Специфические особенности российского общества

Специфическими чертами советского патернализма были: 1) фактическое игнорирование формального законодательства («закон, что дышло, куда повернёшь – туда и вышло»); распространённость неформальных отношений; 2) «иерархическое равенство» (Ю. Левада): над каждым начальником был тоже начальник, а, в свою очередь, у многих были лично от них зависимые люди (хотя бы родственники, ученики и т.п.); получалось, что большинство населения находились в ситуации зависимости; высшие органы власти были коллегиальными, т.е. существовала система взаимозависимости и совместной ответственности, которую жестоко, но виртуозно создал Сталин; каждый чувствовал себя «в общем строю»; 3) большое значение имели неформальные обязательства; ценилась верность слову (чего стоит одно только «партийное слово»), нарушители которого объявлялись «предателями» и подлежали наказанию во что бы то ни стало; даже криминальные структуры носили характер патерналистских сообществ («вор в законе» – российский феномен).

Принцип патернализма, пронизывающий все отношения, характеризует образ жизни и ментальность российского человека. Анализ жизни «простого советского человека» начал Ю. Левада (1993), который выделил две доминирующие и взаимопереходящие формы жизнедеятельности – «колхоз» и «шарашку». Интегрирующей, организующей и управленческой фигурой обоих форм социальности является Авторитет – человек, чья власть имеет прежде всего престижно-символическую природу, а потом уже легитимную и квалификационную. В этом «секрет» авторитарности и тоталитарности российского общества. Власть в России всегда имела преимущественно харизматическую форму, для которой, напомним, характерны самоотдача и жертвенность со стороны патримониального лидера. Представляется, что достаточно репрезентативным образом такого лидера является художественный образ Давыдова в «Поднятой целине» М. Шолохова – во имя идеи народного счастья он работает не покладая рук, не щадя ни себя, ни самого народа. Будет ли счастлив народ – это вопрос будущего, но в настоящем у Давыдова – реальный авторитет и власть.

В настоящее время социологический анализ повседневной жизни «российского простого человека» продолжает А.И. Олейник, в частности в статье «Жизнь по понятиям: институциональный анализ повседневной жизни «российского простого человека» (2001). Он выдвигает достаточно сильный (но вряд ли неожиданный для большинства россиян) тезис о конгруэнтности (схожести по ряду параметров – термин взятый из математики и впервые использованный в социологии французским социологом В. Андрефом) структур тюремного и российского социума. Оба социума схожи, поскольку являются разновидностями «тотального института – места проживания и работы большого числа индивидов, находящихся в аналогичной ситуации, оторванных от внешнего мира на длительный период и ведущих совместную жизнь, все аспекты которой подвержены эксплицитному контролю» (E. Goffman, 1968). Жизнь в России иной раз для значительного числа людей не сильно отличается на «воле» и на «зоне». А.И. Олейник выделяет следующие параметры конгруэнтности указанных социумов:

· деприватность – контролируемость и вмешательство в частную жизнь;

· деперсонификация – пренебрежение к личностным особенностям и даже угроза личности со стороны обладающих властью;

· неразделённость, взаимопроницаемость сфер жизнедеятельности: трудовой, рекреационной, бытовой, производственной, семейной, межличностной и т.д.; на «зоне» они практически неразделимы, на «воле» они нередко пересекаются: родственники как сотрудники фирмы, друзья-подельники, досуговая компания, состоящая из коллег и т.п. «По критерию неразделённости сфер деятельности структура повседневной деятельности в российском социуме конгруэнтна структуре тотального института» (А.И. Олейник, 2001);

· мобилизационный характер социальной активности – непосредственным импульсом и контролирующим фактором деятельности людей является власть.

Поскольку формальная нормативность носит социально-дискретный характер, т.е. регулирует отдельные сферы отношений, а жизнь в России нередко приобретает синкретический характер, то появляются универсальные нормы – «понятия», выполняющие функцию интерпретации ситуации. «Понятия» производятся авторитетными людьми – теми, кому лично доверяют. В России по данным социологических опросов государственным органам доверяло: в 1998 г. – 9 %, в 1999 – 3,4 %, в 2000 – 8,1 % населения. Кому доверяют россияне? – прежде всего своим ближним и Авторитетам – харизматическим лидерам всех мастей, в том числе и криминальным. Доверяют тем, кто их может реально защитить.

