Часть 1. Через тернии к молитве

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ.. 5

ЧАСТЬ 1. ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К МОЛИТВЕ. 6

ВВЕДЕНИЕ. 6

ПЕРВЫЕ ГОДЫ.. 8

НЕВЕДОМАЯ ЖИЗНЬ. 12

ПЕРВЫЕ ВОСТОРГИ.. 16

ОТКРЫТИЕ МИРА.. 21

ДУРНЫЕ НАКЛОННОСТИ.. 26

ТРУДНАЯ ПОРА ВЗРОСЛЕНИЯ.. 32

ПОИСКИ ИДЕАЛА.. 38

БИТВА В ОДИНОЧКУ.. 42

АРМИЯ И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ. 47

ПЕРВЫЕ ВНУТРЕННИЕ ИЗМЕНЕНИЯ.. 54

МИР ЗЕМНОЙ КРАСОТЫ.. 59

НАЧАЛО ВЕРЫ.. 65

ПРОЗРЕНИЕ. 71

МАЛАЯ РИЦА.. 79

ВСТРЕЧИ.. 85

ПОБЕГ В НИКУДА.. 93

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД.. 101

СТРАННИК.. 107

ГАРМ.. 113

ЖИЗНЕННЫЙ УРОК.. 121

БРОСОК В ГОРЫ.. 129

САРИ-ХОСОР. 138

ПЕРВЫЕ ДЕЙСТВИЯ МОЛИТВЫ.. 145

ПОИСКИ И ПОПЫТКИ.. 153

ИСПЫТАНИЯ.. 159

ПЕШТОВА.. 166

ОТКРЫТИЕ БОГА.. 173

МОЛИТВА И ПОХОДЫ.. 181

ПАМИР. 190

УСИЛИЯ И СТРАДАНИЯ.. 199

МОНАСТЫРЬ В МИРУ.. 206

БОГООСТАВЛЕННОСТЬ. 217

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЦЕРКВИ.. 227

СТАРЕЦ.. 234

ИСПОВЕДЬ. 242

ИСКУШЕНИЯ.. 251

ПОСЛУШНИК ПЕРВОКЛАССНИК.. 258

ОТЕЦ КИРИЛЛ И ЛАВРСКИЕ ОТЦЫ.. 273

МОНАШЕСТВО.. 282

ИЕРОДИАКОН И ПОСЛУШАНИЯ.. 289

ИЕРОМОНАХ И МОЛИТВА.. 297

ПОИСКИ МЕСТА ДЛЯ СКИТА.. 307

ПРОЩАНИЕ С АЗИЕЙ.. 316

ЛЮБИМЫЕ ИЗРЕЧЕНИЯ АРХИМАНДРИТА КИРИЛЛА.. 323

ЧАСТЬ 2. СТАРЕЦ И ОБРЕТЕНИЕ МОЛИТВЫ.. 324

СМЕРТЬ МАМЫ.. 324

АБХАЗИЯ.. 330

ЗДРАВСТВУЙ, ПСХУ! 336

ЛЮБУШКА.. 342

ОТЪЕЗД ИЗ ЛАВРЫ.. 350

СУХУМИ.. 356

РЕШЕВЕЙ.. 362

ГРИБЗА.. 367

НАЧАЛО СКИТА.. 373

КОРНИ ПОСЛУШАНИЯ.. 379

ГОЛОДНАЯ СТРОЙКА.. 384

ГОРНАЯ ЦЕРКОВЬ И НЕПРОХОДИМЫЙ КАНЬОН.. 389

МЦРА, МАЛАЯ АННА И ЧЕДЫМ.. 394

ВОСХОЖДЕНИЕ. 399

ПЕРЕПРАВА.. 404

ТРУДНАЯ ОСЕНЬ. 409

РОЖДЕСТВО.. 413

ПАСХА.. 419

ДУХОВНИК ОТЕЦ ВИТАЛИЙ.. 425

ПАСТУХИ И БАНДИТЫ.. 430

РАССТАВАНИЕ. 435

ПШИЦА.. 440

ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ.. 445

ВОЙНА.. 449

ВОЕННЫЕ ТРЕВОГИ.. 454

ЗИМА И ЕЕ ТРУДНОСТИ.. 459

ВЕСНА И ЕЕ БЕДЫ.. 464

ПРАВЕДНИКИ.. 468

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ. 473

КОНЕЦ ВОЙНЕ, НО НЕ БЕДАМ.. 478

ДУХОВНИК ОТЕЦ ТИХОН.. 483

ВДВОЕМ В СКИТУ.. 487

“ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦЕ, СПАСИ НАС!”. 505

ПЕРВАЯ ЗИМОВКА.. 510

БРАНИ В УЕДИНЕНИИ.. 515

“РУКИ ВВЕРХ!”. 520

СТРАШНАЯ ЗИМА.. 528

УБИЙСТВО.. 534

СЕРЕБРЯНЫЙ РУДНИК.. 538

“ВОРОВСКАЯ”ТРОПА.. 543

ОБРЕТЕНИЕ МОЛИТВЫ.. 549

ДЕЙСТВИЯ НЕПРЕСТАННОЙ МОЛИТВЫ.. 554

ДРУГАЯ РОССИЯ.. 559

АРЕСТ. 566

СВИДАНИЕ СО СТАРЦЕМ.. 572

ВТОРОЙ АРЕСТ. 582

НАЧАЛО ПОКАЯНИЯ, У КОТОРОГО НЕТ КОНЦА.. 588

НАСТАВЛЕНИЯ АРХИМАНДРИТА КИРИЛЛА, ЗАПИСАННЫЕ ПО ПАМЯТИ 593

Любимому старцу и духовному отцу с благодарностью посвящается

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

Братство “Новая Фиваида” на Святой Горе Афон издает рукописи иеромонаха Симона Безкровного (монаха Симеона Афонского) под названием “Птицы Небесные или странствия души в объятиях Бо­га”, являющиеся дневниковыми записями прошлых лет. В первой части книги повествуется об удивительной истории жизни самого автора, о трудных путях поиска Бога в различные периоды жизни нашей страны и о становлении в монашеской жизни под руковод­ством выдающегося старца и духовника архимандрита Кирилла (Павлова). Это повествование служит духовным стержнем нелег­кого процесса преображения души - начала молитвенной жизни и обретения благодати.

Во второй части книги реально показано формирование души в Православии и стяжание непрестанной молитвы, а также, с ис­кренним доверием к читателю, рассказывается о встрече с новой благодатной жизнью во Христе, с ее трудностями, ошибками, не­удачами и обретениями. Рукописи во всей возможной полноте рас­крывают нам сокровенное общение со старцем и с большой тепло­той являют нам его мудрый и святой облик. Кроме этого, вместе с автором мы встречаемся с другими духовными отцами и подвиж­никами, чьи советы и поддержка помогли ему в трудные моменты его нелегкой жизни.

Третья и четвертая части книги “Птицы Небесные” знакомят читателя с глубоко сокровенной и таинственной жизнью Афонско­го монашества, называемой исихазмом или священным безмолви­ем. О постижении Божественного достоинства всякого человека, о практике священного созерцания, открывающего возможность че­ловеческому духу поверить в свое обожение и стяжать его во всей полноте богоподобия, - повествуют главы этой книги.Православному читателю будет полезно узнать о малоизвестных сторонах суровой школы уединения и отшельничества, описанных с подлинным реализмом, так, как они пережиты в действительно­сти. В книге “Птицы Небесные или странствия души в объятиях Бога” интересно описано, как поэтическое творчество растет в це­леустремленной душе и откликается на призыв вечной жизни - ду­ховной свободы во Христе.

Жизнь, как молитва и поэзия, а вернее молитва, как жизнь и поэзия, - эти три составляющих принципа оживающей в благо­дати души суть проявления сердца, ума и слова, помогающие ей взлететь в Небеса духовного разумения и созерцания евангельских истин. Причем следует заметить, что поэзия необязательно долж­на проявлять себя в стихах. Это, скорее всего, - некоторая особая чуткость истинно православной души. Братство “Новая Фиваида”, издавая настоящие рукописи, надеется, что они послужат практи­ческим пособием к утверждению всех нас в основах Православия, в стяжании благодатной молитвы и духовного спасения.

ЧАСТЬ 1. ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К МОЛИТВЕ

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

(Ин. 1: 4)

Помяни, Господи, иже в пустынех, и горах, и вертепех, и пропастех земных. Помяни, Господи, иже в девстве и благоговении, и постничестве, и в чистом жительстве пребывающих.

Литургия святителя Василия Великого Святая Гора Афон, 2012 год.

