Глава V Общественная жизнь и праздники. 2 page

Разумеется, наиболее выдающееся достижение Данте в этом смысле это его великая поэма. Тосканский диалект стал по сути основой нового идеального языка⁵¹. И если это утверждение заходит чересчур далеко, то все же автор, будучи иностранцем, может просить читателей о снисхождении, ибо, по сути, он следует в этом в высшей степени спорном вопросе господствующей точке зрения.

Страсти, кипевшие вокруг этого языка, борьба за его чистоту принесли не меньше вреда, нежели пользы, поскольку могли лишить безыскусственности выражения многих в общем-то одаренных авторов. Прочие же, владевшие языком безупречно, со своей стороны терялись в бушующем великолепии его поступи и благозвучности, воспринимая их как вполне независимые от содержания преимущества. Действительно, даже незатейливая мелодия, если она будет исполнена на подобном инструменте, прозвучит великолепно. Но как бы то ни было, в смысле общественном язык этот обладал высочайшей ценностью. Он был дополнением к манерам благородного стиля, принуждая образованных людей как в повседневном их существовании, так и в самые необычайные моменты сохранять внешнее достоинство. Правда, грязь и злобность также с достаточным усердием укутывались этим классическим покровом, как некогда использовали они чистейшей воды аттицизм, однако все самое изысканное и благородное также находило здесь свое адекватное выражение. Но особенно выдающуюся роль язык играл в отношении национальном, в качестве родины для всех образованных людей всех государств этой рано расколотой на части страны⁵². К тому же родина эта принадлежала не одной знати или иному сословию, так что даже у самого бедного и совершенно ничем не примечательного человека было время и возможность для того, чтобы ее приобрести, стоило ему только пожелать. Еще и теперь (может быть, даже чаще, чем в прежние времена) чужестранцу, оказавшемуся в таких областях Италии, где вообще-то господствует маловразумительный диалект, приходится поражаться, обнаруживая, что с амые заурядные люди и крестьяне владеют здесь чрезвычай­

==249

но чистым и чисто выговариваемым итальянским языком. И совершенно напрасно будет этот иностранец рыться в своей памяти, пытаясь там отыскать что-либо подобное в отношении Франции или даже Германии, где даже образованные люди придерживаются местного выговора. Разумеется, умение читать распространено в Италии гораздо шире, чем можно было ожидать судя по состоянию прочих дел, например, в той же Папской области, однако много ли было бы от этого толку, когда бы не широко распространенное и неоспоримое уважение к чистоте языка и выговора как некоему возвышенному и драгоценному достоянию? Одна местность за другой предприняла официальные шаги, приспосабливаясь к этому языку, были среди них и Венеция, Милан и Неаполь, пошедшие на это еще во времена расцвета литературы, отчасти именно по его причине. Лишь в нашем столетии Пьемонт стал в полном смысле итальянским государством, что произошло в результате его свободного волеизъявления, когда он присоединился к этому важнейшему национальному достоянию, чистому языку⁵³. Уже с начала XVI столетия определенные жанры были совершенно свободно и намеренно отданы на откуп литературе на диалекте, причем не одни лишь комические, но и серьезные⁵⁴. Развившийся здесь стиль был способен на решение любых задач. У прочих народов сознательное разделение такого рода имеет место гораздо позже.

«Придворный»⁵⁵ с чрезвычайной полнотой отражает строй мыслей образованных людей по отношению к ценности языка как среды для возвышенного общения. Уже тогда, в начале XVI в., были люди, намеренно державшиеся устаревших оборотов из Данте и других тосканцев его современников, просто из-за их архаичности. Однако наш автор безусловно запрещает их использование в устной речи, а также желает, чтобы они не употреблялись и в речи письменной, поскольку последняя в конце концов является всего только одной из форм беседы. Вслед за этим делается уступка: самой прекрасной будет такая речь которая в наибольшей степени приближается к наипрекраснейшим сочинениям. Очень ясно здесь прослеживается мысль, что люди, имеющие сказать нечто значительное, сами изобретают собственный язык, подвижный и изменчивый, потому что является чем-то живым. Можно пользоваться любыми, самыми изысканными выражениями, если только ими все еще. пользуется народ, в том числе и народ из нетосканских областей, а также в некоторых случаях - и французскими либо испанскими оборотами, если только их употребление уже укоренилось в отноше­

К оглавлению

==250

нии определенных предметов⁵⁶. Так, с душой и заботливостью был создан язык, не чистый старотосканский, но уже итальянский, богатый и обильный, как изысканный сад, полный цветов и плодов. Весьма существенную роль в общей виртуозности придворного, cortigiano, играет то обстоятельство, что лишь в этом достигшем полного совершенства одеянии проявляется его тонкая мораль, его дух и поэзия.

