Трудная пора взросления

Детство не может оставаться безгрешным, но оно может надолго сохранить свежесть и чистоту души, если человек остается крот­ким и смиренным, ибо таковых есть Царство Небесное. В эту пору доброе дело, даже сделанное без интереса и по принуждению, хотя и не приносит должных благих плодов из-за упрямства и своево­лия испорченного грехом ума, тем не менее, удерживает душу в до­бре, помогая ей пройти невредимой опасный период взросления. Много скорбей приносит душе принуждение к благу, но именно оно помогает ей развиться в доброе, отсекая своеволие и не давая эгоизму укорениться в сердце.

Скрытое зло души - самолюбование и самовлюбленность, даю­щие начало росту эгоизма, страшного бича юности и всей последу­ющей жизни. Этот эгоизм хочет жить, паразитируя на сокровенной жизни души и отчаянно сопротивляется малейшему принужде­нию, представляя себя как благо для людей тем, что греховно ис­пользует различные дарования души. Чем больше в душе дарова­ний, тем сложнее ей пользоваться ими на пользу себе и ближним. Тем больше в ней самовлюбленности, тем опасней она для самой себя и для остальных людей.

Растущее молодое тело жадно требовало движения, и наши детские игры часто заканчивались борьбой, чтобы испытать свои крепнущие силы. Школьные уроки спорта становились для меня более увлекательными, чем остальные предметы, особенно уда­вались прыжки в высоту и акробатика. Наши игры иногда стано­вились рискованными. Юная самонадеянность не чувствовала подстерегающей опасности. Мы начинали ощущать ее пьянящий азарт, преодолевая неприятное чувство страха. На запасных пу­тях железнодорожной станции находились большие кучи песка. Нам нравилось прыгать на них с крыш вагонов, издавая победные

вопли. В одном из таких прыжков мы столкнулись в воздухе с дру­гим мальчиком, и меня отбросило в сторону от песка. Возможно, этот прыжок стал бы для меня последним. И вновь, Господи, Ты оказался рядом и Твоя заботливая рука опустила меня не на рель­сы, куда я должен был упасть, а на другую небольшую кучу песка, рядом с вагоном.

Однако мне, нераскаявшемуся, полюбилось ощущение полета. Я начал поиски подходящих мест для своих опытов. За поселком проходил большой поливной канал с переходными мостиками че­рез него, где расстояние до воды составляло около 4-5 метров. Хотя до канала было не близко, мне нравилось добираться туда на вело­сипеде с ватагой местных ребят, где мы и прыгали в воду разными способами: “солдатиком”, “бомбочкой” или “головкой”. Страшнее всего оказались прыжки вниз головой, от которых у меня захва­тывало дух, хотя неоднократно случалось сильно ударяться о воду, если угол вхождения был выбран неправильно. Один прыжок был особенно неудачным и мне показалось, что я разбился навсегда, потому что от удара при вхождении в воду потерял сознание. Го­споди, Ты отыскал меня в темных глубинах, вынес на поверхность воды и дал вдохнуть живительный воздух. Ныне оживи меня к но­вой жизни в Тебе, дай вдохнуть безсмертный воздух Царствия Тво­его и безстрашно плавать в святых водах Твоей благодати!

Старый велосипед, любимый друг мой, был всегда со мной, и я с радостью устремлялся в степные просторы, любя отдавать себя свободному движению среди безпредельных морей пшеницы и подсолнечника, с дрожащими в дымке высокими степными кур­ганами, во весь голос распевая песни под мелодичные трели жа­воронков, купающихся в горячей синеве. Асфальтовое полотно дороги уходило к горизонту вместе со столбами линий электропе­редач, и мне представлялось, что за этим горизонтом, под сенью белоснежных кучевых громад, меня ожидает непременно что-то очень хорошее, чему я пока еще не мог придумать название. Душа грезила о чем-то непременно героическом и необычном...

Итак, трудная пора моей жизни соединилась с очередным пе­реездом нашей семьи. Родители стали поговаривать о том, чтобы переселиться в большой южный город, красиво раскинувшийся на высоком берегу Дона. Переезд совершился быстро, когда я на­ходился в школе. К новому месту меня привезли на электричке, потому что родители облюбовали себе дом неподалеку от железно­дорожного вокзала. Рядом возвышалась большая четырехэтажная школа со своим стадионом и настоящими воротами, где с утра до вечера подростки гоняли мяч, с площадками для прыжков в длину и высоту, с беговой дорожкой, и это мне понравилось больше всего.

В районе, где жили, в основном, железнодорожники, многие под­ростки славились дурным поведением, и мне возбранялось с ними дружить. К сожалению, это было легко сказать, но трудно сделать. На новом месте у меня появилось много друзей, но еще всю вес­ну мне пришлось ездить одному в прежнюю школу на электричке, чтобы закончить учебный год.

Такая ранняя самостоятельность волей-неволей воспитала во мне наблюдательность и развила способность определять харак­тер людей, с которыми приходилось общаться в дороге. Отец по­стоянно наставлял меня и учил умению разбираться в людях, сре­ди которых встречалось немало недобрых и нехороших. С другой стороны, такие самостоятельные поездки развили во мне склон­ность к гулянию по улицам и паркам, и это было гораздо интерес­нее, чем занятия в школе, которые я научился пропускать, ссы­лаясь на опоздания электрички. К пропускам школьных занятий примешивалось и нежелание находиться в мальчишеских компа­ниях, которые стали мне неинтересны. У некоторых сверстников началось быстрое взросление и проснулся безудержный интерес к телесным инстинктам и постыдным разговорам. Тем не менее, мне удалось благополучно закончить учебный год и перейти в новую городскую школу.

До осени я перезнакомился с новыми одноклассниками и свер­стниками, так как всех нас объединял футбол, которому мы полно­стью посвящали свое свободное время. Они же познакомили меня с местными юношескими удовольствиями - теплой речкой, густо заросшей камышом, где мы срезали в букеты его бархатные корич­невые головки. В той речушке мы купались и там я научился ны­рять, стараясь подольше оставаться под водой, - мое новое и долгое увлечение. Рядом с рекой находился огромный запущенный бота­нический сад, с заросшими бузиной дорожками и холодными род­никами, бьющими из известняковых пластов, с крутыми лесисты­ми склонами, с которых так захватывающе весело было спускаться зимой на лыжах. Велосипед мой доживал последние годы, потому что теперь мне больше всего нравилось на большой скорости но­ситься на нем по крутым лесным дорогам и тропам, не испытывая страха. В этом холмистом ботаническом саду я проложил для себя свои лыжные трассы, по которым стремглав мчался сверху через зимний лес, стараясь набрать как можно больше поворотов, что­бы погасить скорость. Лыжи дались мне удивительно легко, как и прыжки с небольших трамплинов. Это умение очень пригодилось мне в будущем, в горах Тянь-Шаня и Кавказа.