ВВЕДЕНИЕ

Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя, Господь утверждение мое и прибежище мое.

Литургия святителя Иоанна Златоустого

Уступая неотступным просьбам братства пустыни Новая Фиваида и духовных чад, сознавая свое крайнее убожество, не без робости отважилась душа моя на описание восхождения к Богу не столько самого себя, сколько, в целом, нашего поколения и особенно - лю­бимого нами старца и духовного отца архимандрита Кирилла, а также всех, чьи судьбы пересеклись с личными не всегда прямыми жизненными путями.

Поскольку невозможно изложить полностью историю жизни да­же одного человека, не удлинняя безконечно повествование, при­шлось ограничиться теми фрагментами из драматических эпизо­дов близких нам людей, которые запомнились остротой и жаждой поиска Бога или посильным приближением к Нему, так как вся жизнь человеческая при пристальном рассмотрении, возможно, ценна именно этими возвышенными переживаниями.

Принимаю все укоризны и упреки за повествование этой дол­гой истории от первого лица, ибо не нахожу возможным изложить все события как-либо иначе, а также прошу простить несовершен­ство данного непосильного для меня повествования. Вследствие того, что многие лица чрезвычайно близки мне и дороги, были изменены их имена, за исключением отшедших в мир иной - веч­ная им память.

При описании случившихся событий я стремился показать, что жизнь всякого человека на пути к Богу - это одухотворенный гимн о героическом возвышении человеческого духа из глубочайшего падения к Божественной любви и соединению с Господом Иисусом Христом. В глубоком благоговении, изумляясь неисповедимым судьбам Божиим, смиренно склоняюсь перед немеркнущим сия­нием премудрости Божией и ее непостижимым Промыслом.

Попытки понять умом этот дивный Промысл Творца, вечного Свидетеля и Сотаинника сердец человеческих, никогда не прине­сут успеха. Бог, будучи не отделим от ума, тем не менее, не пости­жим умом. Все, что можно сделать, это всецело прочувствовать и осознать открытым для благодати сердцем Божественное присут­ствие в нашем трудном движении из земного праха к Небесам. Это присутствие особенно ярко проявляется в духовных устремлениях человеческой души к истинной заветной цели - осуществить запо­веданное Создателем преображение человека в новое существо во Христе.

Хотя события могут казаться вполне обыденными, за ними вез­де и всюду находится поддерживающая рука Божественной благо­дати - десница Небесной любви. В основе духовной жизни всегда лежит вечное и безвременное Евангелие правды Божией, призы­вающее человека незыблемо утвердиться на нравственности и са­моотверженности Христовых заповедей. Всякая попытка уйти от Евангелия и сотворить жизнь по своему растленному образу и гре­ховному подобию трагична.

В таком состоянии человеческий дух испытывает крайнее стес­нение и отчаяние. Он приходит к пониманию недостаточности и неполноты своего пребывания на земле, в нем рождается жажда благодати и томления о Боге. Подобное томление - это ощущение одиночества собственного существования в тварном мире и стрем­ление найти опору в Том, Кто самодостаточен в Своей Божествен­ности, то есть - во Христе. Тем, кто желает устремиться всем серд­цем к евангельскому совершенству, посвящается каждое слово это­го повествования и покаяния души, прошедшей долгие и нелегкие странствования в объятиях вечносущего и человеколюбивого Бога. Пусть же через эти слова и искренние молитвы исполнится покоя и благодати жизнь дорогих моему сердцу людей, помогавших мне словом, делом и расположением души.

С благоговением и верою совершаю земной поклон Небесной Церкви - Пресвятой Троице и всем святым. С благоговением и смирением совершаю земной поклон Господу Иисусу Христу, Пер­восвященнику Небесной и земной Церкви. С благоговением и пре­данностью совершаю земной поклон земной Церкви - духовному отцу моему и старцу, архимандриту Кириллу, всем его верным ча­дам, монашеству и мирянам, и испрашиваю благословения и свя­тых молитв.

Святая Гора Афон. Великий пост, 2012

ПЕРВЫЕ ГОДЫ

Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе...

судия же мне Господь.

(1 Кор. 4: 3-4)

Даже младенцы не чисты пред Тобою, Господи, ибо унаследова­ли грех. Я есть грех, ставший смертью, и от мгновения к мгновению смерть стережет меня. И все же верою ищет Тебя душа моя, Госпо­ди, а делами хочет славить Тебя в вечности. Ум хочет жить в про­шлом, а сердце живет в настоящем. Дай мне, Боже, сил и способ­ностей глубже понять прошлое, чтобы полнее постичь настоящее.

Первый вдох обжег мои легкие, и тело ответило криком. Первое прикосновение мира обожгло сердце и оно откликнулось учащен­ным сердцебиением. Первая встреча с миром пронзила болью ду­шу и она ответила молчанием, потому что вышла из вечного мол­чания.

Любимая мать моя, которую Ты подарил мне, Господи, родила меня телом для мира сего, а сердцем, по вере ее, - для мира не­тленного. По словам ее мне довелось родиться, как говорят, “в ру­башке”. Но не мое рождение было первым чудом Твоим, Боже, хотя рождение в мир каждого человека - несомненно одно из Твоих без- численных чудес. Чудом было то, как Ты премудро обратил первые горести и скорби человеческие в последующее благо.

Сразу же после рождения состояние моего здоровья было на­столько слабым, что мать и отец отчаялись видеть меня в живых, хотя и прилагали все усилия, чтобы уберечь свое дитя от безжа­лостной смерти. Но Бог, умеющий неприметным образом входить во все обстоятельства наши, открывает нам, что нося с собой свою смертность, мы носим в себе и свидетельство Жизни вечной. В те скорбные дни Господь, в милосердии Своем, подвиг сердце моей бабушки посоветовать родителям крестить младенца. В послево­енные годы священников трудно было отыскать по разоренным станицам. Но родителям удалось найти старенького сельского священника, ездившего по хуторам с требами, и они пригласили его крестить новорожденного. Святое Таинство Крещения ото­гнало мою болезнь, укрепило здоровье и от прежней слабости не осталось и следа.

Младенцы говорят нам о себе больше, чем мы можем понять их. Они не полагаются на себя, но лишь на Тебя, Господи, потому что только Ты, как никто другой, хранишь дитя человеческое ради ро­дителей его. Бог, милующий детей Своих в болезнях телесных, со­хранил тогда слабое дыхание мое, чтобы оно, спасенное Им, могло славить Творца и Врача душ наших. А более всего славить Его за то, что Он дарует любящим Его не только телесное, но и духовное выздоровление.

Святая воля Твоя, Боже мой, определила родившемуся младенцу войти в мир среди безкрайних степей и нив и увидеть красоту по­ка еще неиспорченного людьми творения Твоего - высокое южное небо с трелями жаворонков в бездонной голубизне и неподвижно стоящим в ней коршуном, выбеленные известкой хаты с камышо­выми крышами, крепко вросшие в землю пирамидальные тополя с лепечущей сверкающей листвой, лошадей, запряженных в скрипу­чие телеги, стаи голубей и воробьев, купающихся в пыли, наседок с выводками цыплят, которых никто не считал, огороды в золотом сиянии подсолнечников, мириады стрекоз, носящихся над ними, - и, кроме всего, вдохнуть в себя настоявшийся дух луговых трав в россыпях синего цикория, и благоухание цветущих яблонь с моно­тонным гудением пчел.

Прекрасный и лучезарный мир славил Бога мелодичными зву­ками, яркими красками и тонким ароматом своего благолепия, преисполненного чистоты и спокойного безмятежного счастья. И все это лишь потому было счастьем, что повсюду я видел склонен­ное надо мной прекрасное, с длинными вразлет бровями, улыба­ющееся лицо моей матери и любящий взор ее темно-карих внима­тельных глаз. Поэтому Ты, Боже, прежде всего научил меня посто­янно призывать имя ее, ибо оно приносило необъяснимую усладу детскому сердцу. Имя отца моего и его образ тогда еще являлись для меня загадкой. Он виделся мне в виде таинственной фигуры, пропахшей дымом, соломой и глиной. Отец в то время своими ру­ками строил дом. Моя старшая сестра уже училась в школе и росла миловидной девочкой, которую все звали Милочка.

Дед Алексей, горбоносый, как большинство казаков, присма­тривал за всем хозяйством. Он слегка прихрамывал, нося на себе отметины Первой мировой войны, поэтому всегда ходил с палкой. Резкий голос деда слышался повсюду и я немного побаивался его. Бабушка Мария, красивая даже в старости, излучала удивитель­ную доброту, и рядом с ней я чувствовал что-то родное и уютное, исходившее от всего ее облика.