Поскольку язык стал теперь достоянием живого общества, архаистов и пуристов, несмотря на все их усилия, в основном постигла неудача. В самой Тоскане было в наличии слишком много прекрасных авторов и говорунов, которые играючи перескакивали через установленные ими рамки или же над ними потешались: последнее случалось в основном тогда, когда откуда-то со стороны приезжал умник и силился убедить их, тосканцев, в том, что они ничего не смыслят в собственном языке⁵⁷. Уже само существование и воздействие такого писателя, как Макиавелли, разрывало в клочья все это их вышивание гладью, поскольку мощь его мыслей, его ясные и простые обороты являлись на свет в форме такого языка, которому были присущи скорее какие угодно иные достоинства, нежели чистый trecentismo⁴³⁰*. С другой стороны, было слишком много обитателей Верхней Италии, римлян, неаполитанцев и т. д., которым было по сердцу, если требования в отношении чистоты выражения на письме и в разговоре не завышались сверх всякой меры. По сути они полностью отказывались от языковых форм и оборотов собственного диалекта, так что иностранец скорее всего сочтет за ложную скромность то, например, что Банделло нередко заявляет самый решительный протест: «Нет у меня никакого стиля; я пишу не по-флорентийски, но зачастую просто по-варварски. Я не стремлюсь к тому, чтобы уснастить язык какими-то новыми красотами: я всего лишь только ломбардец, да к тому же еще с лигурийской границы»⁵⁸. Однако всего скорее можно было на деле отстоять свои позиции в борьбе с партией блюстителей чистоты посредством недвусмысленного отказа от каких-либо высших притязаний и овладения по мере сил великим общераспространенным языком. Немного было таких, кто мог бы здесь стать на равную ногу с Пьетро Бембо, родом венецианцем, который всю свою жизнь писал на чистейшем тосканском языке, воспринимая его, однако, почти как иностранный, или с Саннадзаро, который находился в такой же ситуации, будучи неаполитанцем. Существенный момент состоял в том, что с языком, как в его устной, так и в письменной форме, следовало обращаться с подобающим уважением. При этом можно было предоставить пуристам предаваться их фанатизму, созыву языковых конг­

==251

рессов⁵⁹ и всему прочему: настоящий вред они стали наносить лишь позднее, когда несравненно ослабел дух оригинальности в литературе, поддавшейся иным, куда более пагубным воздействиям. В конце концов Академии делла Круска было дозволено обращаться с итальянским так, словно это был мертвый язык. Однако она оказалась настолько слабосильной, что ничем не смогла помешать духовному влиянию французов в прошлом столетии. (Ср. с. 250 сл. прим. 56, с 422).

Этот любимый и ухоженный, обретший максимальную гибкость язык как раз и был той основой, которая в качестве средства общения лежала в основе всей общественной жизни. В то время как на Севере знать и правители проводили свой досуг в одиночестве или посвящали его поединкам, охоте, пирам и церемониалам, горожане же заполняли его играми и телесными упражнениями, в крайнем случае стихотворчеством и празднествами, в Италии ко всему перечисленному добавлялась еще нейтральная сфера, в которой люди какого угодно происхождения, если только они обладали потребными для этого талантом и образованностью, предавались беседам и обмену серьезными и шутливыми мыслями в облагороженной форме. Поскольку угощение в собственном смысле⁶⁰ было при этом всего лишь побочным моментом, возможно было без больших затруднений удержать от себя подальше людей тупых и обжор. Если мы вправе воспринимать буквально то, что писали авторы диалогов, беседа избранных умов заполнялась в числе прочего также и глубочайшими вопросами бытия: вынашивание мыслей происходило не так, как у северян чаще всего в одиночку, но скорее коллективно. Однако мы скорее ограничились бы рассмотрением игривого общения, происходящего ради него самого.

