Первые внутренние изменения 4 page

Правда Божия всюду одна и та же, но условия для ее обнаруже­ния отличаются друг от друга. Только ложь всюду разная, поэтому обстоятельства для ее существования не имеют особых различий. Где бы мы ни оказались, всюду возможно возлюбить Бога всем сердцем и всей душой и ближнего, как самого себя, а ложь везде приспосабливается к обстоятельствам и поэтому постоянно меняет свое обличие. Истина во всех условиях всегда цельна и неделима, но все же постичь ее в полноте возможно только в уединении.

Впадший во зло грешит постоянно, но вынужден иногда против воли совершать и добрые поступки, как утопающий иногда выны­ривает из воды, чтобы глотнуть немного воздуха. Перешедший на сторону добра стремится постоянно жить в нем, вынужденный про­тив воли иной раз совершать греховные поступки, влекомый сохра­нившимися с юности дурными привычками, как идущий по тропе время от времени сбивается с нее. И в жизни часто бывает, что пер­вых люди хвалят, видя их редкие добрые дела, а вторых осуждают, замечая в их поведении ошибки. Но перед Тобою, Боже, открыты сердца наши, и Ты видишь все наши деяния, вольные и невольные! Ты не замедлил испытать меня, чтобы увидеть, утвердился ли я в добре, и нашел для этого подходящую причину.

В один из летних дней, когда я сидел в палатке и упорно пы­тался удержать внимание на словах молитвы, мне послышалось, как будто кто-то осторожно ходит рядом. Убегать в лес уже было поздно, а отвлекаться на чьи-то приглушенные голоса не хотелось. Я остался сидеть внутри, решив - будь что будет. Через мгнове­ние в палатку просунулись две взъерошенные головы с угрюмыми лицами. Это были два абхазских парня, вороватого облика, с ру­жьями, похожие на охотников и на бандитов сразу. Они молча, не здороваясь, смотрели на меня. Я молчал тоже. Затем они отошли в сторону для совета:

Ну, что? Ограбим или побьем? - негромко, с акцентом, спросил один из них своего товарища.

Э, брось, пусть сидит! - решительно ответил его напарник. Они перешли на абхазский язык, словно спорили друг с другом, за­тем послышались удаляющиеся шаги и все стихло. Страха перед этими людьми и неприязни к ним у меня не было, а в сердце жи­ла уверенность, что ничего плохого не произойдет, потому что оно уже твердо верило в Твою, Боже, защиту и помощь!

Еще у меня осталось в памяти первое в жизни восхождение на ближайшую вершину, высотой около двух тысяч метров. Ее отвес­ный, срезанный обвалом склон закрывал полнеба над палаткой, откуда сходили, вместе с грохочущим эхом, каменные лавины, так пугавшие меня вначале. К туристской тропе, пролегавшей на противоположном склоне, я подплыл на плоту, а затем поднялся на перевал, обдуваемый сильным ветром. Отсюда начался пологий подъем на плоскую вершину по необозримым лугам из голубых ко­локольчиков. Вершина горы походила на огромный стол в небесах, покрытый зеленой тканью и украшенный цветами всех оттенков. Безбрежные луга наполнял ускользающий шелест ветра. Глубоко внизу синела изогнутая подкова большой Рицы. Дальше на севере серебрился снежниками Кавказский хребет. Слева громоздились дымящиеся тучами ледники Агепсты. Густой и пьянящий воздух тек через вершину. Над головой с огромной скоростью, со свистом пронзая проплывающие облака, стремительно носились стрижи. Стоя на краю обрыва, пьянея от счастья жизни, я понял тогда, Боже, что поистине начал жить! Начал жить с Тобой, Господи, всем обновленным сердцем, хотя еще не в Тебе, но все же рядом с Твоей добротой, щедрый и человеколюбивый мой Бог! Эта встреча с ми­лосердием Твоим, Христе мой, произошла там, на горном озере, и Ты взялся учить меня по-новому видеть людей и быть готовым к иным удивительным встречам и открытиям.