Когда я немного подрос, меня часто оставляли в доме бабушки, под ее присмотром. В этом доме мне запомнилась иная, строгая, не от мира сего красота, постоянно притягивавшая мое внимание. Это был большой иконный угол, украшенный вышитыми полотен­цами, с мерцающей зеленой лампадой, озаряющей неведомые для меня, но милые сердцу ясноглазые прекрасные лики, глядящие прямо в душу из-за стеклянных рам, увитых причудливыми цвета­ми, искусно сделанными из серебряной фольги. Помню еще часы с кукушкой и гирями, похожими на еловые шишки, и запах чистого выметенного и сбрызнутого водой глиняного пола.

Бабушка, кто это за стеклышком? - однажды спросил я.

Матерь Божия с младенцем Христом!

А кто они?

Это Бог, детка. Потом поймешь!

Какие красивые...

Тебе нравятся?

Очень... - прошептал я.

А если нравятся, то, когда смотришь на них, всегда крестись, внучек.

Но самые неизгладимые впечатления оставили в моем сердце посещения с мамой городского собора, потому что после репрессий против казачества большинство церквей в станицах было разруше­но. Эти впечатления сохранились как самые светлые воспомина­ния моего детства. И здесь материнское влияние на мою душу ста­ло определяющим. Чувствительное женское сердце, как и детское, острее ощущает потребность в помощи Божией.

Без Бога никогда нет покоя человеческому сердцу, ибо оно об­ретает покой только во Христе. Поэтому мама, выезжая рано утром по воскресеньям в город, всегда посещала городской собор, куда брала с собой и меня. Противостоя гордым и скрываясь от них, Бог открывает Свои объятия смиренным и Сам является им, пребывая в них и становясь ими. Кому, как не детям, Он открывает в невыра­зимом великолепии славу Свою, избрав для общения с их душами земную Церковь? Сладостен Твой земной мир, Господи, но если бы не возвышались на просторах земли православные храмы Твои, то никакая земная красота не смогла бы предстать без них такой не­сказанно живой и прекрасной для всякого чуткого сердца.

Даже город без церкви становится грудой кирпичей. Но в этой южной столице несколько храмов остались в неприкосновенности. Не припомню никаких переживаний от многолюдного города, от его улиц и зданий, но только отпечаталось в памяти нечто величе­ственное, превышающее воображение ребенка своей возвышенной устремленностью. Как будто вверху этого необыкновенного здания не было свода, а переливалась синева безконечного неба, куда уле­тали чистые голоса певчих. По храму скользили люди, подобные святым Ангелам, в чудных облачениях, овеянные неземным бла­гоуханием, словно святые лики с икон сошли на землю. Вернее, земля осталась где-то далеко, а душа поднялась к небесам и уже не хотела возвращаться обратно.

И все же мир с его чудесами неотвратимо влек душу мою, кото­рая начала самозабвенно увлекаться его чарующей красотой. Все вокруг, на что устремлялся мой младенческий взор, представля­лось душе совершенным в своей красоте и восхитительным: лица родителей и сестры, согбенные фигуры бабушки и дедушки с их шаркающей походкой, кудахтающие и разбегающиеся во все сто­роны при моем приближении куры всех оттенков, пугающий меня своим воинственным видом и голосом осанистый петух, велича­вые и степенные и в то же время страшно шипящие гуси, коровы с большими и добрыми глазами и умилительными телятами, а так­же загадочно прекрасные лошади, от которых я старался держать­ся подальше, потому что они казались мне ростом почти вровень с крышей нашего дома.

Память запечатлела шум и разноголосицу летнего утра. “Геть, геть, геть!” - это дед выгонял на пастбище быков, пускающих тягу­чую до земли слюну. “Цып, цып, цып!” - доносился голос бабушки, сыплющей зерно стремглав бегущим к ней курам. Блеяние коз, ко­торых собирал пастух, ржание лошадей и медлительное мычание коров смешивались со звуками далеких паровозных гудков.

А вот это нашему пострелу! - слышался голос деда, и он совал мне в руки ароматные семена сорванного подсолнечника.

Да разве это угощение для ребенка, люди добрые? - вмешива­лась бабушка,

Иди, внучек, в дом, попей парного молочка!

Вечером с поля возвращалась мама, усталая, запыленная, и за­бирала меня домой. Умывая меня на ночь, она, бывало, смеясь, приговаривала:

У тебя нос как у деда - с горбинкой!

Мама, а я хочу, чтобы мой нос был как у тебя - уточкой!

Мне доставался легкий подзатыльник:

Иди спать, умник! Выдумает тоже - “уточкой”!

От ее звонкого хохота у меня теплело в груди и я, счастливый, отправлялся спать.

Помню себя, неуклюже стоящего в зимнем пальтишке с туго завязанным шарфом, в варежках, прикрепленных веревочками к рукавам пальто, рядом с собой - любящего меня дворового пса, постоянно пытающегося лизнуть меня в нос, и ощущаю внутри не телесное, а душевное тепло, обнимающее весь этот удивительный мир. Вижу калитку, всю заиндевевшую от инея и железную щекол­ду, о которой мне говорили, что ее ни в коем случае нельзя лизать, потому что примерзнет язык. Потом память вызывает из глубины времени весенние теплые дождики с рябью от ветра в неглубоких лужах, серенький узор вишневых веток, унизанных дождевыми каплями, которые я тайком слизывал, настолько они были вкус­ными. Еще запомнились мои первые “конфеты” - кусочки подсол­нечного жмыха с восхитительным запахом семян и самое лучшее мое лакомство - кусок свежего хлеба, политый подсолнечным мас­лом и посыпанный сахаром, слаще которого для меня не было ни­чего на свете.

Все увиденное в те годы всегда представало передо мной самым первым и особенным чудом - первая бабочка махаон, трепетно рас­крывающая и закрывающая свои прозрачные в полоску крылья, присевшая на цветок белой ромашки, первые милые ласточки, со щебетом носящиеся возле лица, первые скворцы, распевающие се­ребряными голосами у нашего первого скворечника, первое цвете­ние белоснежных яблонь и вишен, первая проба варенья, где моим угощением была вишневая пенка на блюдце, первый выпавший молочный зубик, который я должен был забросить за крышу дома, чтобы серая мышка принесла мне новый зуб.

Без качелей я не представлял себе детства. Моя старшая сестра и я качались на них без устали, сменяя друг друга. А если к ней при­ходили подруги, моей обязанностью было крутить веревочку, через которую они прыгали, изображать покупателя, когда они играли в “магазин”, и больного при игре в “доктора”. А когда в нашем доме появился патефон, то я должен был крутить для них ручку патефо­на (пока не сломал его пружину).

Постепенно я смог разглядеть своего отца: сероглазого, с широ­кими бровями, правильными чертами лица и гладко зачесанными назад волосами. Крепко сбитый и ширококостный, он казался мне самым сильным человеком на свете. Мне хотелось так же зачесы­вать волосы, и меня удивляло, почему они на моей голове упрямо торчат вперед, а назад их не зачесать никакими усилиями.

Отец, возвращаясь с работы, приносил в своем железном сун­дучке хлеб “от зайчика” и несколько кусочков сахара. Все это я съе­дал с большим удовольствием, искренно веря, что их мне передал зайчик из леса.

Вспоминаю первые слезы огорчения от того, что мне долго за­прещали поднимать щеколду на калитке и открывать ее, и как ме­ня впервые поразило то, что за ней мир не заканчивался, а, кажет­ся, только начинался. Это было мое первое великое открытие. Еще была болезнь, по-видимому, корь, с большой температурой, когда я лежал в кровати- и видел странные цветные сны - удивительные картины, безпрерывно сменявшие друг друга. Затем последовал первый выход в мир, за калитку, к доктору, живущему, как мне тог­да казалось, на другом конце земли, где мне делали уколы, а взрос­лые безпрестанно норовили погладить меня по голове.

Игрушек у меня в коробке хранилось не очень много: железная заводная лошадка с тележкой и возницей, которую я сразу сломал, пытаясь увидеть, что у нее внутри, шарик на резинке, который сам возвращался в руку, деревянный человечек, вертящийся вокруг ве­ревочной оси (его мне сделал отец) и самая любимая моя игруш­ка - плюшевый мишка с блестящими пластмассовыми глазами и прохладным носом. С ним я засыпал и просыпался, и мама сумела сохранить его до первой поры моей юности. Меня будило петуши­ное пение, засыпал я под лай близких и далеких собак. Откуда-то, с самого края земли, слышались паровозные гудки, и все эти разно­образные звуки внушали трепет перед необъятной грандиозно­стью мира, в котором довелось родиться.