Зимой наша речушка замерзала, и в мою жизнь вошло еще одно увлечение - коньки. Хотя на ветру зимой было очень холодно, в хоккейных сражениях мы этого не замечали. Если же мороз начи­нал больно щипать за нос и щеки, мы устраивали большой костер из сухого камыша, запекая в горячей золе картошку, которая ка­залась необыкновенно вкусной. Вместо шайбы мы гоняли по льду самодельными клюшками небольшой речной камень. Но правила хоккея соблюдались строго. Однажды я делал вбрасывание, да так неудачно, что попал в голову слишком близко подъехавшему хок­кеисту из команды соперников, рослому крупному парню, старше меня на два года. На его лбу мгновенно вздулся синяк. Все остано­вились, ожидая драку.

Я не хотел, это случайно вышло, Валя! - сделал я последнюю попытку примирения.

Играем, играем, это же хоккей! - добродушно ответил постра­давший, поглубже надвинув на лоб шапку.

Это был первый случай, когда я увидел такое мужественное по­ведение. Кинуться сгоряча в драку мог любой, а не связаться само­любиво с младшим по возрасту мог только герой наших мальчише­ских игр. Такие парни всегда вызывали у нас восхищение и пользо­вались непререкаемым авторитетом. В наших играх происходило всякое, но вот этот случай почему-то запомнился.

Много веселья доставляло катание по заснеженным улицам на больших санях, так как город располагался на высоких холмах и некоторые улицы отличались своей крутизной. По ним иногда ездили машины, но наши мальчишеские компании, не обращая на сигналы водителей никакого внимания, проносились по этим спускам со смехом и визгом вплоть до темноты, когда зажигались ночные фонари.

После знакомства с городом учеба в школе совершенно переста­ла интересовать меня. Родители с тревогой стали задумываться о моей дальнейшей жизни. Мой отец, как железнодорожник, хотел видеть меня машинистом электровоза, управлять которым он вы­учился, упрямо овладев как основами устройства этих сложных машин, так и толстым учебником “Электротехники”, заменявшим ему в то время все книги. Закон Ома он знал наизусть и пытался убедить меня в его особом значении в жизни, заставив выучить: “Сила тока прямо пропорциональна напряжению и обратно про­порциональна сопротивлению”.

Как-то незаметно отец начал открывать мне свои главные жиз­ненные принципы:

Скажи, сын, у тебя есть друзья?

Много друзей, папа! - говорил я с гордостью.

Это значит никого!

Почему, папа?

А вот почему: у тебя есть хотя бы один настоящий товарищ?

Один есть... - отвечал я, подумав.

Вот, это и значит - много! Понимаешь разницу?

Кажется, понимаю...

А знаешь основной закон мужской дружбы?

Не знаю.

Сам погибай, а товарища выручай! Запомнил? Пригодится в армии...

Это ложилось на душу лучше законов Ома.

Бурных ссор в нашей семье никогда не происходило. Если слу­чались размолвки между отцом и матерью, то обычно в доме во­царялось молчание. Отец углублялся в газету, а мама - в какой- нибудь концерт балалаечников по телевизору. Как-то я спросил во время подобной размолвки:

Папа, а почему мама молчит?

Помолчит и успокоится. Молчание всем полезно.

Впрочем, примирение у них происходило быстро, обычно при

обсуждении обеденных блюд.

Но пока я продолжал учиться в школе, произошли изменения в моих интересах; ум мой начал замечать удивительную красо­ту девочек, которые до этого мне казались существами из другого мира, непонятно зачем живущими рядом с нами, мальчишками. Я влюбился в самую красивую девочку из параллельного класса и она ответила мне взаимностью. После уроков я провожал ее домой, а вечером мы встречались для прогулок по тенистым улицам, при­чем она всегда брала с собой подругу. Нравившаяся мне девочка по­сещала дополнительные занятия, и поэтому после уроков мне при­ходилось подолгу ожидать ее, одиноко стоя на углу возле школы. Там меня как-то заметила мама и все поняла, но не стала мешать моим первым свиданиям. К весне мы уже встречались с моей из­бранницей без ее подруги, находя для встреч уединенные места. Мы подолгу сидели в парках на скамейках, среди цветущей ака­ции, пребывая в счастливом состоянии близости наших душ.

Не обошлось и без соперников. Один из них начал препятст­вовать нашим свиданиям, выслеживая нас. Он подходил ко мне с угрозами вместе с группой угрюмых подростков, но драться почему-то не решался. Иногда между мной и этой девочкой случа­лись ссоры. Тогда наши классы делились на две враждующие сто­роны, одна из которых хотела примирить нас, а другая - поссорить навсегда, потому что за перипетиями нашей любви следили все старшеклассники.

Незаметно подоспели выпускные экзамены и школьный вы­пускной бал, заставший меня врасплох, так как в этой школе было восьмилетнее образование. Тогда я впервые увидел, как, считая это обычным делом, пьют мои одноклассники. Помню отвратительное чувство, возникшее от проглоченного напитка, кажется, это была тминная водка, которую я выпил, чтобы не потерять уважение свер­стников. От повторного глотка я отказался. Затем начались танцы, на которых учителя строго запрещали нам танцевать под проника­ющие с запада музыкальные новинки. После танцев последовали прогулки до утра по набережной Дона. Там мы поклялись с этой девочкой любить друг друга всю жизнь и никогда не расставаться. Несмотря на бурные клятвы, наша первая любовь закончилась в то же лето. Ее родители получили квартиру в отдаленном микро­районе, куда я несколько раз ездил с пересадками на трамваях на свидания с моей любовью, но расстояние со временем погасило в нас пыл и интерес к повторным встречам.

Дома мне было строго наказано перестать дурить и немедлен­но сдать документы в железнодорожный техникум. Документы я сдал, но к вступительным экзаменам совершенно не готовился, уезжая с друзьями на противоположный берег Дона, где мы брали напрокат весельную лодку и уплывали путешествовать на остров, заросший ивняком и тополями. Неудивительно, что я провалил экзамены, хотя мы договорились с соседом по парте помогать друг другу. Сосед нашел свою фамилию в списках “счастливчиков”, а мне пришлось забирать документы и сдавать их в другую школу, одиннадцатилетку, чтобы продолжить свое обучение.