Душа, созерцая Божественный свет, становится светом, а со­зерцая адскую тьму, становится тьмой. Поэтому да убережет она душевное зрение свое, ибо лишь оберегая глаза свои, может приблизиться к Источнику всякого света, не имеющего никакой тьмы. Господи, да войду я в чистый и совершенный град Твой, ко­торый Ты поместил в сокровенной глубине человеческого сердца, где свободно и непоколебимо сияет чистым светом Твоя прему­дрость - неисповедимая любовь! Кроме этой любви, изливающей­ся в сокровенности сердца, не найти иной любви в целом мире, ис­порченном нашими грехами, в котором безчисленные привязан­ности тусклым отраженным мерцанием обманывают и сбивают с толку души людей.

ВСТРЕЧИ

Когда мы понимаем, кто мы есть в наших заблуждениях, горе нам, если Ты, Господи, только справедлив, но Ты милосердный и человеколюбивый, и поэтому сердце живет доверчивой надеждой на Твое милосердие и человеколюбие. Самостоятельна и самодо­статочна только истинная любовь во Христе, ибо привязанности никогда не имеют самостоятельного существования. И только тот, кто постиг святую любовь Твою, Боже, способен взирать на свет­лейший Лик Твой, никогда не насыщаясь этим видением. Нет в чистой любви ни изменения, ни перемены, ибо она живит душу неугасимым и неиссякаемым теплом своей благодати. Привязан­ности же опутывают душу мраком и холодом, погружая ее в тоску и разочарование.

Цель развития всего сущего в Господе - чистая любовь, которая есть полнота блаженств Царства Небесного, и надежда не остав­ляет без благого плода тех, кто устремляется в самоотверженно­сти и искренности в неведомые просторы Божественной любви. Те, кто стяжал любовь Твою, Боже, не могут не любить друг друга, поскольку сама эта любовь есть объединение всего во всем, если сердца человеческие жаждут именно ее, не желая ничего в суетном пустом мире. И Ты премудро соединяешь их по мере готовности этих жаждущих сердец устремиться в неизведанное.

Перестав упорствовать в достижении эгоистических целей, оши­бочно предполагая обрести в них счастье, которое есть не что иное, как умиротворение души, мы находим его там, где не ожидаем: в смиренном подчинении самих себя Божественной воле. Прекрас­ные дни мелькали за днями, складываясь в месяцы, и мне каза­лось, что я давно уже живу на малой Рице, и эта жизнь стала неотъ­емлемой частью моей души. Позднее, на турбазе, мне рассказали краеведы, что неподалеку от озера в начале двадцатого века стоял небольшой монастырь. В лесу сохранились даже фрагменты их мо­настырской дороги, остатки которой мне удалось отыскать во вре­мя прогулок по окрестностям.

Тихий теплый август незаметно приблизился к завершению. У перевала по верхушкам буков и грабов запестрели первые охри­стые пряди осени. По ночам стало холоднее, начались продолжи­тельные дожди. По озеру стлался туман. Палатка стала отсыревать и провисать. Я постоянно подтягивал крепления и придавливал их к земле тяжелыми камнями, пока чрезмерно натянутая ткань не разорвалась в потолке над входом, где образовалась большая дыра, в которую заливал дождь. Меня сильно огорчало, что я испортил выданную напрокат хорошую палатку, и было досадно, что от по­падавшего в дыру дождя стал намокать и отсыревать мой ватный спальник.

Рядом с палаткой мне пришлось по вечерам разжигать костер и греться у огня. Низко стелющийся по земле дым уже не улетал в сторону, а обволакивал меня удушливым едким облаком. От по­стоянной промозглой сырости и долгого сидения в промокшем спальнике, однажды меня пронзила резкая боль в пояснице, и она была такой сильной, что я не мог даже пошевельнуться. Боль не отпускала меня около получаса, так что я уже начал отчаиваться. Она причиняла мне продолжительные мучения, словно испыты­вая мое терпение, и затем постепенно прошла. Но такие приступы стали повторяться все чаще и чаще. Чтобы от пропитанной дождя­ми земли не тянуло сыростью, я натолкал под днище палатки по­больше хвойных лап. Все же постоянная сырость и приступы боли стали меня сильно донимать, приводя в полное отчаяние.