Появившись на свет в таком прекрасном и чудесном крае, я был совершенно очарован своими первыми впечатлениям и пережива­ниями от соприкосновения с его загадочной и таинственной жиз­нью. Она словно говорила моей душе, что так было и неизменно бу­дет всегда - столь же прекрасно и удивительно, как во время моего рождения. Однако история этого края и страшные события, проис­ходившие до моего появления на свет, стали приоткрываться мне не сразу, а по мере взросления души и сердца.

Тем не менее, это неуловимое видение радостного и сияющего мира обрушилось на мои чувства всем великолепием цвета, звука, ощущений и непередаваемого переживания самого процесса таин­ственной и непонятной жизни. Еще больше взволновало и впечат­лило детскую душу то, чего я еще не мог выразить словами, но что действенно и удивительно нежно обнимало ее и утешало загадоч­ным ощущением невыразимого безсмертия, сущность которого не мог я понять и представить.

Господи, откуда я пришел? Из Твоей вечности Ты вызвал меня не на безсмысленное существование, но для преодоления усколь­зающего времени. Ты был моим утешением в утробе матери моей, когда незнаемое проникало в меня звуками и голосами. Я слышал биение сердца матери, но еще не сознавал ни себя, ни своего окру­жения. Ты дал мне это тело, наследие родителей моих, и подарил душу - Твое наследие и чудесный дар Твой.

Всю свою безмерную благодарность молитвенно приношу мо­ей матери за первое свидание с неведомым Богом, живущим в рукотворных храмах человеческих. Но самую сокровенную бла­годарность возношу Тебе, Боже, сотворившему Своей обителью любящее Тебя сердце. Взываю к Тебе, Господи, и прошу, чтобы Ты умудрил меня, не ведающего пути Твои, в разуме Твоем. Если увижу Тебя вне себя, мне будет этого мало, ибо страшусь потерять Тебя. Если же увижу в себе, то верю, что только тогда обрету по­кой моему сердцу.

НЕВЕДОМАЯ ЖИЗНЬ

Пребывая всюду, Ты пребываешь и во мне, Боже. Но, пребывая всюду, более всего Ты избираешь сердце человеческое, ибо только оно одно жаждет любить Тебя и быть любимым Тобою. В то же самое время, находясь всюду и во мне, Ты остаешься единым и целым, без малейшего разделения или изменения. Входя в меня, грешного, Ты не уменьшаешься, а пребывая во мне, Ты можешь находиться всюду, не расширяясь. Никто не может постичь Тебя, лишь сердце человеческое может вместить постижение безчисленных тайн Твоих.

История сурово прошлась по югу России. Неумолимое время, в свою очередь, уничтожило уничтожителей жизни, затеявших ре­волюционную бойню и гражданскую войну. Но на смену им шли другие хищники, жаждущие удушить Дон и Кубань коллективиза­цией. Осенним хмурым ненастьем нагрянул голод.

Семья моего отца из двенадцати человек жила в ту далекую по­ру на своем хуторе, владея наделом пахотной земли в сто гектаров, из расчета десять гектаров на одного человека. Но весь быт и уклад этой семьи пошел прахом во время большевистского террора. Ка­рательные отряды окружали станицы и хутора, пока они все не вы­мирали до последнего человека. Всей семье пришлось скрываться, чтобы спастись от уничтожения. На Кубани начался человеческий мор. Распухшие от голода люди лежали, умирая, вдоль железной дороги. Подавать милостыню запрещалось под страхом расстрела.

Отец рассказывал, что детям насыпали в тарелки мел и заливали водой. Эта вода с мелом называлась “молоком”. Им чудом удалось выжить, но затем наступила страшная пора коллективизации.

Бабушка нутром учуяла беду и пыталась предостеречь деда:

Алексей, бачишь, люди кажуть, шо надо в колхоз идти!

А на кой он мне? Только трактор с Германии купили. Нет, Ма­рия, не пойду!

И семья попала под раскулачивание.

Чтобы не угодить в концлагерь, братьям пришлось бежать из станицы. После долгих скитаний отец был зачислен моряком в Черноморский военный флот. Но во время очередной “чистки” вы­яснилась его принадлежность к “врагам народа”, и угроза репрес­сий неотвратимо возникла снова. Бог же, видящий насквозь души людей, ведущий их по извилистым жизненным путям, растопил состраданием железное сердце комиссара, допрашивавшего мо­лодого моряка. И комиссар позволил парню бежать, пожалев его молодость и прикрыв побег. Позднее весь Черноморский флот (в начале войны) трагически пошел на дно в течение нескольких дней во время воздушных бомбардировок.

На работу с клеймом “враг народа” устроиться было невозмож­но. Оставалась лишь тяжелая и изматывающая профессия, на ко­торую мало кто шел, - кочегаром на паровоз, где нужно было за каждую поездку забрасывать в пылающую жарким пламенем топ­ку несколько тонн угля. Благодаря сметливости, умелым рукам и тому, что “враг народа” не боялся грязной работы, перед молодым парнем со временем открылась возможность стать помощником машиниста товарных поездов, а затем и старшим машинистом на пассажирских линиях. Так железная дорога вошла в жизнь на­шей семьи и во многом определила постоянные переезды с одной станции на другую.

Старший брат отца, Михаил, высокий, подтянутый, попал на фронт, воевал, был награжден орденами. После войны поступил в университет и, закончив его, стал профессором. Он запомнился мне пышными усами и молодцеватой выправкой. Младший брат Василий вырос любимцем семьи, мягким, скромным юношей. Вме­сте с родителями он пережил коллективизацию. Школа рабочей молодежи направила его в институт, после которого он работал инженером на вертолетном заводе.

Сестры отца слыли станичными красавицами. Одну из них, Ан­ну, я видел на фотографии: пышноволосая черноглазая казачка с роскошной улыбкой. Во время Отечественной войны семья попала

в оккупацию. В селе стояли итальянцы. Один из них, отступая вме­сте с немцами, вырезал на двери нашего дома сердце, пронзенное стрелой, и умолял Анну уехать с ним в Италию. Она отказалась. Другая сестра оказалась в Грузии. Остальные братья и сестры по­гибли во время коллективизации.

Из рассказов отца о жизни казачества в начале прошлого века мне запомнилось торжественное благоговение, с которым их се­мья, жившая на собственном хуторе, ходила на воскресные службы в дальнюю станицу. Принаряживались и одевались в новые одеж­ды все домочадцы и работники, от мала до велика. Но так как путь был не близким, то обувь берегли, шли босиком, а сапоги несли на плечах, увязав их на посохи. На неделе вставали рано, в три-четыре часа утра, зимой и летом. Читали утренние молитвы, а затем расхо­дились к лошадям, овцам, быкам, доили коров и выгоняли скотину к пастуху, который шел, хлопая длинным бичом и собирая стадо звуком рожка.

С малых лет дети помогали старшим в работах в поле и дома. Дедушка во время весенней вспашки брал с собой большую икону Спасителя и ставил ее в начале борозды, на возвышении. Отец мой, тогда еще маленький мальчик, ведя быков, тащивших тяжелый плуг, которым дед вспахивал борозду, часто оглядывался на икону, недоумевая, что означает благословляющая рука Спасителя. Нако­нец, мальчик решился спросить отца:

Папа, а почему Господь на иконе так пальчики держит?

Он, добродушно усмехнувшись, ответил:

А это, сынок, означает, что Бог всегда смотрит, как ты работа­ешь, а пальчиками показывает: хорошо, мол, трудись, Я все вижу!

Вся большая семья, вместе с работниками, обедала за длинным деревянным столом, который бабушка после еды окатывала кипят­ком и добела скоблила ножом. Если кто из детей капризничал или лез ложкой в чугунок с кашей прежде старших, получал от деда деревянной ложкой по лбу.

В жизни казачества той далекой поры в станицах и хуторах весь уклад определяли старики. Молодежь, проходя мимо них, всегда кланялась, а взрослые почтительно снимали шапки. Пьянства не было, пьянчуг наказывали розгами. А вот петь любили все. И эту любовь к пению довелось увидеть и мне. Даже колхозы не смогли отбить у казаков любовь к своим песням, в которых просилось на степной простор что-то манящее, родное и привольное.