К этому времени душа вошла, словно закрыв глаза, в свое не­легкое начало - начало порчи и разрушения ее нравственных кри­териев. Жадное ожидание юности сменилось непосредственной встречей с ее безчисленными искушениями. Наши одноклассни­цы изменились в одночасье и удивительно похорошели. У нас, подростковых компаний, словно открылись глаза. Когда повзрослев­шие девушки проходили мимо дразнящей походкой, мы провожа­ли их восхищенным свистом. К тому же на неокрепшее чувство обрушилось знакомство с но­вой жесткой музыкой, возбуждающей душу дразнящими ритмами, в которых было что-то завораживающее и колдовское. Она приви­вала душе высокомерное отношение к жизни и чувство собствен­ной значимости. Соответственно соблазну такой музыки пришел и вызывающий броский стиль одежды. В этом городе наша семья уже не выглядела столь обеспеченной, как в маленьком городке. Мои новые увлечения требовали расходов, которые родители не могли себе позволить. Это заставило вмешаться отца. Помню, как он строго взял меня за плечо и сурово сказал, глядя прямо в глаза:

Сын, мы не принадлежим к богатым людям, поэтому не зарься на чужую жизнь, живи своей жизнью, которая по нашим средствам!

Пришлось примириться с тем, что у меня не будет такой стиль­ной одежды и магнитофонов, как у некоторых моих сверстников. Однажды я упрямо попытался сам перешить свои брюки по новой моде, чтобы не отставать от товарищей. Но когда отец это увидел, то приказал снять брюки и разорвал их на моих глазах. Пришлось принять этот урок, раз и навсегда определив свое отношение к мод­ной одежде.

Вспоминаю подобный случай с моей старшей сестрой. Когда она училась в десятом классе, у нее появились воздыхатели и начались вечерние свидания. Отец, взяв ее за руку, внушительно объявил:

Дочь, если ты выберешь гулянки, то пропадешь, а если выбе­решь учебу, то с тобой останется наша родительская любовь и по­стоянная помощь!

Сестра подняла Задумчивые глаза и затем, прижавшись головой к его груди сказала:

Да, папа, я понимаю...

Эти отцовские наставления, сказанные с большой любовью, укрепили ее выбор, и в итоге она закончила школу с золотой меда­лью. Несколько лет спустя моя сестра познакомилась со скромным одаренным парнем-студентом, учившемся на физико-математиче­ском факультете университета, где он в дальнейшем стал препо­давателем. Они поженились, их брак был очень удачным, а сестра закончила два факультета: географический и математический.

Мальчики, с которыми я познакомился в новом классе, были из городских рабочих семей, с навыками курения, выпивки, азартных игр и грубых выражений. Среди этих ребят уже ходили по рукам наркотики, о которых тогда говорили только шепотом и к которым я испытывал стойкое отвращение, тем более, что в нашей семье никто не курил. В этих подростках все еще оставалось что-то до­брое, хотя развращение души уже делало свое порочное дело - уби­вало в них чистоту и совесть. Многие из них быстро исчезли из мо­ей жизни и больше я их никогда не встречал.

Город, который мне в то время нравился больше всех городов на свете, увлекал меня неудержимо и я снова начал пропускать заня­тия в школе. Осталось в памяти морозное утро, заснеженные дере­вья в роскошном убранстве инея, ароматные запахи из кондитер­ских, афиши пришедших на советские экраны американских бое­виков с выстрелами и оглушительной пальбой, рекламы больших магазинов - все это обещало удивительную жизнь, полную инте­ресных приключений и которая, тем не менее, жестоко обманула душу своей пустотой. Вместо школьных занятий я шел на утренние сеансы в кинотеатр или, найдя единомышленников, уезжал бро­дить с ними на другой берег Дона. Помню еще катание в трамваях с обледеневшими стеклами, в которых нужно было пальцем про­таивать дырочку, чтобы любоваться зимним городом. Учение шло все хуже и хуже, хотя двоек я боялся и старался не попасть в раз­ряд неуспевающих, как остальные парни в классе. Лучше всего мне давался английский язык и учительница называла меня “светлым пятнышком” нашего класса. В то время школьникам прививали любовь к труду, поэтому два раза в неделю я стоял за прилавком книжного магазна в отделе поэзии, где зачитывался современны­ми поэтами.

На выходе из детства буря искушений встречает юную душу. Эгоизм толкает ее к соперничеству и борьбе за превосходство над другими подростками, а гордость переходит в болезненное само­любие, которое у одних развивается в стойкую робость и застенчи­вость, а у других переходит в агрессивную озлобленность и недове­рие к миру взрослых. Мама пыталась образумить меня:

Сынок, ты стал портиться! Куда ты катишься, подумай!

Я молчал, отвернув голову в сторону.

Почему ты не слушаешь меня?

Мама, ты ведь женщина! Как я буду тебя слушать? Мне хочется самому решить, как мне жить!

Долгий горестный вздох был мне ответом.

В эту трудную пору душа подростка мучительно ищет свой иде­ал, к которому ей хотелось бы пробиться через все препятствия и претыкания, воздвигаемые людьми и обстоятельствами. В подоб­ный период вступил и я, боримый разнообразными привязанно­стями, болезненно самолюбивый и в то же время защищающий свое самолюбие бравадой и цинизмом. Мне очень хотелось быть добрым- не временами и от случая к случаю, а всегда и во всем ви­деть и чувствовать только добро. Но сделать это оказалось не так-то просто. Мне нехватало знаний и практического умения преодолеть в себе отрицание добра. Сердце мое продолжало тянуться к душев­ной чистоте и детской открытости отношений, а ум, испорченный дурными наклонностями, искал и не находил идеала, который он еще не умел для себя определить.

Ныне, оглядываясь назад, поражаешься одному - сколько сил и терпения вкладывается людьми в изучение безчисленных земных законов и правил, большей частью ненужных в этой жизни, и ко­торые нам всем придется когда-нибудь оставить на земле. С другой стороны, сколько сопротивления и нежелания встречает душа на пути познания святых заповедей любви к Богу и ближним, в кото­рых она может обрести безсмертие. Даже одно это обстоятельство прямо указывает на то, что зло желает изощренно скрыть от нас истинный источник Жизни, обещая душе все что угодно, только бы она не встретилась с Богом.

Вечная ошибка юности - искать счастье не в Боге, а в создани­ях и творениях Его, в своих чувствах и переживаниях, в людях, в вещах, в природе, которые всегда остаются лишь свидетелями на­шего несчастья. Далеко от Бога уводят ее страсти, в страну даль­нюю и чуждую, помыкая душой и оставляя ее в забвении милости Божией. Слава Тебе, Господ и,что к святому Лику Твоему нужно возвращаться не ногами, бредя по горам и долам, так как долго бы тогда пришлось еще блуждать моей душе в своем окаянстве. Возвращаются к Богу сокрушенным сердцем и искренним покая­нием, и длительность этого возвращения зависит от решимости и горячности души.