В один из таких дождливых дней к моему пристанищу добра­лись насквозь промокшие парень и девушка, по виду молодожены. Извинившись, они попросили разрешения поставить свою палатку неподалеку от моей, объясняя свою просьбу тем, что им страшно ночевать одним в глухом лесу. Мы вместе поставили палатку и раз­вели костер. Во время беседы выяснилось, что эти простые и скром­ные супруги - преподаватели Одесской консерватории. Муж был пианистом и участвовал в различных музыкальных конкурсах. От знакомых они узнали об отшельнике на озере и решили прожить две недели рядом с этим любителем уединения.

Мы быстро подружились и теперь вечерами вместе грелись у костра за горячим чаем, обсуждая различные волновавшие нас вопросы. Между нами возникло полное взаимопонимание. Супру­ги тонко чувствовали красоту природы и иногда с удовольствием присоединялись к моим пешим прогулкам по окрестностям озера. В один из вечеров, сидя у костра, мы разговорились:

А вам, как верующему, какая больше музыка нравится? - спро­сил пианист.

Классика, конечно! - я назвал своих любимых композиторов.

А из русской классики кто вам ближе?

Чайковский, безусловно. Еще, может быть, Бородин. Слушал концерты Рахманинова в филармонии, но, правда, иногда скучал...

А Скрябин вам знаком?

Только по фамилии. В отделах музыкальных магазинов мне не приходилось видеть пластинок с записями его музыки...

Ну, это не удивительно! Там трудно что-либо подыскать стоя­щее... А я очень люблю Скрябина. Ему посвящали свои стихи Баль­монт и Пастернак. Я тоже написал стихотворение о музыке Скря­бина. Оно не столь удачно, тем не менее, чтобы меньше говорить, хотите, я прочитаю его?

Из этого взволнованного чтения мне запомнилось несколь­ко строк:

Я погружаюсь. Средь клавишей нервной ряби,

Чувствую - это Скрябин.

В нервном рокоте фортепьянного океана

Я постигаю - это нирвана...

Мы помолчали, слушая, как потрескивают в костре смолистые сосновые ветки.

Мне понравилось ваше стихотворение, хотя в нирване я не зна­ток! - проговорил я, нарушив молчание.

Тогда постарайтесь по возможности познакомиться с его музыкой...

Супруга пианиста, смущаясь, сказала:

- Мы еще не пришли к пониманию Христа, но чувствуем, что Он где-то совсем рядом... Пока музыка для нас - нечто сродни религии.

Прожив рядом со мной две недели, они начали собираться в обратный путь, потому что их отпуск подходил к концу. Эти при­ветливые и милые люди очень обрадовались, узнав, что я собира­юсь навестить в Одессе своего друга и уговорили меня обязательно пожить у них на даче у моря, которая располагалась неподалеку от монастыря. Эта новость вызвала в душе радость - все склады­валось как нельзя лучше. Мы обменялись адресами, я проводил их по тропе до автобуса на большой Рице. Тепло распрощавшись, они расстались со мной, взаимно утешенные нашей встречей и со­вместной жизнью на прекрасном и ставшем таким уютным для нас горном озере.

Подошло время и моих сборов. С грустью я прощался с полю­бившимся мне уголком Кавказа, не зная, придется ли еще когда- нибудь побывать здесь. Но Бог уже тогда располагал вернуть меня в Абхазию и много раз впоследствии мне пришлось проезжать ми­мо этих удивительных мест, но жить там уже не довелось. Приехав на турбазу, я со стыдом попросил прощения за испорченную до­рогую палатку, ублажив подарками добрую заведующую турбазы, сдал на склад рюкзак и спальник, испросив разрешения временно остановиться в филиале турбазы в Гаграх, где я намеревался раз­узнать о своем дальнейшем маршруте. В этом чудесном городке Черноморского побережья Абхазии, приютившем меня, я сразу по­старался выяснить, где находится церковь, чтобы с нее начать по­иски Библии.

