Глава IV. Открытие мира и человека. 3 page

==209

искусное па за другим; затем появился Аполлон, ударил по лире плектром и запел хвалебную песнь дому Эсте. Далее последовала, как бы интермедия внутри интермедии, мужиковатая жанровая сцена, или же фарс, а потом вновь сценой завладела мифология с Венерой, Вакхом и их свитой, и была представлена пантомима: Парис на Иде. И только после этого была представлена вторая половина пьесы «Амфитрион», причем явно обыгрывалось имеющее состояться в будущем рождение Геркулеса из дома Эсте. Когда та же пьеса ставилась до этого (в1487 г.) во дворе дворца, постоянно горел «рай со звездами и прочими колесами», т. е. иллюминация, возможно, еще и с фейерверком, которая, конечно, отвлекала на себя львиную долю внимания. Очевидно, лучше было, когда добавки такого рода выступали в качестве самостоятельных представлений, как то имело место при других дворах. Мы еще поговорим о праздничных представлениях у кардинала Пьетро Риарио, у Бентивольо в Болонье и прочих когда будут рассматриваться праздники.

Особенно тяжелые последствия имело раз укоренившееся великолепие постановки для оригинальной итальянской трагедии. «Прежде в Венеции, пишет Франческо Сансовино⁶⁹ около 1570 г.,с большой пышностью ставили кроме комедий также и трагедии античных и современных поэтов. Ради громкой славы, распространявшейся об их оформлении (apparati), сюда устремлялись многочисленные зрители как местные, так и издалека. Однако празднества, устраиваемые ныне частными гражданами, происходят под крышей, и начиная с некоторого времени так сложилось, что карнавалы сопровождаются комедиями и иными веселыми и дорогостоящими удовольствиями».Т. е. роскошь способствовала смерти трагедии.

Отдельные подступы и попытки этих современных трагиков, наибольшая слава среди которых выпала на долю «Софонисбы» Триссино³⁸³* (1515 г.), принадлежат истории литературы. То же самое возможно сказать и относительно возвышенной, подражавшей Плавту и Теренцию комедии. Даже сам Ариостоне смог создать в этом жанре ничего сколько-нибудь замечательного. Напротив, народная комедия в прозе, как ее разрабатывали Макиавелли, Биббиена, Аретино, вполне могла иметь будущее, когда бы ее не постигла гибель из-за ее содержания. Ведь прежде всего она была, с одной стороны, в высшей степени безнравственной, а с другой направлена против тех сословий, которые начиная приблизительно с 1540 г. перестали допускать в отношении себя подобную общественную враждеб­

К оглавлению

==210

ность. И если в «Софонисбе» характеристика образов вынуждена была уступить блестящей декламации, то здесь она же подвергалась слишком уж небрежному обращению, обретаясь по соседству со своей сводной сестрой карикатурой.

И тем не менее сочинительство трагедий и комедий продолжается без перерыва и впредь, нет недостатка также и в многочисленных осуществленных на деле постановках античных и современных пьес; однако используются они исключительно в качестве повода и предлога для того, чтобы создать сообразное общественному положению впечатление великолепия, гений же нации целиком и полностью разочарован в этом жанре как сколько-нибудь жизнеспособном. А как только на сцену выступили пастушеская драма и опера, тут уж и вовсе возможно стало обойтись без попыток что-то совершить в этом жанре.