По крайней мере в начале XVI в. общение это имело упорядоченные и прекрасные формы и основывалось на подразумеваемом, а зачастую также и открыто декларируемом и предписываемом соглашении, имеющем целью без какого-либо принуждения достичь целесообразности и приличия и являющемся прямой противоположностью всяческого этикета как такового. В тех кругах, в которых такое общение принимало характер постоянно существующего общества, имелись также и уставы, и формальное вступление, как, например, у тех сумасбродных обществ флорентийских художников, о которых повествует Вазари⁶¹. Такое совместное времяпрепровождение делало также возможной постановку наиболее известных современных комедий. Тем не менее мимолетное и непринужденное общение с легкос­

==252

тью смирялось с предписаниями, которые обыкновенно провозглашала самая видная дама. Всему миру известно вступление к «Декамерону» Боккаччо, причем принято считать, что главенство Пампине и над обществом есть чистого рода вымысел; конечно, в данном случае это несомненно вымысел, однако он основывается на очень часто имевшей место практике. Фиренцуола, который почти двумя столетиями позднее снабжает подобным вступлением свое собрание новелл, разумеется в куда большей степени следует реальности, когда он вкладывает в уста своей царицы общества настоящую тронную речь, в которой провозглашаются распорядок дня на предстоящее совместное пребывание в сельской местности. Сначала утренний час философствования, во время которого совершается восхождение на холм; затем трапеза⁶², сопровождаемая игрой на лютне и пением; далее проходящая в прохладном помещении декламация свежесочиненной канцоны, тема которой всякий раз задается с вечера; вечерняя прогулка к источнику, где все занимают места и каждый рассказывает по новелле; наконец, завершает все ужин и веселый разговор «такого рода, чтобы он еще годился для наших женских ушей, а что касается вас, мужчин, то необходимо, чтобы он не казался навеянным винными парами». Банделло, правда, не дает в предисловиях или посвящениях своих новелл подобных освящающих речей, поскольку различные общества, перед которыми рассказываются его истории, уже существуют как устойчивые образования, однако он дает нам представить себе другими способами, насколько богаты, многосторонни и изящны были общественные предпосылки для их существования. Многие читатели могут подумать, что обществу, которое способно выслушивать столь безнравственные истории, терять уже нечего, как невозможно ему и что-либо приобрести. Однако правильнее было бы поставить вопрос в следующей форме: на каких же неколебимых устоях должно основываться то общение, которое несмотря на все эти истории ничуть не отступает от соблюдения внешних форм, не распадается, которое в то же время сохраняет способность к серьезным обсуждениям и совещаниям! Потребность в возвышенных формах общения была сильнее, нежели что-нибудь другое. При этом нет нужды равняться на идеализированные общества, которые Кастильоне и Пьетро Бембо заставляют размышлять о высочайших ощущениях и жизненных целях: первый при дворе Гвидобальдо Урбинского, а второй в замке Азоло. Именно общество Банделло, при всех вольностях, которые оно допускает, задает наилучшую меру