Ночью мне приснился необыкновенно яркий сон, который на­столько врезался в мою душу, что утром я сразу записал его в ви­де стихотворения. Мне приснилось, что я нахожусь в храме и ко мне подходит удивительной, строгой красоты женщина с очень добрым лицом, на котором сияли, или, вернее, мерцали и лучи­лись тихим светом кроткой неземной любви прекрасные глаза. Сердце точно знало, что это Божия Матерь, я с огромным волне­нием и благоговением услышал Ее ласковый нежный голос: “Слу­шай монахиню...” Я проснулся со слезами на лице, исполненный с головы до ног светлой радости, всей душой ощущая уверенность в том, что сегодня встречусь с чем-то очень хорошим и очень важ­ным в моей жизни. Сразу же, боясь забыть это переживание, я записал его в стихах:

На рассвете родилось мерцание

Строгих глаз - два светлых откровения,

Возвещая скорое свидание

Для души, возжаждавшей спасения.

Торопился я по сонным улицам

И молился полудетским лепетом.

И душа, измученная узница,

Пробуждалась, исполняясь трепетом.

С вами в здания входил я узкие,

Был я нем и неуклюж, как чудище.

Возвещенное скрепилось узами,

Замкнут круг, но прошлым или будущим?

Не без труда отыскал я маленький храм, спрятавшийся среди вечно зеленых цветущих магнолий, и вошел внутрь. Служба уже заканчивалась и мне удалось протиснуться к священнику через толпу обступивших его прихожанок. Благословив меня, он сказал, что Библии на продажу у него нет, но недавно к нему приезжал его друг, священник из Батуми, вот у него есть лишняя Библия и вла­делец, возможно, уступит мне свою редкую книгу. Услышав это, я возрадовался всей душой, так как в те времена книги по христиан­ству достать было невозможно, а если они появлялись на черном рынке, то стоили огромных денег.

В раздумье я вышел на церковный двор и заметил в углу, под высоким кипарисом, кольцо верующих женщин, тесно кого-то об­ступивших. Подойдя поближе, я увидел, что женщины окружили престарелую, сухонькую, с добрым лицом монахиню, с любовью отвечающую на их многочисленные вопросы. Она подняла глаза и мир поплыл передо мною. Они излучали что-то такое родное, что я начал плакать, стыдясь своих слез и вытирая их руками. Монахиня взяла меня за руку, перекрестила и четко, строго сказала:

Слушай внимательно: на дурное не ходи, делай доброе. А луч­ше иди в монахи, - и спасешься...

Я молча кивнул головой. Но обступившие нас женщины запро­тестовали:

Молодой человек, ты лучше сделай так: и на земле поживи, детей заведи, и Богу угоди! Не слушай их, сынок! - строго и непреклонно повторила на­ставница. - Ищи прежде всего Царство Небесное и иди в монахи, не ищи мирского... Иди к Богу налегке.

Так это же нужно от всей жизни отречься? - ее пожелание по­ставило меня в тупик.

Да какая это жизнь? Вся жизнь - это пока детство длится, а потом - мертвые хоронят своих мертвецов... Ты молиться умеешь?

Немного умею... - смущенно ответил я.

Вот тебе четки, читай “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”

И она, благословив, вручила мне стертые от долгого употребле­ния четки, которые я с благоговением сжал в руке. Помню, еще эта благодатная молитвенница рассказала мне, что по происхождению она гречанка, долго жила в Киево-Печерской Лавре, а сейчас па­ломничает по святыням Абхазии.

Да пребудет с тобой милость Божия, дорогой мой! - попроща­лась она со мной и снова перекрестила меня.