В полном смысле национальным был и остался лишь один жанр: лишенная письменной основы «Commedia dell’arte», импровизировавшаяся по заданному сценарию. Она не слишком-то подходила для полноценной характеристики образов, поскольку в ней имелся узкий круг жестко определенных масок, характер которых был назубок известен каждому. Однако присущая нации одаренность столь властно склонялась к этому жанру, что посреди представлений даже записанных комедий актеры вдруг переходили к собственной импровизации⁷⁰, так что здесь и там мог возникать некоего рода смешанный жанр. Такими можно считать комедии, ставившиеся в Венеции Буркиеллой³⁸⁴*, а впоследствии обществом Армонио, Вал. Цуккато³⁸⁵*,Под. Дольче³⁸⁶* и других⁷¹. Так, относительно Буркиеллы мы уже знаем, что он прибегал к увеличению комизма посредством примешивания греческого и славянского языка к венецианскому диалекту. Почти полностью соответствовали понятию «Commedia dell’arte» пьесы Анджело Беолько, прозванного «il Ruzzante»³⁸⁷* (1502 1524), постоянными масками которого являются падуанские крестьяне (Менато, Веццо, Биллора и другие); должно быть, он изучил их диалект, когда проводил лето на вилле своего покровителя Луиджи Корнаро в Кодевико⁷². Постепенно появляются все знаменитые местные маски, обломками которых до сих пор тешится Италия: Панталоне, Доктор,Бригелла, Пульчинелла, Арлекин и так далее. Разумеется, в основном все они куда старше, возможно, что и вообще они связаны с масками древнеримских фарсов, но лишь XVI век соединил их всех в одной пьесе. В настоящее время это уже не прослеживается с такой наглядностью, однако всякий большой

==211

город придерживается своей местной маски для Неаполя это Пульчинелла, для Флоренции Стентерелло, в Милане нередко просто великолепный Менекинг⁷³

Конечно, это довольно-таки скудная замена для великой нации, которая, быть может, более всех прочих была наделена даром объективно отражать и рассматривать в зеркале драмы свои высшие проявления. Однако на протяжении столетий ей было в этом отказано враждебными силами, в появлении которых была и часть ее собственной вины И все же искоренить разлитый в обществе талант драматического представления было невозможно, а по части музыки вся Европа была перед Италией в долгу Кто желает признать в этом мире звуков замену или же косвенное выражение запрещенной драмы, вполне может этим утешиться

Не следует ли ожидать того, что не дала драма, от эпоса^7. Однако итальянскую героическую поэму резко критикуют именно за то, что самой слабой ее стороной является обрисовка и разработка характеров

Прочие достоинства итальянского эпоса неоспоримы, и среди них то обстоятельство, что на протяжении четырех с половиной столетий его на самом деле читали и постоянно печатали заново, в то время как почти что вся эпическая поэзия прочих народов превратилась в чистой воды литературно-исторический курьез. Или это зависит от читателя, который ожидает от нее и ценит в ней нечто иное, нежели читатель на Севере⁷. По крайней мере уже частичного усвоения итальянского национального характера хватило нам для того, чтобы признать своеобразную ценность этой поэзии, однако есть в высшей степени достойные люди, которые прямо заявляют, что не возьмут в толк, о какой ценности здесь может вообще идти речь Конечно, если кто возьмется за анализ Пульчи, Боярдо, Ариосто и Берни с точки зрения так называемого идейного содержания, ему негде будет разгуляться Они художники в своем роде, сочинявшие для несомненно и преимущественным образом художественно одаренного народа

После постепенного угасания рыцарской поэзии круг средневековых сказаний продолжал жизнь частью в виде стихотворных переработок и собраний, частью же как прозаические романы Последний вариант имел место в Италии в XIV в, однако рядом с этим во весь свой огромный рост поднимались вновь пробудившиеся воспоминания об античности, погрузившие все средневековые фантастические образы в глубокую тень. Так, например, Боккаччо в своем «Любовном видении»

==212

называет, правда, среди представленных в его волшебном дворце героев также и Тристана, Артуса, Галеотто и других, однако делает это в высшей степени коротко, словно он их стыдится, а последующие писатели, принадлежащие к каким угодно жанрам, и вовсе о них не говорят, а если говорят, то только в шутку. Однако народ хранил о них память, и из его рук они снова вернулись к поэтам XV столетия. Поэты эти были теперь в состоянии воспринять и отобразить доставшийся им материал совершенно заново, свободно, однако ими было совершено нечто еще более значительное, поскольку они тут же творчески его продолжили, и даже по большей части выдумали все заново. Чего требовать от них не следовало, так это чтобы они отнеслись к своему предмету с прежним пиететом. Напротив, вся Европа должна завидовать тому, что они были еще способны включиться в сопричастность их народа некоему фантастическому миру, однако они оказались бы просто лицемерами, когда бы отнеслись к нему с благоговением, как к мифу^74.