Когда после потери хутора наша семья жила уже в станице, то в поля и с полей ездили в грузовиках, из которых всегда неслась веселая мелодия. А когда начинало закатываться солнце, то эти мелодии, казалось, перетекали с одного края станицы на другой. Помню, как догорающий вечер раскидывал над степью необъят­ный звездный купол и представлялось, что поет весь степной край песню несломленной свободы, песню чистой казачьей души. Дума­лось, что открывшийся мне мир добра и счастья навсегда останет­ся со мной, как и то незабываемое любимое детство, которое стало частью моей души и вошло в плоть и кровь.

Наш дом одной стороной выходил на луг, называемый “выгон”, где паслись коровы и лошади. Трава там росла низкая, от частого выпаса словно подстриженная. В период майских гроз как будто все весенние радуги спешили вспыхнуть над лугом, чтобы дать место покрасоваться и другим радугам. В луговых низинах стояла теплая вода, отражая высокие белые облака, по которым мы пробегали босиком, разбрызгивая сверкающие небеса. Но то, что пребывало внутри, было больше и важнее того, что находилось вне меня, ибо оно являлось главным, тем, ради чего существовало все остальное и даже я сам. Оно определяло все вокруг, то, что оставалось внешним и не имело этой жизни, которая жила во мне в великом молчании и покое, и к которой так трудно оказалось вернуться став взрослым.

Находясь постоянно среди сверстников, меня не покидало уди­вительное ощущение, подобное сокровенному пониманию, что не­что во мне безсмертно и будет существовать вечно. Что-то необык­новенное и предельно ясное окружало меня со всех сторон, но более всего пребывало внутри меня и, словно немеркнующий свет, ясно открывалось моему сердцу. Оно являлось мною и было безсмертно. Оно не могло умереть, ибо не ведало смерти. Тогда мне представ­лялось, что это ощущение, неотъемлемое как воздух, которым мы дышим, свойственно всем людям.

Находясь в этом безсмертном “нечто”, похожем на сферу, не име­ющую границ, мне было легко и свободно жить, потому что в этом пребывала сама жизнь или, точнее, оно само было жизнью. Это удивительное неведомое ведало жизнью и подсказывало детскому сердцу как нужно жить. Только много лет спустя мне удалось по­нять, что это состояние детства, неумирающее и вечное, есть пере­живание постоянного самообнаружения или откровение души, су­ществующей в чистоте народившейся жизни, неразрывно связан­ное с Богом, сказавшим о детях удивительные и мудрые слова - что их есть Царство Небесное.

Первый умерший, которого мы увидели, не вызвал у нас, детей, чувства страха, а скорее удивление перед странным поведением взрослых, которые словно играли в неприятную игру, в истинность которой не верило детское сердце. Каждый раз после Пасхи сель­чане, приготовив куличи, различные печеные изделия и набрав в сумки крашеных яиц, отправлялись со всей этой снедью на клад­бище, где поминали своих близких. Так делала и моя мама, с кото­рой я ходил среди могильных крестов, держась за ее руку. В то вре­мя она была глубоко верующей, на всю жизнь отказалась от мяса, и я часто видел ее молящейся. Помню огромное количество полевых цветов, сплетенных в венки, которые украшали деревянные кре­сты, горящие свечи, светлую печаль на лицах людей - и странное чувство овладевало мной, как будто мы находились среди живых, где не было тех, кого принято называть усопшими. Поэтому из той поры в памяти так сильно запечатлелись церковь и кладбища.

Вернувшись домой, я пытался представить себя мертвым: за­крывал глаза и переставал на мгновение дышать. То, что мое те­ло существует, ходит, бегает, совершает разнообразные действия, я понимал, но в то же самое время не чувствовал, что оно имеет вес, чувство тяжести тела отсутствовало полностью. Состояние лег­кости и спокойного счастья не оставляло меня ни на миг. И даже когда я закрывал глаза, оно не менялось и наполняло всего меня ощущением полноты жизни, не имеющей ни перерывов, ни конца. Как же эта жизнь могла умереть? И почему взрослые так скорбят при виде мертвого тела, если жизнь умершего не прерывалась?

Ощущение того, что я никогда не могу умереть, наполняло серд­це тихой радостью и пронизывало все движения моего тела. Это было чувство безграничной доброй свободы, которое трудно было сдерживать. Усидеть дома я не мог, потому что улица и дом для ме­ня были одно и то же. Безпрерывно хотелось прыгать, чтобы до­стать головой до неба, или хотя бы до белых облаков, бежать, об­гоняя не только соседским мальчишек, но даже ветер, и смеяться звонче всех птиц в округе.

Вот непоседа растет... - улыбаясь, ворчала бабушка.

Ну когда же ты угомонишься? - удивлялась мама.

А мне казалось, что я веду себя спокойно, что это только взрос­лые какие-то неуклюжие и замедленные, словно спят на ходу. Во все время детства мне не хотелось есть дома, потому что мои друзья, как и я, постоянно что-то ели по садам и огородам: недозрелые яб­локи, с ужасным вяжущим вкусом, зеленые кислые абрикосы, страш­но терпкие ягоды терновника, вишневую смолу, текущую из трещин древесной коры, зеленые вишни с белыми косточками, ароматные и душистые цветы акации, даже мел - и все это казалось необык­новенно вкусным, и толк в этой еде понимали только мы.

Домашние обеды, такие привлекательные на вид, есть абсолют­но не хотелось. В тарелке супа я видел лишь острова из картофеля, разделенные суповыми проливами, с подводными рифами морко­ви и вермишели. Мой корабль - столовая ложка, отважно скользил по этим проливам, причаливал к неисследованным картофельным островам и даже тонул в суповом море.

Отец, посмотри, что он творит в своей тарелке! - не выдержи­вала мама.

Сын, если не будешь есть, не станешь сильным и здоровым! - строго внушал мне он.

Сильным и здоровым мне хотелось быть, но играть хотелось еще больше, и все начиналось сначала: огорчения быстро забывались, а детской впечатлительной восторженности казалось не будет конца.

Безсознательно вечность еще присутствует в детстве во всей своей открытости, пока душа, только что вышедшая, словно из Бо­жественной колыбели, из вечности, и несущая ее в себе, не отума­нена никакими домыслами и догадками. Именно это ощущение вечной жизни ценно в детстве любого ребенка, оно придает глу­бокий смысл и полноту этому периоду жизни. Если бы я тогда мог выражать свои переживания, я бы неустанно благодарил Бога за неизреченные радости этого неисчерпаемого мира. Днем и ночью сердце мое было наполнено дивным переживанием таинственного безсмертного бытия, смысл которого и слова для него пришли ко мне гораздо позже: “Если я существую, Господи, тем более суще­ствуешь, воистину, Ты - Создатель вечности и Спаситель от всех моих сомнений. И если Ты есть, Боже, то где же быть Тебе, как не во мне, грешном и во прахе лежащем? Ибо не для греха и праха Ты создал меня, а для того, чтобы преобразить меня и жить неразлуч­но в моем сердце!”

ПЕРВЫЕ ВОСТОРГИ

Ты, Господи, Сущий и Пресущественный, вечно юное и нестаре­ющее Существо, будучи Создателем вечности, не старея, Ты рож­даешь вечное, оставаясь вечно юным. Создавая и творя все новое и юное, Ты остаешься вечным, и даже сама вечность - всего лишь од­но из безчисленных Твоих проявлений. Жизнь становится непрео­долимой стеной для тех, кто пытается проломить эту стену своими усилиями. Но для чистых и кротких своих детей непостижимое Бо­жественное бытие раскрывает любящие отцовские объятия, при­глашая их в чудесный и светлый мир незабываемого детства.

Время в те незабвенные годы для детского сердца отсутствовало совершенно. Вернее, в нем не было никакого понятия о времени, потому что определять время по часам я научился уже в школе. Утро наступало просто, как факт, не имеющий никакого отсчета. По крайней мере, в нем не было никакой протяженности во времени. Если бы мне тогда сказали, что будет только утро и больше ничего, это было бы то же самое, как если бы сказали, что будет жизнь. Од­ного только утра хватало для целой жизни, имеющей начало, но не имеющей конца. Затем это вечное утро сразу же, без промедления, становилось полднем, настолько цельным и прекрасным, что его одного хватило бы на несколько жизней взрослого человека.

Игры сменяли друг друга, так как всегда кто-нибудь придумы­вал новую игру, и забавы продолжались без всякого отдыха. Боль­ше всего нам нравилось играть в догонялки, увертываясь от ловких и цепких рук догоняющего, но все другие ощущения затмевало ла­зание по деревьям. Ведь нужно было, проявив всю свою ловкость и умение, вскарабкаться по стволу кряжистого дуба, упирающегося вершиной в небо, а затем спуститься по длинной горизонтальной ветке, растущей высоко над землей, чтобы она, сгибаясь, могла опу­стить на траву того, кто карабкался по ней.