==253

благородных и в то же время непринужденных манер, дружелюбия по отношению ко всему миру и подлинного свободомыслия, а также того духа, того изящного поэтического и любого иного дилетантизма, которые и образовывали душу живу этого кружка. Чрезвычайно важным признаком ценности такого общества является то обстоятельство, что дамы, составлявшие его средоточие, всем этим как раз и славятся и внушают к себе глубокое уважение, да так, что это ни в коей мере не вредит их репутации. Так, например, Изабелла Гонзага, урожденная Эсте(с. 35), принадлежавшая к числу благодетельниц Банделло, возбудила неблагоприятные для себя пересуды не собственным поведением, но свитой, состоявшей из девиц весьма свободного нрава. Джулия Гонзага Колонна, Ипполита Сфорца, в замужестве Бентивольо, Бьянка Рангона, Чечилия Галлерана,Камилла Скарампа и другие имели совершенно незапятнанную репутацию, либо, ввиду их общественной значимости, их поведению в прочих отношениях не придавалось ровно никакого значения. Самая знаменитая дама Италии, Виттория Колонна⁴³¹*,была в полном смысле святой. Все то специфическое, что сообщается относительно непринужденного времяпрепровождения этого кружка в городе, на вилле, на купальных курортах, не может быть воспроизведено так, чтобы отсюда недвусмысленно усматривалось его превосходство над обществами остальной Европы. Однако следует прислушаться к тому, что говоритБанделло⁶⁴, и задаться вопросом, было ли возможно что-либо подобное, например, во Франции, прежде чем такие формы общения небыли, и именно подобными ему людьми, пересажены туда. Разумеется, также и в ту эпоху все величайшие свершения в области духа происходили без содействия подобных салонов и не принимая их в расчет, однако мы были бы неправы, если бы слишком низко оценили их роль в развитии искусства и поэзии, хотя бы уже потому, что они помогали созданию того, что не существовало ни в одной другой стране: живого участия в произведениях искусств и вынесению о них близких по духу суждений. Но даже если не принимать этого во внимание, такой род социальности был совершенно необходимым цветком той определенной культуры и способа существования, которые были свойственны тогдашней Италии, а с тех пор сделались общеевропейскими.

Общественная жизнь Флоренции прежде всего подвержена мощному влиянию со стороны литературы и политики. Лоренцо Великолепный - личность, безраздельно господствующая в своем кругу не в силу своего положения правителя, как могли

==254

бы думать, но своих выдающихся природных качеств, и именно потому, что он предоставляет полную свободу всем этим столь различным между собой людям⁶⁶. Можно видеть, например, как бережно относился он к своему великому домашнему учителю Полициано и как, несмотря на то, что независимый стиль поведения ученого и поэта были лишь с трудом переносимы в условиях необходимых ограничений, накладывавшихся подготовкой дома к переходу в разряд правящих, а также ввиду оглядки на легко ранимую супругу, Полициано все же остается глашатаем и символом славы Медичи. Сам Лоренцо, как и должно Медичи, радуется возможности самолично возвеличить радости своего общения и представить их в монументальной форме. В великолепно импровизированной «Соколиной охоте» он шутливо изображает своих товарищей, а в «Пире»⁶⁶ делает это в истинно бурлескной форме, однако так, что мы в состоянии ощутить возможность также и серьезного общения. Богатые сведения о таком общении дают его переписка и сообщения о его ученых и философских беседах. Другие относящиеся к позднему периоду общественные кружки во Флоренции это отчасти предающиеся теоретическим рассуждениям политические клубы, которые имеют в то же время также и поэтическую и философскую составляющую, как, например, так называемая Платоновская академия, которая по смерти Лоренцо собиралась в саду у Ручеллаи^{67 432}*.

Разумеется, формы общественной жизни при дворах правителей зависели от личности их самих. Однако с начала XVI в. такие общества были чрезвычайно немногочисленны, а те, что существовали, имели весьма незначительный вес в данном отношении. Однако двор, существовавший в Риме при Льве X, являлся обществом настолько необычным, что подобных более невозможно отыскать во всей мировой истории.

Для двора, но в еще большей степени для себя самого формирует себя придворный, которого изображает Кастильоне. Он является, в сущности, идеальным общественным человеком в том его виде, которого как высшего своего достижения требует образованность этого времени, и скорее это двор предназначен для него, нежели он для двора. Если поразмыслить, такой человек не испытывает нужды ни в каком дворе, поскольку сам обладает даром и манерами совершенного правителя и поскольку его спокойная неаффицированная виртуозность в отношении всех - как внешних, так и духовных - предметов предполагает слишком независимое существо. Внутреннее побуждение, приводящее придворного в движение, направлено,