Вместо того они движутся по вновь завоеванным для художественной поэзии областям как полновластные властители. Основной их целью является, как можно полагать, по возможности чарующее и бодрящее воздействие отдельных песен при исполнении их вслух, да и сам этот род поэзии в высшей степени выигрывает, когда приходится слышать чтение этих поэм по частям, причем наизусть и с выражением, с легким оттенком комизма в голосе и жестах Не следует ожидать, чтобы глубина и проработанность характеристик прибавила к ним нечто существенное их может потребовать читатель, но слушатель об этом не думает, поскольку он постоянно слышит лишь какую-то часть и, в конце концов, видит перед собой одного только чтеца декламатора. В отношении заданных сюжетом персонажей поэт находится в двойственном положении его гуманистическое образование возражает против их средневековой сущности, однако в то же время их поединки, как сторона современной турнирной и военной жизни, требуют приложения всех его познаний и поэтического усердия, ставя в то же время исключительные по блеску задачи перед чтецом. Отсюда даже у Пульчи⁷⁵ нет пародии на рыцарство в собственном смысле слова, хотя зачастую комический и грубоватый способ выражения его паладинов находится на грани этого. Рядом с ними выставляется идеал драчливости, его забавный и добродушный Морганте, который вяжет целые армии языком от колокола. Более того, Пульчи способен также и на то, чтобы показать относительность и этого своего героя, противопоставляя его абсурд­

==213

ному и притом в высшей степени примечательному чудовищу Маргутте. Однако при этом Пульчи не придает обоим этим грубо и мощно выписанным характерам никакого особого значения, и история его продолжает свой чудесный ход даже тогда, когда они давно отсюда исчезли. Боярдо⁷⁶ также относится к своим персонажам с полной сознательностью и пользуется ими в шутку и всерьез, как ему заблагорассудится. Даже с демоническими существами он забавляется в свое удовольствие и иной раз намеренно их изображает в неуклюжем виде. Существуют, однако, другие художественные задачи, к которым он относится не менее серьезно, чем Пульчи, например, в высшей степени живые и, можно было бы сказать, технически точные изображения всех событий.

Пульчи читал свою поэму вслух, как только заканчивал еще одну песню, перед обществом Лоренцо Великолепного, Боярдо аналогичным образом делал это перед двором Эрколе Феррарского. Отсюда легко понять, на какие именно положительные стороны делался в таком случае упор, и как мало благодарности снискали бы здесь себе прописанные в деталях герои. Разумеется, при таких обстоятельствах сами поэмы не образуют никакого законченного целого и вполне могли быть вдвое короче или, напротив, длиннее своего действительного размера. Их композиция это не композиция обширной картины на историческую тему, но скорее фриз или пышный орнамент из плодов, вокруг которого порхают пестрые образы. Насколько мало ожидаем мы индивидуальной проработанности, глубокой перспективы и различной глубины планов от фигур и орнаментов фриза, и даже, более того, их здесь не допускаем, в такой же малой степени следовало их ожидать и от этих поэм.

Пестрое изобилие неожиданных находок, которыми в особенности, с постоянством новизны, удивляет нас Боярдо, осмеивает все наши принятые в настоящее время школьные определения сущности эпической поэзии. Для своего времени это было наиболее приятным способом ухода от занятий античностью, можно сказать, даже единственным выходом, если писателю желательно было прийти к самостоятельному повествовательному стихотворчеству. Ибо поэтизация античной истории способна была лишь на то, чтобы пустить автора по ложному пути, на который и вступил Петрарка в его написанной латинскими гекзаметрами «Африке», а полтора столетия спустя - Триссино с его написанной versi scioiti громадной поэме «Об освобожденной от готов Италии», которая отличается безукоризненными языком и версификацией и тем не менее застав­