- Что за наказание растет? - вздыхала мама, зашивая мои по­рванные штанишки и рубашки. - Рвет все, что ни купишь...

Тогда же, Господи, Ты спас меня от гибели, подтвердив Свою не­устанную заботу о всех нас, Твоих детях, чей неусыпный сторож - опасность, о которой я позабыл в своих играх. Как-то раз, сидя на тонких ветках на самой верхушке большого клена, я любовался окрестностями и время от времени сверху насмешливо погляды­вал на двух мальчиков, сидевших пониже и не решавшихся вска­рабкаться на ту высоту, где сидел я. Неожиданно ветка, на которой я восседал, хрустнув, сломалась, и мое тело стремительно полетело вниз, где угрожающе торчали острые прутья железной ограды. Не успев испугаться, я упал сверху на нижнего мальчика, который си­дел на развилке ствола. Падение на него остановило мою гибель, вернее, Твоя милость, Господи, и Твоя нескончаемая любовь. Еще мы делились на две “армии” и с азартом играли в войну до полной победы одной из “армий”. А летний полдень все не заканчивался и, может быть, не закончился бы никогда, если бы не голоса мам, доносившихся с каждого двора с призывом прекращать игры и по­скорее спешить на обед.

Счастливчиками были те, кого днем не укладывали спать. По­слеобеденный “отдых” казался настоящим мучением для детской души, о котором взрослые даже не подозревали. Мучением это представлялось потому, что приходилось лежать в затемненной комнате и ожидать, когда пройдут непонятные “два часа”, томи­тельные тем, что играть было нельзя, а лежать без сна становилось очень скучно. Наконец, послеобеденный “сон” заканчивался и объ­являлось, что можно погулять вечером. Вечер для нас был нечто иное, представляя собой совершенно изумительную сказочную часть вечного дня. Мы самозабвенно играли в “казаков-разбойников” или в прятки, а так как спрятаться можно было повсюду, бла­го пахучая лебеда стояла стеной, то отыскать спрятавшегося было нелегко. Или же все дети усаживались на лавочке и с увлечением играли в загадки и ответы на вопросы. Помню удивительную счи- талочку: “На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, коро­левич, сапожник, портной - кто ты будешь такой?” Глядя издалека, понимаю, что это наше детство сидело на золотом крыльце - цари, царевичи, короли и королевичи, сапожники и портные, с доверием вступая в сказочно прекрасную и волшебную жизнь... Над тихой улицей вспыхивали первые звезды, с “выгона”, позвякивая коло­кольчиками, возвращалось коровье стадо, проезжала, пыля, по длинной широкой улице единственная машина “Победа”, издалека неслись долгие протяжные казачьи песни без единой согласной, и наступала пора завораживающих и таинственных историй, кото­рые нам рассказывали старшие братья и сестры, вызывая в наших сердцах холодок восторга и ужаса.

В окнах домов зажигались огни, стрекотание сверчков стано­вилось сильнее, и сладкий запах фиалок, цветущих в полисадниках, стоял в теплом летнем воздухе. В свои дома, которые еще не знали телевизоров, мы бежали во всю прыть от страха, наслушав­шись жутких и захватывающе интересных историй. В освещенной мягким светом слабой лампы комнате нас ожидал горячий ужин и сладкий чай, а также долгие разговоры взрослых о своем житье- бытье, от которых наши глаза начинали слипаться, и родители от­носили нас в кровать совсем спящих, поцеловав на ночь.

В детстве времена года для меня не существовали и представ­ляли собой череду разнообразных перемен. Ранняя осень была пропитана ароматом собранных яблок и этот запах стоял во всем доме, потому что яблоки хранили в кладовке. Особое восхищение вызывали арбузы и дыни, которыми мы просто объедались. Когда надоедало сидеть за столом с медлительными скучными взрослы­ми, мы поскорей выбегали на улицу, у всех детей в испачканных соком пальцах были ломти или арбуза, или дыни. Желающий мог попробовать по кусочку лакомства у любого владельца этой изуми­тельной сладости. Райское блаженство светилось в каждой пере­пачканной и счастливой мордашке. Но оно немного угасало, когда приходилось дома отмывать лицо и руки под строгим надзором ма­мы и бабушки.

Поздняя осень казалась самой длинной порой с безконечными дождями, низким хмурым небом, рябью воды в остывающих лу­жах, сидением у окна до темна, с разглядыванием воробьев и во­рон, которых наискось через все небо гнал холодный северный ве­тер, и созерцанием единственной отрады осени - разноцветья ее быстро потухающих красок, оставляющих голыми ветви деревьев, унизанных дождевыми каплями. Осенние вечера пугали непро­глядной темнотой и неожиданно возникающей перекличкой дво­ровых собак.

Зима поражала колючим морозом, от которого быстро стыли пальцы в теплых варежках, удивляла скрипучим снегом и устра­шала завыванием степных метелей, но заодно радовала снежными горками, которые мы дружно поливали водой и скатывались с них кубарем, с хохотом валясь друг на друга. Она восхищала длинны­ми сосульками, свисающими с крыш, которые можно было грызть, отламывая по кусочку, чтобы они таяли во рту, оставляя на языке вкус талого снега.

Много радости доставляло скатывание снежных шаров мокры­ми от снега варежками или игра в снежки под медленно кружа­щимся снегопадом. Незаметно наступал волшебный декабрь, ког­да в доме появлялась пахучая колкая елочка, которую мы с трепе­том наряжали сверкающими елочными украшениями из фольги, с восторгом ожидая Рождественских подарков - несколько манда­ринов, орехи и конфеты, с их удивительно неповторимым вкусом чудесного праздника. Наконец, наступало блаженство от удиви­тельной тайны счастья, сопровождающей встречу Нового года и Рождества, когда все люди становились необыкновенно добрыми, а мы, собравшись в веселые детские компании, ходили от дома к дому с рисовой кутьей, распевая под окнами колядки в обмен на домашние деревенские угощения: Весной в садах густо цвели вишни и яблони, источая тонкий сладковатый аромат, смешанный с басовитым гудением пчел. В те­плыни майских дней под деловитое жужжание шмелей душа росла быстро, как молодая травка на лугу. Мы собирали тягучий клей­кий сок, текущий из стволов вишен, казавшийся слаще конфет. Без всякого перехода, совершенно неожиданно, наступало беззабот­ное лето, с ласточками над лугом, с недозрелыми сливами, ябло­ками и грушами, которыми мы объедались до урчания в животе. Всюду из-под камышовых крыш слышался неумолкающий щебет птиц, свивших там гнезда, и вскоре начинался трогательный писк птенцов. Лето дарило нам еще одно радостное чудо - теплую ка­мышовую речку, с расходящимися кругами от всплеснувшей рыбы, с вязнувшим в ушах кваканьем лягушек, с сизым терпким терном на колючих кустах, густо зеленеющих по ее берегам, и роскошным громом, с треском разрывающимся в грозовых облачных башнях в бездонном окоеме небес. Плескание в воде продолжалось дотемна (ведь плавать я тогда еще не умел), когда над берегом, заросшим благоухающей лебедой и мятой, повисали красивые мерцающие ог­ни, которые взрослые называли звездами. Так нарождался и стано­вился реальностью тот удивительный процесс смены впечатлений, познание которых шло не через ум, а лишь через чувства и сердце, переполняя душу разнообразными и безконечными восторгами от развертывающегося перед глазами невероятного бытия, именуе­мого жизнью.

С особым, почти священным трепетом мы смотрели на идущих с портфелями детей: какими они казались нам недосягаемо взрос­лыми и серьезными! Снисходительно поглядывая на нас, малышей, они важно шествовали в школу. У нас восторженно бились сердца в ожидании того момента, когда мы вырастем и поступим в пер­вый класс. А те дети, которые учились в пятом или даже седьмом классе, казались нам глубокими стариками и внушали боязливое уважение своими познаниями и почтенным возрастом.

Моя сестра тогда перешла в пятый класс и меня поражала ее ос­ведомленность, кругозор и, особенно, умение говорить на немецком языке. Летом она уже ездила в детский лагерь на неведомое мне море, о котором я только читал в книгах, и даже написала не­большую заметку в местную газету о своем отдыхе и счастливом детстве. Мне же оставалось только мечтать о первом классе, о сво­ей будущей жизни, и книги с готовностью помогали мне множить мечты и надежды.