==255

хотя автор об этом и умалчивает, не на служение правителю, но на собственное совершенство. Один пример поможет это прояснить. Так, на войне придворный не допускает⁶⁸ для себя возможности выполнения даже весьма полезных и связанных с опасностью и самопожертвованием поручений, если они лишены стиля и некрасивы по форме, как, например, захват стада: что подвигает его на участие в войне, это не долг как таковой, но «I'honore»⁴³³'. Нравственная позиция, занимаемая в отношении государя, которой требует от придворного IV книга, очень свободна и независима. Теория возвышенной любви (в III книге) содержит очень много тонких психологических наблюдений, которые, однако, в лучшем случае могут быть отнесены к общечеловеческой области, и исполненное величия, почти лирическое прославление идеальной любви (в IV книге) не имеет уже ничего общего со специальными задачами всего сочинения. Однако то, какими утонченными оказываются здесь чувства, как и то, какому глубокому анализу они подвергаются, дает нам почувствовать в «Придворном», как и в «Азоланских беседах» Бембо, всю незаурядную высоту достигнутой образованности. Разумеется, воспринимать этих авторов догматически, понимать их буквально ни в коем случае не следует. Но и то, что подобного рода речи действительно произносились в изысканном обществе, не следует ставить под сомнение, в том же, что в этом одеянии перед нами предстает не просто фраза, а подлинная страсть, мы убедимся ниже.

Из внешних навыков от придворного требуется прежде всего совершенство в отношении так называемых рыцарских искусств, а помимо этого - еще многое другое, в чем может возникнуть необходимость лишь при вышколенном, гармонически развитом, основанном на личностном соперничестве дворе, какого за пределами Италии в те времена не существовало. Многое же явно покоится на общем, почти абстрактном понятии совершенства. Придворный должен иметь приличные навыки во всех благородных играх, а также уметь прыгать, состязаться в беге, плавать, бороться. Особенно важно, чтобы он был хорошим танцором и (что ясно само собой) прекрасным наездником. Кроме этого, он должен владеть несколькими языками, по крайней мере итальянским и латинским, и разбираться в изящной литературе, а также обладать вкусом в области изобразительных искусств; в области же музыки от него требуется определенная степень исполнительской виртуозности, которую он должен по возможности держать в тайне. Однако ничто, за исключением одного только оружия, не вызывает по-настоящему серьезного от-

==256

ношения с его стороны: из взаимной нейтрализации многих способностей как раз и возникает абсолютный индивидуум, в котором ни одно свойство не одерживает решительной победы.

Как бы то ни было, с уверенностью можно утверждать, что в XVI в. итальянцы, и в качестве писателей-теоретиков, и учителей-практиков, начали воспитание всей Европы по части благородных телесных упражнений и изысканных манер общения. В отношении верховой езды, фехтования и танцев они задавали тон как посредством изданий с иллюстрациями, так и непосредственного обучения. Тем, кто положил начало обучению гимнастике в отрыве как от военных упражнений, так и от игры в собственном смысле, был, быть может, Витторино да Фельтре (с. 135 ел.), после которого гимнастика так и сохранилась в виде требования высшей воспитанности⁶⁹. Решающим моментом было здесь то, что гимнастике обучали по всем правилам искусства. Однако, разумеется, насчет того, какие именно упражнения тогда существовали и соответствовали ли они тем, что в ходу теперь, мы ничего не в состоянии сказать. Но что помимо силы и ловкости очень большое значение придавалось, как цели занятий, еще и изяществу телодвижений, мы можем утверждать положительно не только на основании известного по прочим сферам способа мышления итальянской нации, но и по некоторым сообщениям. Довольно будет вспомнить великого Федеригода Монтефельтро (с. 36), то, как он по вечерам предводительствовал играми доверенной его попечению молодежи.

Народные игры и состязания у итальянцев в основных чертах не отличались от тех, что имели распространение в других европейских странах. В приморских городах сюда, разумеется, добавлялись еще состязания в гребле, и венецианские регаты славились уже с древности⁷⁰. Классической итальянской игрой была и все еще остается, как известно, игра в мяч, и ею здесь также занимались с большими рвением и блеском, нежели где-нибудь еще в Европе Однако, разумеется, привести определенные свидетельства в пользу этого предположения невозможно.