==214

ляет читателя недоумевать, что же все-таки поэзия или история потерпело больший урон в этом неудачно осуществленном союзе. А куда завлек тех, кто ему подражал, Данте? Визионерские «Триумфы» Петрарки это последнее из всего, что было достигнуто в этой области, не оставляя пределов хорошего вкуса. «Любовное видение» Боккаччо есть не что иное,как простое перечисление исторических и мифических персонажей, расположенных по аллегорическим категориям. Остальные предпосылают тому, что им желательно изложить, вычурное подражание первой песне Данте, обзаводясь таким образом каким-нибудь аллегорическим провожатым, занимающим место Вергилия: Уберти выбрал для своей географической поэмы («Dittamondo») Солина, Джованни Санти для своей хвалебной поэмы, посвященной Федериго Урбинскому, Плутарха⁷⁷.Единственным средством от этих заводящих на ложный путь опытов послужила тогда та самая эпическая поэзия, представителями которой были Пульчи и Боярдо. То нетерпение и восхищение, с которым они были встречены (чего, быть может, в отношении эпоса нам уж никогда не суждено пережить), великолепно доказывает, насколько велика была в них потребность.Речь ведь идет вовсе не о том, действительно ли в этих произведениях нашли свое воплощение абстрагированные уже в нашем столетии из Гомера и «Песни о Нибелунгах» идеалы истинной героической поэмы или же нет; во всяком случае здесь обрел свое воплощение идеал их собственного времени. Эти поэмы с бесчисленными описаниями поединков, что на наш взгляд как раз наиболее в них утомительно, удовлетворяли в то же время тот чисто предметный интерес, о котором нам затруднительно составить правильное представление также, впрочем, как и о высокой оценке живой моментальной обрисовки ситуации как таковой.

То же может быть сказано и в отношении Ариосто: напрасно стали бы мы искать характеры в его «Неистовом Роланде»⁷⁸,поскольку то была бы попытка приложить к нему абсолютно неподходящий критерий. Да, они здесь попадаются там и сям, и, более того, подаются даже с любовью, однако поэма ни на мгновение на них не останавливается; она скорее проиграла бы, а не выиграла в случае контрастного их выделения. Данное требование проистекает из тех запросов более общего характера, которым с точки зрения нашего времени он не отвечает: из-под пера столь мощно одаренного и прославленного поэта мы предпочли бы получить уж никак не приключения Роланда и тому подобное. В произведении значительного размера ему

==215

следовало представить глубинные, протекающие внутри человека конфликты, выразить высшие воззрения своего времени на божественные и человеческие предметы, одним словом, дать те законченные образы мира, которые предлагают нам «Божественная комедия» и «Фауст». Вместо этого Ариосто действует совершенно в духе художников своего времени и обретает бессмертие, уходя от оригинальности в нашем сегодняшнем смысле слова он продолжает творить, оставаясь в уже известном круге образов, и пользуется уже использованной раз деталью всякий раз, когда она ему может вновь пригодиться. То, какие преимущества могут быть при этом достигнуты, людям, лишенным художественного дара, объяснить бывает тем труднее, чем они ученее и чем более одарены духовно Художественная цель Ариосто блестящее и живое «действие», которое равномерно распространяется по ткани всей большой поэмы В качестве компенсации за это ему приходится отказаться как от глубокой обрисовки характеров, так и от сколько-нибудь прочной спаянности повествования. Ему приходится вновь связывать утраченные и позабытые нити там, где это представляется удобным, его персонажи появляются и исчезают не потому, что того требует их глубинная личностная сущность, а в зависимости от требований самой поэмы Правда, внутри этой внешне иррациональной и произвольной композиции Ариосто был построен мир совершенно закономерной красоты. Нигде он не впадает в описательство, но повсюду дает лишь столько обстановки и характеристик действующих лиц, сколько может быть гармонически объединено с продвижением действия вперед, еще в меньшей степени он разменивается на разговоры и монологи⁷⁹, но повсюду утверждает царственную привилегию истинного эпоса: все на свете преобразовывать в динамичные события. У Ариосто пафос никогда не сказывается в словах⁸⁰, нет его совершенно и в знаменитой XXIII песни и последующих, изображающих безумие Роланда. То же, что любовные истории в героической поэме лишены какого-либо лирического оттенка, является скорее заслугой поэта, поскольку истории эти далеко не всегда могут быть одобрены со своей нравственной стороны. Иногда они, несмотря на всю окутывающую их волшебную и рыцарскую атрибутику, обладают при этом такой действительной подлинностью, что возникает ощущение того, что здесь перед нами излагаются непосредственные события из жизни самого поэта. Полностью отдавая себе отчет в собственном мастерстве, Ариосто несомненно вплел в свое великое произведение еще много всего из современности, вовлекая