Когда младенчество переходит в детство, то, как степень посте­пенного отпадения от Бога, приходит умение говорить. Звуки да­вали мне понятия о предметах, но сами предметы, вызванные к существованию Божественным бытием, никак не соотносились с этими звуками и, тем более, с их обозначениями - буквами. Каким удивительным открытием явились для моей детской души первые буквы! Каждая буква имела свой неповторимый облик, и все они общались со мной посредством звуков, несущих в себе загадочный смысл предметов, окружавших меня. Помню первый восторг от нео­быкновенной догадки, что эти разноликие символы, выстроенные в соответствующий ряд, содержат названия многочисленных вещей, большей частью пока еще незнакомых мне и потому таинственных.

Отчетливо запомнился тот момент, когда буквы слились в сло­ва, а слова стали понятными предложениями. Не в силах сдержать восторг, я вбежал в гостиную, в которой находились гости, и за­кричал:

Мама, папа, я уже могу читать!

Ну-ка, прочитай что-нибудь из букваря, сынок! - сказал отец.

Первыми словами, прочитанными мной, оказались строки из

детского стихотворения, казавшиеся живущими самостоятельно и независимо от букваря: “Сидит ворон на дубу, он играет во трубу!” Взрослые рассмеялись:

Молодец какой! Теперь ты можешь читать романы!

Хотя они похвалили меня, но в душе осталось недоумение: по­чему взрослые не заметили, какой замечательный ворон и какая необыкновенная у него труба, издающая волнующие сказочные мелодии?

Жажда познания быстро привела меня к чтению “взрослых” книг, повествующих о далеких городах и странах, невероятных приключениях и путешествиях. Освоив букварь, первой книгой, за которую я ухватился в свои пять лет, оказался роман Жюля Верна “Дети капитана Гранта”, и моя любознательность стала изводить родителей и взрослых расспросами о новых понятиях, которые мое сердце еще не могло вместить. Затем последовали другие книги такого же рода, пока родители не записали меня, еще до школы, во взрослую библиотеку, где мне самому разрешили выбирать кни­ги о путешествиях и открытиях. С тех пор чтение стало любимым моим занятием. Библиотекарь, увидев в ребенке такую жажду к чтению книг, написала об этом случае в районной газете.

Особенно мне нравилось общение с книгой после того, как ро­дители укладывали меня спать. Укрывшись с головой одеялом, при свете крохотной лампочки самодельного фонарика, я устрем­лялся в далекие путешествия вместе с Марко Поло, углублялся в неисследованные просторы Азии и Африки, следуя за отважными первопроходцами, переплывал океаны и моря с Магелланом и Ко­лумбом и поднимался ввысь на воздушном шаре, покоряя небесное пространство. И это пространство удивительной незнакомой жиз­ни звало меня тихим голосом ветра и шепотом звезд, начинаясь со­всем рядом - за стенами нашего маленького домика, окна которого смотрели в безконечную вселенную, приглашая меня к окрытию невыразимо загадочного мира.

Боже, Ты - жизнь моя, Ты любишь, но не испытываешь волне­ний, которые с детства испытывали мы, немощные. Ты творишь, но не имеешь привязанностей, которые закладываются в нас во время юности. Ты создаешь и остаешься спокоен иным спокойствием, ко­торого мы не ведаем с самого рождения. Щедрый, Ты никому ни­чего не должен. Любящий, Ты никого не ограничиваешь в свободе. В Тебе все возникает и исчезает, но разве Ты когда-нибудь терял что-либо из сотворенного Тобой? Не потеряй же меня, вступившего на неизведанный путь жизненного странствия, не умеющего пока еще умолять Тебя о помощи так же, как впоследствии не умеющего молчать о неисчислимых Твоих благодеяниях.

ОТКРЫТИЕ МИРА

Господи, Ты Сам заповедал мне, недостойному, любить Тебя, как сокровенную вечную жизнь. Поэтому, когда я забываю любить Тебя, то испытываю невыразимые муки оставленности, муки ада, ибо нет ничего более горшего, как остаться подобно умершему, без любви к Тебе. Позови меня тихим гласом Своей любви и нежности, ибо для меня лучше умереть, чем никогда не знать Тебя и Твоей благости. Но даже если я буду обманут наваждением смерти, я ве­рю, что жажда любви к Тебе поднимет меня из праха, в который низвергают меня мои грехи и ошибки, ибо умереть в Тебе, живом, невозможно! Ты подтверждаешь Свою неизменную любовь и заботу о всех нас безчисленными случаями избавления от близкой смерти, о которой я постоянно забываю, увлеченный заворажива­ющим зрелищем мира сего. Прости меня, Боже мой!

Отсверкал улыбками, лепетом и смехом праздничный фейер­верк младенческих восторгов. Детские игры переросли в потреб­ность иного приложения растущих сил души и тела. За всеми этими беззаботными радостями детства незаметно подошли обязанности помогать родителям по хозяйству: собирать картошку в огороде, заодно объедаясь душистыми черными ягодами паслена, срезать тяжелые и липкие шапки подсолнечника, с долгим лущением се­мян под безконечные беседы и шутки взрослых, рвать блестящие вишни синими от сока пальцами, доставать с высоких веток ароматные краснобокие яблоки и заниматься утомительной пропол­кой безконечной бахчи, уходящей куда-то к самому горизонту со своими медовыми арбузами и дынями.

Вскоре, хотя мне не исполнилось еще шести лет, родители ку­пили для меня школьный портфель, пахнущий свежей краской, учебники, тетради, ручку с пером и чернильницу, которую нужно было класть в мешочек. В то время в начальных классах мальчики носили школьную форму старого покроя: длинную рубаху из се­рого сукна с блестящими медными пуговицами, стягивающуюся ремнем с медной бляхой, и серые брюки. Мою чудесную форму - после волнующей примерки и многочисленных предупреждений не пачкать ее и не рвать - повесили на спинке стула возле кровати. В ту ночь я долго не мог уснуть и несколько раз вставал, ступая бо­сиком по холодному полу, чтобы в темноте погладить свою новую непривычную одежду.

Первое сентября... Это был необыкновенный день, который на­чался со свежего, напоенного чистотой солнечного утра. Меня оде­ли в полюбившуюся школьную форму, помогли застегнуть ремень и вручили в руки портфель с книгами и тетрадями, который был приготовлен еще с вечера. Мы вышли на улицу: мама несла букет роз и держала меня за руку, отец шел рядом, торжественный и стро­гий. На улице мы были не одни - нарядные родители, с мальчика­ми в такой же школьной одежде, как у меня, и девочки, в белых передниках, с большими белыми бантами в косичках, с лицами взволнованными и счастливыми, шли в ту же сторону, что и наша семья, где возвышалось загадочное здание со множеством окон, на­зывавшееся новым и таинственным словом “школа”.

Школьные годы... Годы, чудесные той новизной отношений с дру­гими детьми, разноликими и разнохарактерными, чудесные легко­стью учения, благодаря накопленным сведениям из прочитанных книг, новыми знакомствами, переходящими в искреннюю дружбу и привязанность, живостью души, находящей радость в веселости и шутках, заставлявших улыбаться старую, как мне тогда казалось, учительницу. И все же, за всеми этими радостными переживания­ми, исподволь, началась неспешная порча невинного детского ума, внедренная в сознание настойчивым призывом обучения, ставшим вскоре неумолимым принципом педагогики: “Думайте! Учитесь думать!” Да, мы пытались думать, пытались расшевелить дремлю­щее сознание. У одних детей это происходило быстрее и считалось успехом, доставляя похвалу и развивая тщеславие. У других - мед­ленно, и такое развитие считалось недостатком и вызывало поно­шения и насмешки окружающих. Началось однобокое развитие не души и сердца, не хороших и добрых навыков, а развитие и умно­жение неконтролируемых мыслей, мечтаний, воображения, под­стегнутого школьным тщеславием и соперничеством.

До этой поры накопление знаний о безконечно разнообразном мире шло большей частью безсознательно, через скрытые влече­ния и неосознанные желания, оседая в душе безчисленными и зачастую противоречивыми впечатлениями. Впереди меня жда­ло долгое и трудное открытие мира, в котором я сам был для себя первооткрывателем и первопроходцем, так же как любой ребенок в моем возрасте. Но это открытие неизведанного уже не было столь радостным как ранее, так как многие (а порой ненужные) сведения прививались душе принудительно, по бездумной традиции взрос­лых людей, которую они назвали “школой”, когда детская душа не столько открывала мир и саму себя, сколько закрывалась и оттор­галась от чистой радости живого процесса познания безжизненны­ми сведениями и мертвыми фактами.