Здесь женщины заговорили все разом, и я выбрался из толпы. Весь день я провел под впечатлением этой удивительной встречи и к вечеру всей душой влюбился в эту старенькую монахиню. Хо­телось видеть ее доброе лицо, слышать ее ласковый голос и смо­треть в ее лучистые молодые глаза. Я кинулся на базар, накупил яблок, слив, абрикосов, кажется, даже арбуз, чтобы утром отбла­годарить ее за необыкновенную встречу. Едва дождавшись утра, я приехал в церковь, но службы в этот день не было, а сторож, по­дозрительно глядя на меня и на мои подарки, сказал, что монахи­ня уехала в горы. Оставив все покупки оторопевшему сторожу, я с грустью побрел на вокзал, чтобы там разузнать, как добраться до Батуми. Мне посоветовали лететь вертолетом из Адлерского аэро­порта - полет займет немного времени и можно вдоволь полю­боваться всем побережьем. Это было решено. Я вернулся в свою комнату на турбазе, упал на кровать и горько разрыдался, глубоко сожалея о том, что больше вряд ли увижусь с полюбившейся мне старушкой-монахиней.

В Адлерском аэропорту мне удалось взять билет на вертолет, раз в день вылетавший в 14.00 на Батуми. И вот подо мной поплыли густые леса и села, привольно раскинувшиеся по изумрудно-зе­леным холмам. Время от времени за окном вспыхивали и гасли осколками солнца безчисленные реки, текущие к морю с заснежен­ных вершин. Внезапно фантастически прекрасное строение про­плыло за окном вертолета. На склоне лесистой горы возвышалось грандиозное здание золотисто - охристого цвета, возносящего к не­бу голубые главы, увенчанные крестами. Я не верил своим глазам. Мне довелось увидеть первый в своей жизни монастырь, - до чего же он был красив и величествен!

Что это за здание? - через шум двигателей прокричал я борт­проводнице.

Это Ново-Афонский монастырь!

Неземное видение глубоко запечатлелось в душе и я наказал себе непременно в нем побывать. Батуми встретил меня парной духотой и густой синевой морской дымки. Наступал мягкий южный вечер. С небольшой сумкой на плече я отправился искать ночлег. Увидев в одном уютном дворике симпатичных старика со старушкой, сидев­ших на открытой веранде маленького домика, я обратился к ним с вопросом, не пустят ли они меня переночевать?

А ты один?

Один.

А где же твои вещи?

Я путешествую.

Этот ответ почему-то удовлетворил хозяев и за рубль они пред­ложили мне маленькую комнату и койку. Утром, расспросив у ста­ричков дорогу, я поспешил в храм. Отстояв службу, стал дожидать­ся батюшку, представительного грузина, ушедшего переоблачаться в алтарь. Меня окружили женщины:

Что ищите, молодой человек?

Хочу купить Библию. Меня благословил сюда приехать свя­щенник в Гаграх.

А вы семинарист?

Нет.

Тогда вам лучше сказать, что вы семинарист, потому что наш батюшка любит семинаристов!

Я пожал плечами, не зная, что ответить. Наконец, батюшка вы­шел из алтаря и, после того как он благословил меня, женщины наперебой начали объяснять ему, что я семинарист, хочу купить Библию и что у меня такое благословение от гагрского батюшки.

А вы в какой семинарии учитесь? - спросил священник.

Я еще не учусь, но хочу поступить в семинарию!

А читать на церковно-славянском умеешь?

Умею, - ответил я, потому что на первом курсе в университете у нас преподавался старославянский язык.

Батюшка вынес мне Библию, старого, еще елизаветинского издания и, раскрыв, протянул мне:

Читай!

Я бойко прочитал небольшой отрывок.

Хорошо, - удовлетворенно сказал священник.

Он назвал какую-то очень умеренную цену, и я вышел с Библией в руках, счастливый и блаженный от радости.

