побли­же к правильной жизни.

В мои ежедневные обязанности входило размещение по палат­кам прибывающих с маршрута туристов. Мой верный помощник помогал в выдаче спальных мешков и продуктов. За поляной под обрывом говорливо шумела на перекатах стремительная река, ис­крящаяся голубизной, которую она, казалось, забрала из большого высокогорного озера, расположенного в ее истоках, у подножия мо­гучего хребта. На противоположной стороне долины в белоснеж­ные клубящиеся облака уходили просторные альпийские луга в разноцветных россыпях горных цветов, каждую неделю меняю­щих свою окраску. Вдалеке, на возвышенном ровном плато виднел­ся дымок и темнело строение, где жили абхазские пастухи-сырова­ры с побережья Гудауты.

Живя рядом с этими приветливыми и простыми людьми, невоз­можно было не подружиться с ними. Мы одалживали им кероси­новые фонари и теплые спальники, а они приносили нам сыр “су- лугуни” и чудесное кислое молоко “мацони”, поэтому вскоре между нами установились хорошие дружеские отношения. На абхазских лошадях мы совершали поездки по горам и там, благодаря подсказ­кам пастухов, хороших наездников, я научился ездить на лошади самостоятельно, хотя ноги мои после таких длительных поездок поначалу с трудом подчинялись мне и норовили стоять колесом.

Помню прекрасные летние дни, когда мы поднимались пешком по горным тропам, заросшим цветущей желтой азалией и куста­ми кавказского рододендрона, к прозрачным озерам Ацетуки, над которыми грозно нависали снежные лавинные выносы с вытаяв­шими в них ледяными пещерами. Оттуда с шипением и грохотом били струи холодной воды - истоки горных рек. Эти изумитель­ной красоты горные озера, расположенные по склону хребта, по­корили мое сердце пронзительной небесной синевой, глядящей из каждой озерной чаши, и таинственной тишиной высокогорья, где безпредельные дали, казалось, беззвучно таяли в объятиях горных просторов. Загадочные зеркала горных озер притягивали своей молчаливой глубиной, от которой по спине шел холодок восторга.

Там вновь я вспомнил о молитве, которая сопровождала мою жизнь в годы юности, но теперь ощущение счастья от созерцания земной красоты переполняло душу так же, как раньше ее перепол­няло страдание. Но от страданий сердце быстрее переходило к по­искам молитвенной помощи и поддержки, а молитвы благодарно­сти еще не были известны мне, и я не представлял как это делать. Созерцание гармонии окружающего мира погружало душу в лю­бование красотой трепещущего светом и несопоставимого ни с чем горного пейзажа. Такое созерцание всецело увлекало внимание вовне, заставляя забывать о душевных проблемах, которые, тем не менее, оставались нерешенными и требующими ответов на все на­копившиеся вопросы. Не понимая этого, я полностью отдался на­слаждению и любованию невиданным ранее зрелищем - открыв­шейся мне красоты мира, и это чувственное созерцание значитель­но перевесило тягу к городским увлечениям и интересам, которые не шли ни в какое сравнение с истинностью и значимостью для ду­ши этого нового переживания.

До большого озера Кардывач от нашего приюта было около ча­са ходу, и за этот час мое мировоззрение полностью изменилось. Город, с его манящими развлечениями и суетой, остался далеко в прошлом, и даже это городское прошлое в горах стало казаться вы­мышленным и нереальным, а все мои привязанности к его “кра­сотам” - просто смешными. Настоящая реальная красота горного ландшафта не шла ни в какое сравнение с городскими пустыми ув­лечениями и их ложными “ценностями”. Берег открывшегося озера, окруженного зарослями горных бе­рез, уходил сразу глубоко в воду и я, не удержавшись, на ходу сбро­сил одежду и прыгнул в набегающие облака и дрожащее за ними в глубине слепящее горное солнце. Вода обожгла горячим очищаю­щим холодом, и я выскочил в шоке на берег. Изломанные зимними снегами березы упрямо тянулись к небу молодой листвой. Серебро озера дробило отражающиеся в нем вершины. Чувство молодости и восторга от соприкновения с живым радостным миром чистой и безмятежной природы взволновало сердце неизведанным прежде ощущением полноты бытия... Я присел в тени невысоких берез и погрузился в размышления о том, что никогда уже не смогу уйти от этих озер и такой удивительной и прекрасной жизни.