ПОИСКИ ИДЕАЛА

Жажда идеала - это жажда сердца, запутавшегося в ложных ориентирах. Жажда Божественной любви - это жажда кающегося сердца, оставившего все мирские устремления и разочаровавшего­ся в идеалах, созданных людьми. Но пока произойдет этот разрыв с миром и крушение всех надежд и упований на ложные ценности, душе приходится на своем опыте изведать всю тяжесть и горечь первых ошибок - поисков счастья без Бога. Нет ни одного земного идеала, который был бы неограничен и безконечен, кроме наивысшего небесного идеала - Бога. Но не­зрелая душа, устрашенная высотой цели, склоняется к мирским устремлениям, ограниченным и конечным, умерщвляя ими себя и погибая под их тяжестью.

И я страстно устремился к тому, о чем читал в книгах, видел в кинофильмах, слышал в песнях, к поискам понятного для меня идеала - добрых и хороших отношений в настоящей любви, как мы тогда называли дружбу с любимой девушкой. В параллельном классе училась славная и милая девочка, которая казалась мне са­мой лучшей в школе. Как получилось, что мы стали встречаться по вечерам, не помню. Ранней весной морозными лунными сумерка­ми с постоянным свидетелем - тонким месяцем, плывущим за вер­хушками деревьев, мы подолгу бродили по узким городским улоч­кам и безпрерывно говорили: о неизвестном будущем, которое мы с нетерпением готовились встретить, о наших планах и надеждах, и о том месте нашей жизни, где нас непременно ожидает все самое лучшее, что люди называют счастьем.

Не знаю, чем бы закончились наши отношения, если бы родите­ли, видя, что учение мое не приносит ничего хорошего, и тревожась о моей судьбе, не стали бы настойчиво советовать мне поступить в любой техникум, чтобы до армии получить диплом и иметь специ­альность. Большинство подростков нашего района учились в стро­ительном техникуме. Туда я и отнес свои документы, поступив от­носительно легко, сдав неплохо экзамены и совершенно не ведая, как это получилось. Школа осталась в прошлом и с ней закончи­лась моя школьная влюбленность.

Учеба по-прежнему нисколько не интересовала меня и упрямо хотелось независимой жизни. Больше всего душу влекли развлече­ния с новыми друзьями, приходившими за мной после окончания занятий. Самые близкие из них были из благополучных семей, чи­стые и искренние мальчики, с румянцем и юным пушком на щеках. С ними я сблизился тем отношением к жизни, которое увлекало и меня - безпрерывные развлечения, игры в футбол, а теперь еще в баскетбол и настольный теннис, а вечером песни под гитару на лю­бимой улице Пушкинской или поиски приключений по танцпло­щадкам и кафе. Поддался увлечению игре на гитаре и я, но, кроме нескольких аккордов и одной песенки, дальше дело не пошло. А мой новый товарищ по всевозможным развлечениям Сергей, пользовался успехом: он любил петь и неплохо играл. Его мягкий тембр западал в душу и трогал сердца местных девчонок.

Летом нам нравилось ночное купание в Дону. После двенадца­ти часов ночи мы шумной компанией спешили на набережную и с громкими криками прыгали с высокого постамента в темную, под­свеченную разноцветными огнями города воду. От погружения в не имеющую видимых очертаний черную глубину захватывало дух.

Во всех этих похождениях мне хотелось быть первым, и я жадно стремился перещеголять других во всем, что бы ни предпринима­лось. Стипендию, которую я начал получать, родители разрешили мне тратить на свои нужды, хотя у меня их, собственно, и не было. Появилась возможность хорошо одеваться, что в те времена было непросто, иметь карманные деньги, чтобы тратить их на веселые компании и развлекаться всем, что было тогда доступно. Самым доступным удовольствием являлось застолье, и как я ни избегал этих вечеринок, вино вошло в мою жизнь, отравляя душу и сердце обманчивым “весельем”, со всеми вытекающими из него последую­щими страданиями. В компаниях приходилось встречать и других парней, с наглым и задиристым характером, почти всегда пропи­танных табачным дымом и перегаром алкоголя и цедящих сквозь губы бранные слова. Почти все они закончили алкоголизмом, во­ровством и тюрьмой. Моя душа инстинктивно их сторонилась, но, ведя безпутный образ жизни, не сблизиться с ними, как и с вином, было невозможно.

Каждый вечер, проведенный дома, где единственным развлече­нием являлся скучный телевизор, казался мне нравственной пыт­кой. В дождь и в снегопад я уезжал к закадычным друзьям, раз­делявшим со мной безрассудную любовь к новой и, как мне тогда представлялось, интересной жизни, которой мы без остатка отда­вали свою юность. Даже мысль о том, чтобы один день провести дома, представлялась мне невозможной. Перебирая все развле­чения (кроме блуда), сердце мое, тем не менее, не находило в них удовлетворения, а встречало во всем мертвящую скуку, усиливаю­щуюся до отвращения. Все нехорошее и дурное, что приходилось видеть, слышать и в чем принимать участие, а этого становилось все больше, откладывалось в памяти в виде навязчивых образов, представлений и очень надоедливых мыслей и вопросов: в чем смысл моего существования? Кто я вообще? Зачем я все это делаю? Уверенность, что повседневность временна и оберечена на исчезно­вение, не покидала меня. Когда я обращался с этими сомнениями и раздумьями к сверстникам, редко кто не поднимал на смех мои попытки найти ответ на эти вопросы. Моим друзьям для счастья было достаточно погружения в развлечения (а потом, к сожалению, в пьянство) и поиск подходящей пары для создания семейной жиз­ни. Те же из знакомых, кто женился и выказывал до женитьбы от­чаянную влюбленность, после свадьбы менялись до неузнаваемо­сти. Помню одну пару из нашей компании, неплохих в общем-то, симпатичного парня и милую девушку. Родители девушки не раз­решали юноше встречаться с их дочерью, сочтя этого влюбленно­го молодого человека недостойным ее руки. Бедняга бросился под машину, чтобы покончить с собой. Он чудом остался жив и после многочисленных операций был выписан из больницы. Его возлю­бленная, узнав о том, что он хотел убить себя из-за неразделенной любви, выпила яд, но врачи успели спасти ее жизнь. Родители этих страдальцев, видя, что молодые люди не могут жить друг без друга, согласились поженить эту несчастную пару. После веселой и шум­ной свадьбы некоторое время мы не видели молодоженов, а когда они появились, то первое, что поразило всех, - это их ссоры при посторонних до полного озлобления. Вскоре они развелись. Как этот случай, так и последующие наблюдения за отношениями не­давних молодоженов привели к тому, что идеал семейной жизни значительно потускнел в моих глазах и не казался таким притя­гательным, как раньше. Это заставило меня глубоко задуматься - как жить дальше?