Мои старички жили рядом с морским вокзалом. Оставив в ком­нате Библию, я поспешил к вокзальным кассам, где стояла огром­ная очередь за билетами на рейс Батуми-Одесса. Несколько ча­сов пришлось выстоять в очереди, досадуя на тех, кто то и дело с важным видом подходил к кассе. По-видимому, это без очереди брали билеты местные богачи. Наконец я оказался у маленького окошка кассы и, просунув в нее голову, попросил билет в каюту на верхней палубе. Но выяснилось, что остались билеты только на нижнюю палубу.

Это что, в трюм? - упавшим голосом спросил я.

В трум, в трум... Слушай, берешь билет или не берешь? - по­слышалось из окошка.

Раздумывать было нечего. С билетом пассажира в трюм корабля я выбрался из толпы и вернулся к милым старичкам, чтобы отдо­хнуть, забрать Библию и свою дорожную сумку. К вечеру огромный белый теплоход уже возвышался над морским вокзалом, который казался маленькой лодкой рядом с белоснежной громадой корабля с названием “Нахимов” (спустя несколько лет он затонул под Ново­российском).

Меня действительно поместили в трюм, в глухую тесную каюту без окон, где стояли три двухъярусные койки. Среди пассажиров в каюте находились и женщины. Удрученный тем, что в таком поме­щении у меня совершенно не будет возможности молиться, я решил все дневное время проводить наверху, на открытой палубе. На носу теплохода находилась большая бухта толстого корабельного кана­та, где я облюбовал себе уединенное место. Там я сидел, укрывшись от людей и пробуя молиться по четкам все время нашего плавания, кроме холодных ночей, вынуждавших меня спускаться в трюм, в душную и тесную каюту. Одна из женщин, когда мы случайно оста­лись одни, неожиданно обратилась ко мне:

Скажите, молодой человек, вы что, верующий?

А разве это видно? - недоуменно спросил я.

Да уж, видно... - усмехнулась она.

По пути наш теплоход заходил в большие порты: Сухуми, Сочи, Новороссийск и Ялту, поэтому плавание продолжалось, кажется, почти неделю. Днем в Одессе я поспешил на поиски моего друга- поэта по его старому адресу, который привел меня в один из боль­ших одесских микрорайонов. На мои звонки из квартиры никто не выходил, и мне пришлось довольно долго ожидать у подъезда ее хозяев. К вечеру мимо меня прошла пожилая женщина, похожая на учительницу, и внимательно на меня посмотрела. Услышав, как на втором этаже хлопнула та дверь, в которую я звонил, я решил подняться. Мне открыла дверь та самая женщина, черты лица ее напоминали лицо моего друга. Разузнав в чем дело, она пригласила меня подождать сына в его комнате, сплошь уставленной полками с книгами и пластинками с классической музыкой. Пока она поила меня чаем и расспрашивала о нашей армейской дружбе, пришел и мой поэт, кажется, немного навеселе. Для него было полной не­ожиданностью, что я помнил его и сумел разыскать. Чрезвычайно обрадовавшись, он предложил мне остаться у них и никуда не хо­тел отпускать, призвав на помощь свою маму. Поблагодарив их за гостеприимство и сославшись на то, что времени на Одессу у меня мало, я остался у радушных хозяев, признательный за такое вели­кодушие с их стороны, намереваясь долго не задерживаться.

Стихи мой друг читал также самозабвенно, как и раньше, но, как и тогда, я опять не понимал сути его стихотворений. Стихи писала и его мама, учительница литературы. Они не печатали своих сти­хотворений, а писали для себя и своих знакомых. Мой друг, как и я, учился на филологическом факультете, но в Одесском университе­те. Я показал моим друзьям свои стихи, написанные в горах, кроме стихотворения о монахине. Большинство из них поэт раскритико­вал, не находя в них поэзии, а “серебряную дудочку” он прочитал вместе со своей мамой, восторгаясь мелодичностью стиха. Я рас­сказал о покупке Библии, что очень удивило их, а еще больше по­разило то, что ради одной книги мне пришлось поехать в Батуми. Поэт пообещал повести меня утром на книжный рынок: “Там тоже попадается разная религиозная литература...”