==216

сюда также славу дома Эсте в обличье явлений и пророчеств. Изумительный поток его октав размеренно увлекает все сооружение вперед

С появлением Теофило Фоленго или же, как он сам себя здесь называет, Лимерно Питокко, на сцену выступает уже давно и по полному праву ожидавшаяся пародия на рыцарство в целом⁸¹, к тому же заявляющая о себе куда более энергичной проработкой характеров, необходимой для свойственных ей комизма и реализма. Среди тумаков, под градом камней необузданной уличной молодежной компании одного заштатного римского городишки, Сутри, вырастает маленький Роланд - по всему видно, в мужественного героя, врага монахов и резонера. Условный мир фантазии, оформившийся начиная с Пульчи и служивший с тех пор рамками для эпоса, разумеется, разлетается здесь вдребезги, открытому осмеянию подвергается происхождение и сущность паладинов, например, через ослиный турниров второй песни, на который рыцари являются с самыми диковинными амуницией и вооружением. Иной раз поэт выражает комическое сожаление по поводу необъяснимого коварства, присущего семейству Гано Майнцского, относительно чрезвычайно многосложного добывания меча Дуриндана и прочего, —словом, все предание служит ему главным образом лишь в качестве основы для комических нападок, сценок, тенденциозных излияний (среди которых имеются весьма красивые, например заключение главы VI) и непристойностей. Наряду с прочим здесь невозможно не заметить некоторого вышучивания Ариосто, и это было просто счастье для «Неистового Роланда», что «Орландино» с его лютеровской еретичностью довольно скоро попал в лапы инквизиции и его постигло вынужденное забвение вполне прозрачная пародия наблюдается, например, в том (глава IV, строфа 28), что дом Гонзага возводится к паладину Гвидоне, поскольку от Роланда должен был бы происходить дом Колонна, от Ринальдо Орсини, от Руджеро же (согласно Ариосто) дом Эсте Возможно, здесь, в этой колкости по адресу Эсте, обошлось не без участия Ферранте Гонзага, покровителя поэта.

То, наконец, что в «Освобожденном Иерусалиме» ТоркватоТассо характеристическая обрисовка образа является одной из сильнейших сторон поэта, доказывает лишь, насколько далеко ушел его образ мышления от господствовавшего примерно полстолетием прежде Его достойное восхищения произведение является в основном памятником прошедшей за это время эволюции жанра и того направления, в котором она происходила

==217

***

не области поэзии итальянцы первыми среди всех европейцев проявили не знающие устали склонность и дар к тому, чтобы с точностью отобразить исторического человека со всеми его внешними и внутренними чертами и особенностями.

Разумеется, уже в раннем средневековье имелись достойные упоминания попытки такого рода, и легенда как постоянно имеющийся перед глазами образец биографии до определенной степени поддерживала интерес к индивидуальному изображению и мастерство в части его исполнения. В монастырских и соборных хрониках с большой наглядностью описаны многие иерархи, например, Майнверк из Падерборна³⁸⁸*, Годехард из Хильдесхайма³⁸⁹* и другие; от многих наших императоров также остались описания, составленные по античным образцам, чаще всего по Светонию, содержащие весьма ценные моменты. Можно сказать, что из этих и им подобных светских «vitae»³⁹⁰* постепенно образуется продолжающаяся параллель житиям святых. Однако ни Эйнгарда, ни Виппо³⁹¹*, ни Радевина⁸²³⁹²* невозможно поставить рядом с принадлежащим Жуанвилю³⁹³* жизнеописанием св. Людовика³⁹⁴*, которое высится одиноким утесом, как первое совершенное духовное изображение новоевропейского человека. Такие характеры, каким обладал св. Людовик, и вообще редки, а сюда добавляется еще более редкое счастье, именно то, что на основании всех отдельных деяний и событий, имевших место в жизни героя, совершенно наивный фактограф обнаруживает круг его мыслей и красноречиво нам его представляет. А ведь из каких скудных источников приходится нам черпать внутреннюю сущность тех же Фридриха II или Филиппа Красивого³⁹⁵*! Многое из того, что фигурирует в качестве биографии вплоть до конца средневековья, есть на самом деле лишь исторический очерк эпохи, лишенный какого-либо вкуса к индивидуальности превозносимого человека.