К этому периоду у меня сложился определенный набор авторов, книги которых стали идеалом в моей жизни. Самым близким из писателей, глубоко потрясших меня, стал Достоевский. На ту по­ру мне удалось приобрести только несколько из доступных тогда романов: “Преступление и наказание”, “Униженные и оскорблен­ные”, “Подросток” и “Бедные люди”, которые я перечитывал снова и снова, хотя это и было нелегко из-за трагизма в судьбах их геро­ев. Вместе с творчеством Достоевского мне наконец-то открылось изумительное дарование Гоголя в его юношеских повестях, искря­щихся добрым юмором, проникнутых тонкой наблюдательностью и населенных прекрасными, хотя и идеализированными людьми. Достоевский на этом этапе определил для меня главную цель в жизни - нравственная чистота и поиски близкой по духу чистой души, понимавшей мои стремления, а Гоголь стал тем писателем, который вытаскивал душу из уныния и разочарования в обыден­ности с ее пустыми заботами. По-прежнему любимым моим по­этом оставался Есенин, вернее, некоторые его юношеские стихи, которые долгое время отогревали мое сердце в тяжелые периоды глубокого отчаяния. Хотя к этому времени я нашел для себя в по­эзии много новых имен, но пока они не могли затмить мою пылкую любовь к его творчеству.

Боже, лишь теперь понимаю я Твою безпрестанную заботу обо мне. Когда в моей памяти всплывают прошлые грехи и ошибки, то это Ты приводишь меня к глубокому раскаянию и покаянию в них, а когда вспоминаются удачи и победы над различными грехами, то это Ты делаешь для того, чтобы еще больше возлюбить Тебя и этой любовью неустанно благодарить Тебя за все Твои знаемые и незнаемые благодеяния.

Итак, передо мной стоял неотступный вопрос: в чем смысл моей жизни? Для меня тогда было несомненно, что нужно искать такую же душу, стремящуюся к чистоте и искренности в наших отноше­ниях, надеясь найти вместе с ней ответ на свои метания. Но как встретить этого единственно нужного для счастья человека? Глядя на огромный, протянувшийся на десятки километров вдоль бере­га Дона и расцвеченный вечерними огнями город, красиво отра­жающийся в темной воде, я мечтал о том, что, конечно же, есть в этом городе окно, которое светится для меня одного и зовет меня тихим светом любви. Мечты уверяли меня, что это будет внешне случайная, но многозначительная встреча с чудесной скромной де­вушкой, как бы из романов Достоевского, когда мы по глазам пой­мем, что созданы друг для друга. Случайные встречи происходили часто, но, к сожалению, многозначительными в моей жизни они не стали. Одна песня Г.Ф. Шпаликова из кинофильма той поры отве­чала моему настроению: “На меня надвигается по реке битый лед. На реке навигация, на реке пароход...” Мне казалось, что если бы я писал стихи, то, наверное, словами этого поэта.

Сомнения отягощали мою душу, убивая ее помыслами, что в се­мейной жизни вряд ли возможно что-либо надежное, а сердце ис­пытывало сильные стеснения от желания телесных наслаждений. Тело страдало от разжжения и меня удерживало от падения лишь опасение того, что в случайных связях многие мои знакомые, по­теряв целомудрие, получили взамен заразные болезни. Но вооб­ражение безудержно устремлялось к желанным образам, рисуя будущие встречи и последующую семейную жизнь. Оно без конца придумывало эти образы и утомляло ум своим нескончаемым кру­жением в одном и том же - мечтательных поисках счастья, которые стали моим еженощным кошмаром. Безымянные чувства толка­лись в груди, будоража кровь.

Пустые развлечения и ночные грезы о неизведанной любви ста­ли переходить в плотские мысли, пугающие меня своей агрессией и натиском. В этом состоянии уныния и томления даже яркий сол­нечный день казался тусклым и мрачным. Ощущение того, что я не могу справиться со своим внутренним разладом, терзало меня: что такое мои мысли, которые не подчиняются мне и от которых я уже начал уставать? Как справиться с ними и возможно ли это вообще? Я понял, что запустил свой собственный механизм уничтожения. Тот внутренний и сокровенный мир мыслей и воображения, кото­рый я считал самым близким и верным другом, предстал передо мной как безжалостный враг и убийца, который не знал пощады и не давал передышки ни днем, ни ночью. Все внутри ныло от не­осознанной боли. Мне стало страшно спать без света, потому что по ночам мое ощущение самого себя, мое внутреннее “я” растворя­лось совершенно и представление о теле в темноте исчезало полно­стью. То пространство, без границ и края, в котором я себя нахо­дил, устрашало своей непознаваемой глубиной, из которой подни­мались безпорядочные волны мыслей, неожиданно принимавших злобный облик и источавших ко мне смертельную ненависть.

Если я не хочу думать дурных и гадких мыслей, почему они воз­никают во мне? Если мне нравится думать и мечтать о добром и чистом душевном состоянии, почему моим мыслям нравится со­вершенно противоположное? Мне очень хотелось сохранить в себе чистоту, свежесть юности, чистое видение жизни, но что же тогда во мне яростно сопротивляется этому и пытается навязать свою злобную сущность? Где оно, томительное счастье? Безпомощность и страх перед непознанностью своего внутреннего мира начали все больше овладевать мной. Стало совершенно ясно, что если мне не удастся найти выход из этого мысленного кошмара, то все осталь­ные попытки найти счастье в этом безжалостном мире будут совер­шенно безсмысленными.

Когда я смотрел вокруг и видел беззаботные лица людей, заня­тых своей жизнью и погруженных в работу или удовольствия, то пытался подражать им, стараясь забыть о своих внутренних про­блемах. Но когда я оставался один, то вновь мучительный вопрос поднимался из неведомых глубин души: кто я? Кто это мыслит, го­ворит, слушает и смотрит внутри меня? То, что находилось во мне и что казалось мной, при пристальном рассмотрении исчезало, и я терял всякую опору в самом себе. Меня внутри не было, и в то же время я находился там, но каким-то иным образом, не так, как прежде представлял себе. И на этом совершенно непредставимом пространстве внутри меня происходило движение мыслей, кото­рые не являлись мной и внушали страх своими непредсказуемыми и злобными нападками, перед которыми я оказался совершенно беззащитен. Я решил осторожно высказать свои мучительные не­доумения дома:

Мама, возможно я заболел! Мне почему-то очень плохо...

Она внимательно посмотрела на меня:

Да ну тебя! Ты выглядишь нормально, не выдумывай чепухи!

Не желая больше огорчать ее, я замолчал, и мне стало понятно,

что собрав все свои силы, придется биться одному за себя, чтобы выжить. Господи, Ты увидел, что я запутался, запутался тяжко и не находил выхода. С родителями говорить о своих мучениях ока­залось стыдно, друзья иронизировали, а сердце непрерывно стона­ло и горело от нескончаемых страданий, причиняемых ему необу­зданными дикими помыслами. Прости меня, Боже, ведь я знал, что есть Церковь Твоя и есть храмы Твои, которые я посещал в детстве. Но теперь, одурманенный своей безрассудной юностью, я прихо­дил к храму Твоему лишь на Пасху и только из любопытства, для того, чтобы посмотреть на Пасхальный крестный ход и послушать пение певчих. Хотя душу инстинктивно влекла благодать Твоя, но жажда развлечений была еще очень сильна во мне, а неверие в то, что в Церкви я смогу найти себе помощь и поддержку, препятство­вало соединению с ней.