Утром мы немного потолкались на подпольном книжном рын­ке, где нам предлагали даже Библию, но цена на нее оказалась для меня недоступной. Пользуясь моей неосведомленностью, мне всу­чили какие-то невразумительные перепечатки “о Боге”, как сказал верткий продавец, ощупывая нас глазами.

Если о Боге, то я возьму... - согласился я.

Мы приехали с покупками домой и все вместе начали просма­тривать купленные книги, которые оказались обыкновенной ок­культной макулатурой.

Зря деньги потратили! - сокрушался поэт, а его мама за­метила: Странный у вас вкус, молодой человек, какой-то мистический...

Купленные нами книги действительно пришлось выбросить. На

следующий день друг повел меня знакомить со своей девушкой, студенткой медицинского института. На нашу встречу пришли и другие медики из лаборатории, разрабатывающей новые средства против опухолей. Им всем мой друг читал свои стихи и они очень понравились собравшимся студентам. С большим сожалением я заметил, что самому поэту местное вино, поставленное на стол для угощения, теперь нравилось больше стихов. К вечеру он уговорил меня посетить Одесский театр оперы и балета, где, заявив изум­ленной кассирше, что мы моряки, вернувшиеся из дальнего рейса, сумел обеспечить нас двумя контрамарками на оперу “Аида”, в ко­торой пел какой-то известный болгарский тенор. Опера и музыка Верди мне очень понравились, а солисты поразили своей необъят­ной толщиной и несоответствием с обликом героев пьесы, которых они представляли.

Оставшиеся дела требовали попрощаться с гостеприимными друзьями-поэтами. Мне еще нужно было разыскать музыкантов, с которыми пришлось коротать бок о бок две недели на малой Рице. В Одессе, судя по их объяснениям, они жили неподалеку от мона­стыря, где находилась семинария. Она-то и была конечной и глав­ной целью моего приезда в этот приморский город. Тепло попро­щавшись с давним товарищем и его мамой, я уехал на поиски моих знакомых. Эти славные люди приняли меня на своей даче госте­приимно и ласково. Разузнав дорогу, я поспешил от них в Одесский монастырь и там, поплутав немного, мне удалось найти семинарию. По поводу поступления меня направили к ректору, который любез­но выделил мне несколько минут, рассказав вкратце о правилах приема, под конец благословив для знакомства присмотреться к семинарии и к монастырю. Но вид розовощеких упитанных парней в монашеских рясах сильно обезкуражил меня, сердце мое упало. Пока еще я никак не мог представить себя среди них: “Нужно само­му получше разобраться в Православии!” - сделал я вывод. Именно там, во время осмотра святой обители, мне пришла в голову идея перевестись этой же осенью на дневное отделение филфака, чтобы иметь больше времени для молитвы и чтения духовных книг, а по­сле окончания университета обязательно поступить в семинарию.

Пианист с женой ожидали моего возвращения.

Помните, мы говорили о Скрябине? Послушаем пластинку?

А что это?

“Божественная поэма”.

С удовольствием!

С первыми звуками этого произведения я понял, что, не услы­шав этой музыки, что-то в моей душе осталось бы невосполненным. Мелодия проникала в самые ее глубины, заставляя трепетать серд­це. Заметив, что “Божественная поэма” произвела на меня сильное впечатление, пианист сел за фортепьяно:

“Прелюдия и ноктюрн для левой руки”! - объявил он.

Тот последний вечер я провел на балконе с четками, долго смо­тря на опускающееся в море солнце. Даже в самолете прекрасные аккорды еще продолжали звучать в моей душе.

Дома я с порога рассказал встретившим меня радостным роди­телям о своем посещении семинарии и монастыря и о том, что уз­нал о правилах поступления на учебу.

Хотя эта семинария мне как-то не приглянулась, но к оконча­нию университета, возможно, я узнаю побольше о других семина­риях. - сообщил я. - Думаю, что пока нужно перевестись на днев­ное отделение филфака и жить на стипендию!