В данном месте у нас речь должна зайти и о музыке⁷¹. Еще около 1500 г. сочинение музыки находилось в основном в руках нидерландской школы, которая вызывала восхищение незаурядным искусством и причудливостью своих творений. Однако одновременно с нею существовала также и итальянская музыка, которая по своему звуковосприятию стоит несколько ближе к современным представлениям. Полстолетия спустя явился Палестрина⁴³⁴', мощь которого до сих пор продолжает оказывать сильнейшее воздействие на людей О нем мы также зна-

==257

ем, что он был великим новатором в своей сфере, однако вопрос относительно того, им ли именно или же кем-то еще был сделан решающий шаг в область современного музыкального языка, не решен окончательно настолько, чтобы дилетант мог прийти к какому-либо мнению по данному вопросу. Совершенно оставив в стороне вопрос о композиторском искусстве, мы попытаемся выяснить положение, которое занимала музыка в обществе того времени.

Весьма характерную черту как Возрождения, так и Италии можно усматривать во все большей специализации оркестра, в поиске новых инструментов, т. е. их звучаний и (в тесной связи с этим) в виртуозности, т. е. выявлении индивидуальности в отношении определенных областей музыки и определенных инструментов.

Из музыкальных инструментов, которые в состоянии были воспроизвести весь звуковой диапазон, еще с давних пор широкое распространение получил не только орган, встречавший повсюду очень теплый прием, но и соответствующий струнный инструмент gravicemballo или clavicemballo⁴³⁵*. Как известно, до нас дошли отдельные их экземпляры, восходящие еще к началу XIV столетия, потому что их украшали своими картинами великие художники. Для слабых ручек женщин из семей правителей инструменты эти делались особенно легкими в обращении. В прочих же отношениях на первый план выдвинулась скрипка, снискавшая себе большую популярность. При дворе Льва X, дом которого еще в бытность его кардиналом был полон певцов и музыкантов, и который пользовался высокой репутацией также в качестве знатока и участника ансамблей, славились еврей Джован Мария и Джакопо Сансекондо. Первому Лев пожаловал графский титул и городок⁷²; полагают, что второй был в виде Аполлона изображен на «Парнасе» Рафаэля. В течение XVI в. составилась уже табель о рангах в каждом музыкальном разряде, и Ломаццо⁴³⁶* (около 1580 г.) называет потри приобретших известность виртуоза в области пения, игры на органе, лютне, лире, виоле да гамба, арфе, цитре, рожке и трубе; он выражает пожелание, чтобы их портреты были нарисованы на самих инструментах⁷³. Невозможно себе представить, чтобы столь многостороннее оценочное суждение было высказано в это время где-нибудь вне Италии, хотя повсюду были входу почти одни и те же инструменты.

Собственно, большое разнообразие инструментов обязано своим возникновением в первую очередь тому обстоятельству, что в обычае было составление их коллекций - просто ради

==258

забавы. В чрезвычайно музыкальной Венеции⁷⁴ существовало немало таких коллекций, и если сходилось вместе некоторое число виртуозов, прямо тут же устраивался концерт. (В одной из таких коллекций можно было видеть немало инструментов, изготовленных по античным описаниям и изображениям, однако сообщения о том, умел ли кто-либо на них играть и как они звучали, отсутствуют.) Не следует забывать и о том, что некоторые из музыкальных инструментов имели великолепный, нарядный внешний вид и их возможно было чрезвычайно живописно расположить. В силу этого они могли составлять некий дополнительный раздел в коллекциях драгоценностей и художественных произведений.

Сами исполнители, к которым помимо собственно виртуозов относились отдельные любители либо целые составленные из них оркестры, объединялись вместе, составляя корпорации наподобие «академий»⁷⁵. Очень многие художники, работавшие в области изобразительных искусств, были сведущи также и в музыке, нередко достигая в ней высокого мастерства. Людей, занимавших в обществе высокое положение, отговаривали от игры на духовых инструментах по тем же основаниям, которые некогда отвратили от них Алкивиада и Афину Палладу. Изысканное общество любило сольное пение либо пение в сопровождении скрипки, но также и квартет струнных инструментов⁷⁷, а за его многосторонность клавир. Однако многоголосое пение популярностью не пользовалось, «поскольку куда приятнее слушать, наслаждаться и оценивать один голос».Говоря иными словами, поскольку песня, несмотря на всю принятую в обществе скромность (с. 257), остается демонстрацией возможностей отдельного человека, лучше, если мы будем слушать (и наблюдать) каждого по отдельности. При этом предполагается, что сладчайшие звуки окажут свое действие на слушательниц, а потому людей преклонного возраста недвусмысленно предлагается удерживать от выступлений даже в том случае, если они великолепно играют и поют. Ведь очень важно, чтобы каждый производил гармоническое впечатление как посредством издаваемого им голоса, так и своим внешним видом. В этих кругах совершенно не идет речь о композиции как о самостоятельном искусстве. В то же время случается так, что слова отражали ужасную судьбу самого певца⁷⁸.