До последнего предела сердце человеческое, стремясь к истине, которую еще не знает, но которая единственно ему и нужна, не хо­тело оставить ложь мира сего, ибо привыкло к ней, пусть даже зло убивало это сердце, опутав его привязанностями. Душа моя тону­ла в безпорядочных мыслях, то прекрасных, то отвратительных, но какими бы они ни представлялись, все они, безплодные и безблагодатные, отравляли ее, словно ядом. Здравый смысл понуж­дал меня отречься от всех этих мыслей и искать то, что находилось за ними, но нелепая и страстная привязанность к умственным фантазиям и мечтаниям, которые я считал мысленными “утеше­ниями”, держали душу мою в плену заблуждений. Душа пыта­лась оставить воображение и мечтательность, но, к своему ужасу и омерзению, увидела, что эти дурные привычки запутавшегося ума сами начали удерживать ее, страшные, безпринципные и от­вратительные, не давая вере в Божественную помощь найти место в моей мятущейся душе.

Словно светлый луч с небес, пришло в сердце разумение, что но­вая жизнь никогда не родится там, где властвуют дурные мысли и испорченное воображение, и что этот переход в область веры и бла­годати лежит через полный отказ от мысленных фантазий, чего бы мне это ни стоило. И мне всей душой захотелось постичь эту иную, благодатную жизнь, а не только строить догадки о том, что она со­бой представляет. Поэтому все свое внимание и волю я обратил к тому, что таинственно существовало за пределами мыслей, куда позвала мое сердце покаянная молитва, где не возникало мыслен­ных фантазий и их нелепых призраков, где, пусть пока еще тускло, брезжил свет иной жизни - духовной, где мне пока еще предстояло биться в одиночку.

То, о чем я пишу Тебе, Боже, возможно будет смешным и неле­пым в глазах людей, что же, я потерплю это с Твоей помощью. Но если найдется в целом мире хотя бы одна душа, которая поймет и примет мои скорби, скорби мучительных поисков Бога, как свои собственные, пусть помолится обо мне Твоему милосердию, Хри­сте мой, ибо души наши знают, что ищем мы в Тебе, Единствен­ном, ценою наших жизней, ибо Ты - истинный Владыка и Господь наших сердец.

БИТВА В ОДИНОЧКУ

Обыденность засасывает душу в болото дурных привычек, но постоянное устремление души к Богу наполняет ее благодатью, в которой обыденность исчезает, как утренний туман под лучами солнца. Если неугомонное сердце хотя бы минуту пребудет в по­кое от тревожащих и возмущающих его мыслей, оно не может не уловить отблеск сияния славы Твоей, Господи, а уловив его, не мо­жет не устремиться к Твоей благодати и в ней уподобиться Тебе, Святый Боже, - Твоей святости, Святый Крепкий, - Твоей крепо­сти, Святый Безсмертный, - Твоему безсмертию. Глас Божий, про­буждающий душу человеческую из духовного усыпления, всегда приходит к ней отрезвляющим глаголом Небес: “Покайся!” А душа ничем не может ответить Богу, кроме слов, идущих из самой ее глу­бины: “Господи, помилуй!”

Из умиляющего пения церковных певчих в моей памяти оста­лось это часто повторяемое и щемящее душу трогательное проше­ние, а из давних советов бабушки, доверительно сообщавшей мне свои молитвенные познания, я запомнил, что у этой молитвы есть удивительная сила, сродни заклинанию. Когда это пришло на ум, мне показалось, что в моей душе блеснул лучик надежды. Я сра­зу же принял твердое решение ухватиться за одну эту молитву и никогда не оставлять ее, чего бы мне это ни стоило. Когда я мыс­ленно произносил: “Господи, помилуй”, мне становилось легче, но как только я рассеивался, разрушительные помыслы сильной то­ски и уныния вновь начинали овладевать мною. Мне казалось, что в Церкви я вряд ли смогу найти ответ на свои вопросы, а глубоко верующие люди пока еще не встретились в моей жизни, хотя кто- то из случайных знакомых говорил мне, что где-то под Минводами живет великий святой. Это сообщение тогда лишь удивило меня тем, что есть еще святые люди, но не приблизило ни на шаг к вы­бору собственного пути.

Покаяние, как ревность души к полному изменению, тоже не бы­ло известно моей душе, хотя желание отстать от греха начало все более в ней утверждаться. Молитва казалась спасительным закли­нанием, а смысл молитвы, в которую я вкладывал все свое сердце, пришедшее к пределу отчаяния, состоял примерно в следующем: “Господи, Исцелитель души моей, Святыня моя безмятежная, в Ко­торой нет никакого зла, изгони из меня дурные и скверные страсти, убивающие мою душу, и вложи в нее светлую и чистую любовь к Тебе! Ибо лишь такой любви жаждет мое сердце и лишь ею хочет жить каждое мгновение!” Так началась долгая и изнурительная битва со своим злом, которому я допустил укорениться в себе и ко­торое не желало оставить плененную им душу.

Значительно позднее, с накоплением жизненного опыта, ког­да разумение мое немного прояснилось, пришло понимание, что всякие мирские желания неизбежно приводят к страстям и при­вязанностям, а пределом страстей и привязанностей является полное разрушение души, сердца и ума. Если одним людям до­статочно находить простое удовлетворение в еде и развлечениях, то другим недостаточно даже приобретение всего мира, так как только Бог может насытить безконечную жажду познания сотво­ренной Им души. Избравшие наслаждение страстями доброволь­но избирают скорби мира сего, ведущие к смерти, а возлюбившие чистоту в Боге добровольно идут на душевное мученичество, об­ретая Жизнь вечную.

С молитвой жить стало значительно легче, тем не менее душев­ное одиночество продолжало меня очень сильно угнетать. Чем бо­лее мне было одиноко, тем больше я пытался найти опору в друзьях, не подозревая, что истинный друг и действительная опора могут быть только во Христе, Который по-прежнему оставался для меня неким абстрактным понятием. С друзьями периодически приходи­лось разлучаться и уныло добираться в последнем дребезжащем трамвае домой, куда возвращаться не хотелось совсем, потому что я не представлял, чем заняться дома, где чувство одиночества и полной оставленности становилось невыносимым. В этот тяжелый период мне вспомнился один мой хороший друг, который раньше никогда не подводил меня - это было мое любимое море, всегда утешавшее мою душу своей ласковой безбрежностью и покоем. Я уговорил моего неразлучного товарища на поездку, взял сэконом­ленные из стипендии деньги и мы, не предупредив родителей, уехали поездом в Анапу. Первое время ночевать пришлось на бере­гу моря на пляжных деревянных лежаках. Хотя ночи стояли про­хладные, мы были счастливы. Сердобольные поварихи из детской столовой кормили нас гречневой кашей и компотом.