Отныне итальянцы берут курс почти исключительно на разыскание характеристических черт выдающихся людей, что отличает Италию от остальной Европы, где это встречается лишь случайно, в каких-то экстраординарных случаях. Следует, однако, отметить, что этим развитым чувством индивидуального могут обладать лишь люди, выделившиеся из толпы и ставшие индивидуумами сами.

В связи с получившим чрезвычайно широкое распространение понятием славы (с. 94 сл.) возникает биографическая ли­

==218

тература сборного и сравнительного характера, которая более не обязана придерживаться династического принципа либо принципа следующих друг за другом духовных лиц, как то было с Анастасием, Агнеллом³⁹⁶* и их последователями или с биографами венецианских дожей. Скорее она должна отражать человека в меру его значимости. В качестве образцов влиянием пользуются, помимо Светония, также Непот, его «Viri illustres»³⁹⁷*, и Плутарх в той мере, в какой последний был известен и переведен. Основным образцом литературно-исторических записок служили, как представляется, жизнеописания грамматиков, риторов и поэтов, известные нам как приложение к Светонию, а также усиленно штудировавшееся принадлежащее Донату³⁹⁸* жизнеописание Вергилия.

То, что в XIV в. появились биографические сборники, жизнеописания известных мужчин и женщин, было уже упомянуто выше (с. 97 ел.). Разумеется, в тех случаях, когда в них описываются не современники, а люди более ранних эпох, они зависят от более ранних излагателей. Первым имеющим большое значение самостоятельным достижением была, пожалуй, принадлежащая Боккаччо «Жизнь Данте». Написанная с легкостью и воодушевлением, богатая на произвольные оценки, эта работа все-таки создает в отношении личности Данте острое ощущение ее исключительности. Затем, в конце XIV в., последовали написанные Филиппе Виллани «Vite»³⁹⁹* выдающихся флорентийцев. Здесь представлены люди всех занятий: поэты, юристы, врачи, филологи, художники, государственные и военные деятели, среди них и те, кто был тогда еще жив. Флоренция подана здесь как одаренное семейство, в котором принято отмечать отпрысков, с особой яркостью проявляющих этот семейный дух. Характеристики исключительно краткие, однако в них присутствует истинный дар ухватывать наиболее типические особенности человека, а что делает их еще более замечательными, так это связывание воедино внешней характеристики человека с внутренней. Тосканцы⁸⁴, должно быть, так никогда и не прекращали полагать, что отображение людей есть дело, к которому у них особый дар, и в связи с этим они оставили нам наиболее важные характеристики итальянцев XV и XVI вв. вообще. Джованни Кавальканти⁴⁰⁰* (в приложении к своей истории Флоренции, около 1450 г.) собирает примеры гражданской доблести и самопожертвования, политического благоразумия, а также военных дарований славных флорентийцев. Папа ПийII дает в своих комментариях ценнейшие портреты своих знаменитых современников; недавно было также переиздано со­

==219

чинение, относящееся к его молодости⁸⁵, в котором собраны подготовительные материалы к этим портретам, придающие им,однако, весьма своеобразные черты и краски Джакомода Вольтерра мы обязаны живым описанием римской курии⁸⁶ после Пия. О Веспасиано Фьорентино речь шла уже неоднократно, и в качестве просто источника он может быть отнесен к наиважнейшим авторам, но все же его дар характеристики не может быть поставлен рядом с даром Макиавелли, Николо Валори, Гвиччардини, Варки, Франческо Веттори и других, которые, может быть, дали европейской историографии столь же значительный толчок в этом направлении, как и античные историки. Именно, не следует забывать, что многие из этих итальянских авторов стали известны на Севере еще в очень раннюю эпоху, в латинских переводах.Также и без Джордже Вазари из Ареццо и его работы, имеющей непреходящее по важности значение, не существовало бы никакой истории искусства северных стран, как и вообще истории новоевропейского искусства.