Очевидно, этот дилетантизм, характерный как для высших, так и для средних слоев, был в Италии явлением куда более распространенным и в то же время ближе стоящим к искусству в собственном смысле, чем в какой-нибудь другой стране. Вся­

==259

кий раз как речь заходит о каком-либо обществе, тут же дается и описание пения или игры на струнных инструментах, причем описание весьма выразительное. На сотнях портретов изображены люди то совместно музицирующие, то с лютней или чем-то в этом роде в руках, и даже по находящимся в церквах картинам, изображающим ангельские концерты, можно видеть, насколько хорошо знакомое художникам явление представляют собой музицирующие в повседневной жизни. Так, мы знаем о лютнисте Антонио Рота в Падуе (1549 г.), что он составил себе состояние, давая уроки игры, а также напечатал школу игры налютне⁷⁹.

Можно себе представить, насколько богатым духовно, многосторонним и удивительным был этот музыкальный порыв в то время, когда в опере еще не концентрировался музыкальный гений, превращаясь в род некоторой монополии. Другое дело, что открытым остается вопрос о том, смогли ли бы мы в полной мере насладиться звуками того мира, если бы наше ухо их теперь вдруг услышало.

***

Существенным моментом для понимания высших форм общественной жизни Возрождения является уяснение того обстоятельства, что женщина почиталась здесь наравне с мужчиной. Нас не должны вводить в заблуждение встречающиеся время от времени у авторов диалогов хитроумные, а подчас и злобные исследования вопроса о неполноценности слабого пола. Не следует нам обманываться также и сатирой, как, например, третья сатира Ариосто⁶⁰, в которой женщина рассматривается как опасный большой ребенок, с которым мужчина должен уметь управляться, хотя их разделяет непреодолимая бездна. Последнее, вообще говоря, до определенной степени верно: именно потому, что образованная женщина находилась на одном уровне с мужчиной, здесь не было места расцвету того явления, возникающего впоследствии в цивилизованном обществе на Севере, что принято называть духовной и душевной общностью или высшим взаимодополнением. Прежде всего образование женщин высших сословий ничем существенным не отличалось от образования мужчин. У итальянцев во времена Возрождения не возникало ни тени сомнения в том, следует ли давать дочерям и сыновьям совершенно одинаковое воспитание в области литературы и даже филологии(с. 140). Поскольку в этой новоантичной культуре обыкновенно

К оглавлению

==260

усматривали высшее жизненное достояние, к нему с готовностью допускали также и девочек. Мы уже видели, какого виртуозного владения латинской речью и письмом достигали даже дочери правителей (с. 145, 149). Другие же должны были разделять с мужчинами по меньшей мере их литературные интересы, чтобы быть в состоянии следить за беседой, которая касалась в те времена главным образом античности. Наконец, сюда примыкало деятельное участие в итальянской поэзии через сочинение канцон, сонетов и импровизаций, в чем прославился ряд женщин начиная с венецианки Кассандры Феделе (конец XV в.)⁸¹. Витторию Колонна возможно даже считать причисленной к лику бессмертных. Если что-то может служить доказательством выставленного нами выше утверждения, так это упомянутая женская поэзия, совершенно мужская по своему тону. Как любовные сонеты, так и религиозные стихотворения настолько определенны и точны по форме, так удалены от нежного мечтательного полумрака и налета дилетантизма, которые вообще-то тяготеют над женской поэзией, что их вполне можно было бы счесть за вышедшие из-под пера мужчины, когда бы значащиеся под ними имена, соответствующие о них сообщения и некоторые содержащиеся здесь высказывания не говорили о противном.