В Анапе как-то само собой произошло знакомство с местными ребятами, любителями подводного плавания с масками и трубка­ми. Ничего более красивого чем подводный мир, я не мог себе даже представить! Избыток сил и молодости, казалось, нашел свое при- минение. Море осыпало нас водяными искрами и ласкало прохла­дой. При взгляде вниз, через стекло маски, на далекое волнующе­еся дно, сквозь прозрачную толщу воды, во мне возникало ощуще­ние полета над прекрасной незнакомой планетой, где возвышались причудливые, обросшие водорослями скалы, с прячущимися в них стаями кефали и морских окуней, и ползавшими по песчаным дю­нам огромными неуклюжими крабами с чудовищными клешнями. Наши новые друзья, свободно ныряя в глубокую синеву, ловко хва­тали их за спину и выбрасывали на берег.

В этом виде ныряния они оставались непревзойденными масте­рами и от них я заразился страстью к глубоким погружениям, ко­торым я отдавал себя, сколько сил было в теле и насколько хватало воздуха в легких. Позже в одиночку я начал нырять с самодель­ного плота, нагрузившись тяжелым камнем, оставляя его на дне после достижения нужной глубины. Иногда при погружении я ис­пытывал сильную боль в ушах, но прохлада и волнующий восторг от встреч с таинственной бездной моря облегчали мою душевную боль от запутанности в глубинах собственной души.

Между тем постижение изнанки мирской “дружбы”, не сдержи­ваемое никакими правилами, шло своим чередом. Пришлось на личном опыте узнать, что полная потеря стыда наступает тогда, когда становится стыдно не быть безстыдным, как и полная поте­ря совести начинается тогда, когда совестно не быть безсовестным.

Ведь и я, валяющийся в грехах и уже соблазненный в помыслах, должен был стать следующей жертвой, отданной на заклание злу и разврату! Тогда во мне рождался мучительный вопрос: почему Ты, Господи, жалел меня и отводил от моей души то страшное зло, о безжалостности которого я даже не подозревал? Неисповедимое человеколюбие Твое, Боже мой, устыжает меня! Прости, Боже, всех нас, соблазненных и соблазняющих других падением в ненасыт­ное зло, именуемое “развлечением” ослепленными и заблудшими людьми, признающими “нормальность” мира сего...

В своих страстях мы уходили все дальше от Бога, но уйти от би­ча Его невозможно никому, ибо это - бич милосердия Божия, и оно настигает нас внезапно, возвращая наши сердца и души в Его всепрощающие отеческие объятия. Господь мой, Ты - поздняя ра­дость моей души, выплывшей с Твоей помощью из безумных пучин юности! От действия простенькой молитвы становилось все легче и легче, но она требовала полного сосредоточения, всего внимания ума и забирала много душевных сил, что раз от разу побуждало ме­ня к поискам уединения. Такое отделение от дружеских компаний, в то время как я слыл веселым и компанейским парнем, вызывало недоумение и непонимание, но юношеский возраст и веселый нрав покрывал все недостатки моего общения, а покладистый характер проявлялся в теплых и дружеских отношениях со всеми людьми. Продолжая учебу в техникуме курс за курсом, я становился старше, по-прежнему учась лишь ради того, чтобы получать стипендию и тратить ее на свои прихоти, которыми я уже не восторгался с той радостью, которую испытывал прежде.

Чтобы не казаться родителям “прожигателем” жизни и доказать им, что никакой физический труд нисколько не пугает меня, я стал разгружать вагоны со щебнем на железнодорожных складах. Вме­сте с одним спортсменом-сокурсником мы по воскресным дням пе­риодически зарабатывали свои карманные деньги, разгружая один вагон щебня на двоих. В этих добытых своими мозолями деньгах было что-то особенное. Именно с этого трудового заработка мне нравилось покупать подарки родителям. Тогда отец понемногу на­чал посматривать на меня с интересом, а мама с тихой радостью об­нимала меня, благодаря за подарки, но общение со сверстниками вновь и вновь уводило меня из дома.

Порой мама доставала старую шкатулку, где хранила красивые цветные открытки, которые я дарил ей в школьные годы на вось­мое марта. Их я долго выбирал, стоя у стеклянной витрины на почте. На обратной стороне я рисовал какую-нибудь небольшую картинку цветными карандашами, надписывая ее множеством различных пожеланий. Перебирая открытку за открыткой, мама говорила, улыбаясь:

Какой ты был хороший тогда, сынок!

А сейчас, что - плохой? - спросил как-то я.

Сейчас ты гулевой! - и поникла над ними седеющим пробо­ром. Еще она часто просила меня:

Не обижай девушек, сынок, у них и так тяжелая доля! Как бы я хотела родиться мужчиной! Я бы обязательно прожила интерес­ную жизнь, а не такую, как сейчас - у плиты и у кастрюль...

Самообольщенные и властные личности ищут себе подобных, но, не уживаясь с ними, соблазняют на “дружбу” с собой наивную и доверчивую душу, убивая ее развратом и полной властью над нею, ненавидя ее за непохожесть. Как часто целомудрие мое было предметом извращенной злобы, спрятанной под личиной ложно­го “товарищества”, соблазняющей простаков испытанием новых “удовольствий”, несущих в себе замаскированную месть. Пом­ню, как разгульные лживые друзья опоили меня какой-то дурной смесью, которую сами не пили, а лишь сделали вид, что вместе со мной разделили “по-дружески” предложенное ими зелье. За­метив, что мне стало хуже, они бросили меня одного. Теряя со­знание, я рухнул на скамью возле здания городского цирка. Какая ирония жизни! В самом деле, разве не цирком была наша юноше­ская “дружба”? Дыхание в моей груди стало останавливаться. За­дыхаясь и шатаясь, собрав остатки сил, я встал и побрел по трам­вайным путям, а когда прошел совсем немного, последние силы оставили мое тело. Я упал на рельсы, уже не слыша трезвонящего трамвая, несшегося на меня.