В контексте данных рассуждений о патернализме необходимо хотя бы кратко упомянуть феномен «крыши» – неформальное и не явное, но весьма эффективное социальное покровительство персонифицированных структур, обладающих реальной властью тем людям, которые признают Авторитет этих структур. Этот феномен является достаточно традиционным для российского общества и возникает в силу следующих особенностей российского социокультурного пространства: 1) традиции узурпировать право говорить от имени других – политический волюнтаризм, «самозванство», усиленная в настоящее время ситуацией «приватизации политической жизни», отсутствия полноценной правовой базы для политической деятельности; 2) традиционной российской коррупции – сращивания политических, бюрократических и криминальных структур.

Самым надёжным основанием сообщности в России было и есть личное доверие и личные связи, появляющиеся и укрепляющиеся в совместной борьбе за многовековое выживание. Разрушение советской социально-политической и государственной системы означало не переход к структуре западного общества, а, скорее только укрепление традиционных для России принципов организации социальных отношений. Точнее сказать, эти принципы стали более явными. Это было неизбежно в ситуации разрушения относительно стабильного социального порядка советского типа: нестабильная и неопределённая во всех отношениях ситуация актуализировала старые, испытанные, надёжные принципы и механизмы солидарности, стратегию выживания.

Таким образом, основанием структурации российского общества является власть харизматического, волюнтаристического типа, а доминирующими механизмами – номинация и символическое насилие.

Представляется, что наиболее адекватной структурой советского общества является схема В.В. Радаева (1991), который выделяет три основных слоя: 1) номенклатура, 2) рядовые исполнители, 3) люмпены, деклассированные элементы, маргиналы различных оттенков. Социальное положение этих слоёв принципиально отличается друг от друга, различия внутри их – не существенны. Социальная структура российского общества имеет скорее элитаристский, нежели стратификационный характер. Однако характер и механизмы образования элитарных групп в России обладает своей спецификой (по сравнению с описанными в теоретической социологии), о которой в настоящий момент идёт научная (и не только) дискуссия. Достаточно известным и аргументированным тезисом является утверждение о номенклатурном характере происходящих в современной России социальных процессов. Этот тезис можно развернуть в следующие утверждения: 1) смены политического класса не произошло, но наблюдается мутация старой номенклатуры (В.О. Рукавишников, 2000 и др.); 2) приватизация носила номенклатурный характер: проводилась по инициативе и в интересах номенклатуры (О.И. Шкаратан, 2000 и др.); 3) реальное влияние и всевластие в руках небольшого элитарного слоя только усилилось в результате усиления коррупции и использования новых технологий символического насилия (В.О. Рукавишников, 2000; В.И. Ильин, 1996; Ю.Л. Качанов, 1999; В.В. Радаев, 1998; С. Кара-Мурза, 1999 и др.).

Что же такое «номенклатура»? Номенклатура – привилегированный во всех отношениях слой людей, основной функцией которого является нормотворчество всех видов и их интерпретация в плане «правильного» поведения. Это – сообщество людей, тесно связанных между собой организационными, идеологическими, биографическими (совместное участие в серьёзных мероприятиях) нерасторжимыми узами («скованные одной цепью»). С начала 90-х годов общеупотребительным стало высказывание «номенклатура обменяла власть на собственность». Это выражение неверно хотя бы потому, что ныне, став частными собственниками, представители господствующего слоя не перестали быть и властвующей элитой. Характерны данные исследования российской элиты 1993 г. В административной элите центра 60,1 % сохранили свой статус, имевшийся до августа 1991 г.; 27,2 % – повысили его; снизили статус – 12,7 %. Так же выглядят и перемены в положении политической элитной группы: сохранили статус – 76,6 %, повысили – 10,3 %. Высока была стабильность и региональной элиты: сохранили свой статус – 52,5 %, повысили – 40,0 %.

Нельзя забывать и о гигантских масштабах теневой экономики в СССР, в которой к концу 80-х годов было задействовано (по разным расчетам) 20-30 млн. человек как полностью (вероятно, до 3 млн.), так и – по большей части – от случая к случаю. В итоге – обе прослойки к середине 90-х годов практически слились на основе сохранения власти и собственности, прежде всего у номенклатуры.

Сама природа того общества, из которого вышла перестройка и последующие реформы, такова, что социальные слои образовывали некие размытые множества, у которых даже в интенции не было осознания своих групповых интересов, специфической системы ценностей, единства образа жизни. Исключение составляла властвующая элита, которая обладала всей системой групповых признаков, включая самоидентификацию. Поэтому именно элита (этакратия, номенклатура), а вовсе не интеллигенция (как пишут некоторые авторы) оказалась локомотивом социальных изменений.

К этому можно добавить суждение М. Кастельса, который оценил прошедшее российское десятилетие как «бесконечный переход от сюрреалистичного социализма к нереальному капитализму».