Пришлось заодно объявить родителям о своем решении.

Главное, что живой вернулся, сынок, и то хорошо! Но как это ты один жил в горах, ума не приложу... И это меня пугает больше всего... - задумчиво проговорила мама. - А с учебой - смотри сам, как тебе лучше, хотя всегда мечтала о том, чтобы ты учился в семи­нарии... - добавила она.

Отец долго молчал, затем произнес:

Знаешь, мать, если он начнет креститься и молиться, с ним уже ничего не поделаешь...

Милосердный Господь, настигающий нас в наших блужданиях и бегстве в никуда, находящий безчисленные способы обращать сердца наши к Его безграничной любви, продолжал вести меня по безпредельным дорогам жизни, из которых лишь один узкий путь самоотречения и молитвы был заведомо определен для меня Богом еще тогда, когда я ничего не понимал в духовной практике. Именно к ней Он, не торопясь, направлял мое сердце.

Все, что, возникнув, остается простым, - крепнет и приходит к покою. Все, что в своем существовании усложняется, - впадает в хаос и приходит к разрушению. Всякая душа, которая в простоте смиряется пред волей Божией, - обретает совершенный мир и без- смертие. Всякая горделивая душа - обуревается безпокойством и находит гибель в одержимости своим непокоем. Несчастным плач - сладок и утешителен, согрешившим - горек и целителен,

гордые не имеют плача, а потому - и утешения. Все, что не есть Бог - нищета и безраздельное нищенство заблудившегося ума. Но если Ты, Боже, утверждаешься в душе, то в великой радости обре­тает она свое истинное богатство, неистощимое в Твоей Божествен­ной безпредельной неистощимости.

ПОБЕГ В НИКУДА

Куда ни посмотришь без повязки малодушия на глазах, всю­ду явственно проступают лики неумолимой смерти, скрывающие себя за пестротой и нарядностью мира. Родной город оказывает­ся темницей демонов, отчий дом - местом мучений, друзья - ис­кусителями нравственного падения, доводящего до отчаяния. Все существующее безпрестанно проявляет признаки порчи и разло­жения, на глазах превращаясь в миф и мечту. Без Бога результа­том такого видения становится отчаяние, его плодом - ненависть к собственной жизни и, страшнее всего, - полная неизвестность и неведомость целей и смысла самого бытия, мучающих душу вопро­сами, поднимающимися из бездны сознания - кто же такой я сам и для чего я существую?

Если бы не Ты, Господи, если бы не Твое милосердие, в какие бы еще муки впала моя душа, всюду натыкаясь на глухой барьер безысходности? Во всех моих мечтаниях Ты неприметно окружал ее Своим безпредельным состраданием и даровал ей, истомленной противоречиями вопросов и недоумений, целительные слезы в об­легчение от страданий и в утешение от скорбей, как Твой ответ на ее искренние устремления, чтобы душа слезами и плачем начала искать Тебя и стремиться к Тебе.

После свежего глотка незабываемого воздуха свободы невоз­можно вернуться к прежнему унылому существованию, не начав убивать в себе то новое, что изменило твою жизнь. Сразу после Кавказа мне пришлось с головой погрузиться в учебу. Удивительно быстро меня перевели на дневное отделение филфака, взяв обеща­ние в течение полугода доедать учебную программу по тем пред­метам, которые не преподавались на вечернем отделении. Теперь я начал получать стипендию и ее вполне хватало и на книги, и на классическую музыку. Заодно я продолжал учиться на заочном оформительском отделении художественных курсов в Москве, от­куда мне присылали учебники и задания. Несмотря на то, что во мне не обнаружилось творческой жилки художника, чтобы найти себя в живописи, тем не менее пока еще я продолжал считать, что работа художника-оформителя сможет в будущем дать мне неза­висимость и возможность свободного существования при полном контроле и слежке в тот период советской власти.

Date: 2016-08-29; view: 220; Нарушение авторских прав