Прошу Тебя, Боже, отблагодари того человека, который успел остановить мчавшийся трамвай и вызвать скорую помощь! Отбла­годари и тех милых и заботливых медсестер в больнице, промыв­ших мне, лежавшему без сознания, внутренности мои от страш­ного яда, окруживших меня заботой и состраданием, и буквально вытащивших меня из рук безжалостной смерти! Прости, Боже, тех предателей-“друзей”, встретивших меня через несколько дней и недоумевающих, как я остался жив? Прости им, Господи, их за­блуждения. Им тоже я приношу свою благодарность за то, что от­крыли мне цену мирской “дружбы”, которая, не будучи наполне­на Богом, становится смертью для доверчивых душ, верящих в ее призрачные отношения, ведущие в бездны безысходного разоча­рования и отчаяния.

Неведомыми путями жизнь вскоре сблизила меня с двумя трид­цатилетними парнями, чей кругозор был гораздо шире и выше моего и моих сверстников. Оба они закончили историко-фило­логический факультет университета. Один из филологов работал журналистом и писал стихи, а другой подвизался в должности заведующего каким-то отделом в облисполкоме и имел статус ли­тературного критика для своего друга-поэта. Их объединяло, по­мимо квартиры, которую они снимали на двоих, и периодических шумных пирушек, сильная и глубокая любовь к поэзии. Журна­лист тогда печатался в различных городских изданиях и готовил свой первый сборник стихотворений, за которым последовало мно­го других томиков его успешного творчества. Впоследствии, пере­ехав в Минводы, он стал уважаемым писателем и поэтом на Север­ном Кавказе. Его друг, критик, удачно женился, но потом следы его затерялись.

Моим новым друзьям удалось приободрить меня, уверив, что в жизни есть светлая сторона, которая зовется - поэзия. Вновь ста­ло истово вериться в нежданное счастье. К ней они и приобщили меня. В чем-то я был с ними согласен, ведь стихи помогали мне жить и после молитвы являлись для меня путеводной звездой в моих исканиях. Я пообещал своим друзьям, что тоже начну писать стихи и отдавать им для просмотра.Тогда я еще не понимал, что для тех, кто живет вымыслом, этот вымысел может стать дороже Бога, ибо становится стеной между душой и Самим Богом. Душа, обманутая зрелищем быстро преходящего земного мира, начина­ет любить свои жалкие копии жизни больше самой Истины и на­чинает поклоняться мертвым идолам земного счастья, переставая искать единственную опору в истинном Подателе жизни и вечного блага - Христе.

Прежде чем окунуться в творческую жизнь, я задумался: нель­зя говорить чужим языком, даже языком стихов Есенина и Блока. Нужно писать свое и о своем, а самым близким для меня тогда бы­ли Кубань и Дон, казачество и его трагическая судьба, открывшая­ся моему сердцу в гениальном романе “Тихий Дон”. Отец часто го­ворил мне, что это единственный роман, в котором есть половина правды! Я обратился к казачьим песням Кубани и Дона и у меня кое-что стало получаться. Наставники одобрили мои первые творе­ния, показав их какому-то таинственному мэтру поэзии, худому, в круглых очках, похожему на поэта Хлебникова. По его словам, эти стихи были близки к народным песням, и посоветовал отдать их местным композиторам. Некоторые стихотворения переложены были на музыку и их исполняли местные оркестры, другие песни попали на танцплощадки, отдельные песни отослали на пробу в Москву известной тогда певице, но там, кажется, ничего не вышло.

Из своих песен на тему казачьего фольклора мне запомнилась только одна. Смутно помню несколько строк, хотя стихов набра­лось довольно много. Какой-то профессиональный критик отме­тил, что в отдельных песнях есть некоторые удачи на основе народ­ного творчества Дона. Кажется, это было что-то в таком роде:

* * *

Обрадованный первым успехом и подстрекаемый жаждой тще­славия, я засел за сочинительство, считая его творческим процессом и не понимая, что это разные вещи. Сочинял долго и упорно, испи­сав большую стопку листов. Свои творения с большим волнением я отнес, по совету друзей, в редакцию журнала “Дон” известному городскому критику. Он наугад просмотрел стихи и сказал, после некоторого молчания: “Неплохо, похоже на Смелякова...” Что в этих стихах было похожего, не знаю, но до профессионала Смелякова мне было, конечно же, далеко. Услышав просьбу зайти в редакцию через две недели, я почувствовал, что первая попытка издать свои стихотворения официально, кажется, потерпела фиаско.

Поэзия сильно сблизила меня с двумя филологами, которые приняли новоиспеченого поэта в свою компанию, как равноправ­ного друга. Мы часто встречались по вечерам у них на квартире. Я слушал стихи, которые они читали, и чувствовал, что эти люди стали более близки мне, чем все, кого я знал до сих пор. С крити- ком-филологом мы сдружились, он до слез трогал меня чтением на память стихов Есенина, которого очень любил. Через вечность посылаю ему свою дружескую улыбку и сочувственную молитву! Жаль, что на этом жизненном распутье мы не заметили кроткого Христа, о Котором писал Есенин, и буквально кричал в наши глу­хие уши и сердца Достоевский. Не заметив протянутую руку Бога, мы потеряли тогда возможность опомниться от своих многочис­ленных заблуждений...

Как ни искал я утешения в поэзии и как ни пытался найти в ней смысл своей жизни, эти попытки не принесли никакого успеха, по­тому что душа, для которой лишенное смысла существование ста­новилось омерзительным, не смогла найти для себя опоры в поэти­ческом творчестве, и об этом я горько рыдал на квартире у поэта, пытаясь пересказать ему всю боль, измучившую мою душу. В это время я сильно увлекся творчеством Бунина, возможно созвучным с той болью искореженных жизней, которые мучились и страдали в его произведениях.

Те, кто отворачивается от Бога, мечтая идти без Него прямыми путями, куда могут прийти? В самые бездны богооставленности, куда ведут кривые пути, истоптанные безчисленным множеством таких же отчаявшихся, как и я сам. Часто зло привлекает осле­пленную им душу не своей мерзостью, а личиной тщеславия перед другими, и успех в мерзости зла - жалкая награда за потерю чи­стоты души.

Кто не замечает ограждающей и спасающей Твоей, Боже, благо­дати, зачастую, по невежеству своему, исполняется презрения даже к голосу своей совести. По глупой гордости он надменно попирает совесть, но, выйдя на “просторы” беззакония, быстро погибает, не имея в себе Защитника и Покровителя. Тот, кто удаляется от Тебя, Господи, падает безконечно, подобно камню, падающему в пустоту. Он гаснет, не имея в себе Твоего огня, подобно тлеющему и чадяще­му углю, и перестает отражать Твой свет, подобно развеваемому ве­тром пеплу. Но приближающийся к Твоему сиянию сам становится светом, подобно солнечному лучу, возвращающемуся к своему ис­точнику. Боже, услышь меня в пустыне жизни моей и отпусти гре­хи мои! Ныне отказываюсь навеки от всяких догадок и домыслов о Тебе, дабы научиться видеть и созерцать Тебя только лишь в свете Твоей истины.