Скучную таблицу умножения я выучил быстро, возможно, по­тому, что ей мой отец придавал особое значение в жизни и внушал мне, что я должен отвечать ее без запинки, даже если он неожи­данно спросит меня о таблице ночью. Каждый вечер я готовился к ночному уроку, но отец так никогда и не сделал этого, хотя иной раз днем шутливо пытался поймать меня врасплох:

Ну-ка, сын, сколько будет семью семь? Так... А сколько будет шестью восемь? Так... молодец.

К моим книжным увлечениям он относился снисходительно:

Таблица умножения в жизни важнее, чем Лев Толстой!

Развив в школе до некоторой степени речь, я обнаружил, что кроме познания различных предметов и обстоятельств можно скрывать речью их взаимосвязь с нами, - так появился соблазн лжи. Научившись приспосабливаться к жизни, сердце обрело спо­собность волноваться и переживать по поводу взаимоотношений ума и вещей. Ответом на эту взаимосвязь появились безчисленные безпорядочные мысли. Чем больше их становилось, тем печальнее и обременительней являлся накапливаемый опыт - как прямое следствие познания мира и последующей неудовлетворенности этим познанием. Это повлекло за собой возникновение мечтаний, коварного изобретения мысленной лжи.

Детские переживания от прочитанных путешествий стали не­ожиданно входить в мою жизнь, превратившись в увлекательные далекие поездки с моими родителями. Отец, как железнодорож­ник, мог ездить с семьей по всей стране. Так я оказался в Мурман­ске, который помню очень смутно. В памяти осталась сказочно пре­красная картина: поезд медленно двигался по узкой насыпи через безкрайние синие озера Карелии, словно плыл по небу, освещен­ному низким незаходящим солнцем. Мурманск встретил нас серы­ми низкими облаками, моросящим дождем и спешащими людьми на привокзальной площади, где я сразу же потерялся. Я долго шел один, разглядывая город, как вдруг знакомый радостный голос за­ставил меня остановиться: “Боже мой, да вот же он!” - и меня схва­тили крепкие добрые руки родителей. Как они нашли беглеца, не знаю. Затем была поездка в Ташкент, где пустыня предстала перед моими глазами необъятным песчаным океаном, по которому нето­ропливо плыли необыкновенные создания со странным названи­ем “верблюды”. Мне сразу захотелось их нарисовать. В тот же миг откуда-то взялись тетрадь и цветные карандаши. Возможно, их ку­пили на большой станции мои родители, и я, пока мы ехали, все время рисовал.

Впечатления от пустыни разбудили во мне жажду рисования, и в школе оно стало самым большим моим увлечением. Душа откры­ла в себе возможность создавать собственный мир, населяя его до­рогими людьми - родителями, деревьями, реками и лесами. Пти­цы, населявшие мои тетради для рисования, словно становились живыми, когда их касался цветной карандаш, и меня чрезвычай­но удивляло, что взрослые не видели в них трепетания настоящей жизни. Простой лист бумаги превращался в безбрежную землю, которую я мог по собственному выбору заселять диковинными животными или заполнять камышовыми хатами, засыпанными снегом, с огоньками в окошках, с тропинками у калиток, с месяцем над крышами. Этот пейзаж отчего-то сильно трогал мое сердце и я мог надолго погружаться в созерцание сокровенной жизни, создан­ной мной на листе тетради.

Тогда душа моя еще настолько пребывала в себе самой, что ни­каких других впечатлений от дальних поездок не осталось, кроме ощущения тихой спокойной радости от живого и неуловимого бы­тия самой души. Но после окончания первого класса произошло событие, которое сильно изменило мое представление об окружа­ющем мире. Душа нашла для себя то, что было ей в чем-то сродни своей необозримой протяженностью, непередаваемым оттенком искрящейся зеленой синевы с безчисленными солнечными бли­ками, ласковыми и нежными прикосновениями, таинственной пу­гающей глубиной и нескончаемым веянием безбрежного счастья: все то, что взрослые называли одним коротким словом - “море”. Именно море подарило мне радость плавания, мои ноги наконец- то легко оторвались от дна и я - о чудо детства! - поплыл, сам не понимая как. Расстояние до самого моря, рядом с которым я жил тем летом в детском лагере, было не более нескольких сот метров. Во время шторма голос его долетал до моего слуха нескончаемым рокотом глубин, голосом несказанно обворожительного морского простора, в который я влюбился всем сердцем.

Еще мне понравился поход в невысокие прибрежные горы, по­росшие густым лесом, с их таинственными тенистыми тропами, замшелыми валунами вдоль тихих ручьев, где маленькие крабики ловко прятались под камнями, рощами ореховых деревьев с листья­ми, источавшими терпкий запах йода, если растереть их пальцами, лугами с горным сладким ветром, наполнявшим легкие воздухом незабываемых кавказских гор...

Маме тяжело давалась станичная жизнь. На работах в поле она надорвалась и сильные боли мучили ее все дальнейшие годы. Она выросла в семье городского служащего и тяжелый сельский труд оказался ей не по плечу. Станичный говор был ей совершенно непонятен:

Отец, что за язык здесь? “Шо цэ такэ”, да “шо цэ такэ?” - удив­лялась мама казачьему наречию.

Лида, здесь тебе не город, - успокаивал он.

Так давай туда переедем! - просила она.

У меня работа военная, переведут - поедем!

Отец предпочитал не спорить.

Однажды к вечеру, в конце теплого августа, к нашему дому в ста­нице, сигналя, подъехал грузовик, и родители начали укладывать в него вещи и грузить мебель. Погрузка продолжалась долго. Солн­це уже начинало закатываться в степную даль, когда, наконец, все было упаковано и перевязано. Меня посадили среди матрасов, ма­ма укутала мои плечи одеялом, и мы, попрощавшись с бабушкой, не одобрявшей наш отъезд, и нахмуренным дедушкой, медленно выехали со двора. Рычащий и гремящий грузовик унес нас в новую жизнь, в которой впоследствии один переезд сменялся другим. К радости матери отца перевели работать на более крупную станцию и к ней-то мы и мчались по пустынному шоссе под первыми мер­цающими в прозрачной высоте звездами. Вдоль дороги неумолчно шелестели под ветром высокие тополя, полные вечернего воробьи­ного гомона. Волнистая степь с зелеными рядами полей убегала назад, в уплывшую за поворот станицу.

Тогда впервые сердце ощутило и восприняло в себя новый опыт - опыт захватывающей дух свободы от того, что было прежней жиз­нью, и устремленности в неизвестное и тревожное своей новизной нарождающееся будущее. В груди, казалось, все пело от счастья, от предвкушения самых лучших и прекрасных событий, которые ожидали меня за каждым новым поворотом.

Мы поселились неподалеку от железнодорожного депо, рядом с городком военных летчиков, где жили их семьи. Мне пришлось уз­нать иных детей, не выросших в станице, а живших замкнутой, от­гороженной от остальных людей жизнью. Но дети везде остаются детьми, и наши игры ничем не отличались от игр сельских детей, только чудо единения с природой незаметно стало отдаляться от моей души. На окраине этого поселка находилось летное училище и располагался военный аэродром, поэтому самолеты с реактив­ными двигателями первого поколения, с их оглушительным грохо­том, стали неотъемлемым фоном тех детских лет.

С немым восторгом, раскрыв рот, мы следили за их воздушны­ми пируэтами, поэтому ничто не препятствовало страстному жела­нию стать летчиком овладеть моим сердцем. Это желание перешло в тихое мечтание о том, что когда-нибудь я обязательно пролечу над родительским домом на удивительной серебристой птице.

В этом поселке родители записали меня в большую местную би­блиотеку, и чтение книг продолжилось с еще большим увлечением. Книги открыли мне неповторимый аромат бумаги, краски и клея. Мне нравилось вдыхать запах книги, перед тем как я начинал ее чи­тать. Здесь впервые в мою жизнь вошел Пушкин с его несравненными стихами, сказками и изумительно написанными повестями. На долгие годы поэзия Пушкина определила развитие моей души, на­учила более тонко видеть красоту в простых пейзажах южной Рос­сии, а его сказочные поэмы надолго вошли в мою жизнь.

Из книг, прочитанных в этой библиотеке, меня поразили кру­госветные путешествия знаменитых мореплавателей, а также ис­следования нашего соотечественника Пржевальского на просторах Азии. Для меня открылись захватывающие дух дали азиатского материка с его пустынями и величественными горными хребта­ми. Пустыню я