Из уроженцев верхней Италии XV в. чрезвычайно большое значение следует придавать Бартоломео Фацио (из Специи, с392, прим 60). В случае происходившего из Кремонезе Платины, его «Жизни Павла II» (с 147) мы уже имеем пример биографической карикатуры. Однако еще важнее составленное Пьеркандидо Дечембрио⁴⁰¹* жизнеописание последнего Висконти⁸⁷,обширное и развернутое подражание Светонию Сисмонди выражает сожаление, что столько сил было посвящено такому малозначительному предмету; однако возможно, что на описание человека более значительного автора бы просто не хватило, в то время как его дара вполне довольно, чтобы представить сочетающий в себе противоречия характер Филиппе Мария, а в нем и на нем с удивительной точностью предпосылки, формы и последствия данного типа тирании. Картина XV в была бы неполной без этой единственной в своем роде биографии, доводящей характеристические наблюдения до мельчайших подробностей. Позднее Милан обретает значительного мастера портрета в лице историка Корио; далее следует уроженец Комо Паоло Джовио, обширные биографии и малого объема похвальные речи которого обрели всемирную славу и стали образцом для подражателей во всех странах. Несложно было бы на сотне мест из Джовио доказать его поверхностность и недобросовестность, да ведь у человека, подобного ему, и не могло быть серьезных, возвышенных намерений. Дыхание эпохи веет на нас с его страниц, и его Лев, его Альфонс, его Помпео Колонна живут и двигаются перед нами в их целостной истинности и не­

К оглавлению

==220

обходимости, пусть даже глубинная их суть нам здесь не открывается.

Сколько мы можем судить, первое место среди неаполитанцев бесспорно принадлежит Тристану Караччоло (с 30), хотя его намерения никогда не были чисто биографическими. В образах, которые он перед нами выводит, чудесным образом сплетаются вина и судьба, так что его можно было бы назвать бессознательным трагиком. Но истинная трагедия, которой тогда не нашлось места на сцене, полновластно врывалась во дворцы, шествовала по улицам и площадям. Сочинение «Слова и деяния Альфонса Великого», принадлежащее Антонио Панормите и написанное еще при жизни короля, примечательно как одно из самых ранних такого рода собраний анекдотов и изречений, а также шутливых речей.

Лишь очень медленно остальная Европа следовала по пути итальянских достижений в отношении духовной характеристики⁸⁸, хотя великие политические и религиозные движения разорвали здесь столько оков, пробудили столь многие тысячи людей к духовной жизни. В отношении наиболее значительных личностей тогдашнего европейского мира нашими наилучшими поручителями, вообще говоря, являются опять-таки итальянцы, как писатели, так и дипломаты. Как стремительно и не встречая ниоткуда никакого сопротивления вырвались отчеты венецианских посланников XV и XVII вв. на первое место по части изображения отдельных исторических личностей в Новое время!

Также и в области автобиографии итальянцы то здесь, то там показывают образцы истинных глубины и размаха, давая рядом с изображением чрезвычайно пестрой внешней жизни в высшей степени захватывающие описания внутреннего мира, в то время как у других наций, в том числе у немцев времени реформации, автобиография в основном ограничивается внешними вехами судьбы, дух же проступает скорее из самого способа изложения Похоже на то, что «Новая жизнь» Данте с ее непреклонной правдивостью указала путь всей нации.

Начало в этом отношении было положено династическими и семейными хрониками XIV и XV вв., довольно большое число которых в рукописной форме все еще, должно быть, сохраняется во флорентийских библиотеках: наивные, составленные в интересах дома и самого пишущего, истории жизни, как, например, принадлежащая Буонаккорсо Питти⁴⁰²*.

Также и от комментариев Пия II мы напрасно стали бы ожидать более глубокой самокритичности; если здесь мы узнаем о

Date: 2016-07-05; view: 322; Нарушение авторских прав