Чистота природы и особено открытие того, что можно так легко и реально жить в ее простоте, без всякого удобства и комфорта, - все это наглядно предстало передо мной в спокойной неторопливой жизни абхазских пастухов. Сидя в гостях у абхазов возле потрески­вающего красноватыми угольками очага, со сладковатым дымком сосновых поленьев и ароматом мамалыги из котла, стоящего на ог­не, слушая неторопливые беседы сыроваров, я словно возвращался к чему-то давно забытому и утерянному, еще не совсем ушедшему в темные бездны памяти, к тому, что до сих пор жило очень глубоко в моей душе. Не городская жизнь, не безтолковая уличная “дружба”, заводящая в житейские тупики, не шум и музыка городских улиц и бульваров, а простая, удивительно прекрасная и спокойная жизнь раскрывала мне свое ни с чем не сравнимое очарование. И в ответ на ее тихие призывы мое сердце откликалось живым и горячим от­кликом, оно реально оживало и возвращалось к чистоте и свежести самой лучшей юности - юности души.

Отдельно от новых горных ощущений сильно потрясли и вско­лыхнули все мои детские страсти изумительно изящные и совер­шенные существа - скаковые лошади! На вольном выпасе в лугах откармливались лучшие скакуны Северного Кавказа, породи­стые и тонконогие, ослепительно красивые - они буквально заво­рожили меня. Когда-то, в станице, у дедушки в конюшне стояло несколько лошадей, и во мне смутно жило воспоминание о боль­шеглазых густогривых созданиях, облик которых навсегда отпе­чатался в душе. Встреча в горах с такими невероятно красивыми творениями, словно пришедшими на землю из другого мира, воз­родила в душе эту безсознательную тягу к лошадям, переданную мне от прошлых поколений. Не в силах удержать свое нетерпение, я умолил пастухов поймать для меня одного из полудиких красав­цев, прося разрешения хотя бы посидеть на нем. Отзывчивый мо­лодой пастух с готовностью поймал для меня молодого жеребца, который, фыркая, мотал головой, пытаясь освободиться от уздеч­ки, и перебирал ногами.

А ездить умеешь? - с усмешкой спросил пастух.

Умею! - боясь, что мне откажут, поспешил сказать я, имея в виду, что ездил немного на рабочих лошадях.

Пастух помог мне вскочить в седло и отпустил уздечку: конь мгновенно встал на дыбы и я инстинктивно прильнул к его шее. И тут же горячий жеребец пошел вскачь, кося на меня темным гла­зом. Такой радости, не испуга, а именно радости, я не испытывал ни разу. Безсознательно я привстал на стременах, и конь понесся по цветущему разнотравью, разбрызгивая сок молочая и смятой бу­зины. Чувство полной слитности с полетом над землей этого бла­городного существа овладело моей душой. Наверное, так можно было бы скакать по лугам целую вечность, если бы не крики обезпокоенных пастухов, зовущих меня вернуться и опасающихся не­приятностей, как бы норовистый конь нечаянно не понес меня к речным обрывам. Пронесясь галопом еще раз мимо восторженно кричащих и размахивающих руками абхазов, я повернул обратно: сердце мое выскакивало из груди от восторга. Вплоть до позднего вечера я, словно в забытье, чувствовал под собой молодую дрожь мчащегося скакуна и вдыхал медовые ароматы горных лугов. У мо­его друга лошадь тоже сразу встала на дыбы, а затем резко нагнула шею, норовя сбросить седока, и он попросил побыстрее снять его с седла - лошади не были его стихией. Еще много раз пастухи разре­шали мне прокатиться на скакунах, но та первая скачка к далеким синим горизонтам навсегда запомнилась мне. Добавлю, что, как это ни странно, лошади еще долго сопровождали меня по жизни, словно верные и преданные друзья.