Глава VI Нравы и религия. 2 page

С испанизацией итальянской жизни в ходе XVI столетия ревность, и без того уже склонная прибегать к в высшей степени насильственным средствам, еще возросла в своей пламенности, однако ее следует отличать от того имевшего свое основание в самом духе итальянского Возрождения возмездия за неверность, что можно было наблюдать здесь еще прежде. С уменьшением испанского влияния в области культуры достигшая своего пика в конце XVII в. ревность перешла в свою противоположность, в то безразличие, которое рассматривало чичисбея в качестве неизбежной в доме фигуры, а также мирилось с одним или несколькими воздыхателями (patiti).

Кто возьмется за то, чтобы сравнить колоссальный объем безнравственности, заключавшийся в описанных взаимоотношениях, с тем, что происходило в других странах? Действительно ли брак во Франции в XV в. был чем-то более неприкосновенным, нежели в Италии? Фаблио и фарсы заставляют насильно в этом сомневаться, и следует полагать, что неверность была здесь столь же частой, а вот трагический исход — реже, поскольку индивидуум с его запросами достиг здесь меньшего развития Скорее можно вести речь о решающем свидетельстве, которым обладают в сравнении с итальянцами германские народы, а именно о той большей общественной свободе женщин и девушек, которая так приятно поражала итальянцев

==295

в Англии и Нидерландах (с. 426 прим. 86). И все же и этому обстоятельству не следует придавать излишне большого веса. Неверность и здесь была, разумеется, весьма нередкой, и люди с более развитой индивидуальностью также доводили ее до трагедии. Стоит только припомнить, как тогдашние северные государи иной раз обходились со своими супругами при малейшем подозрении.

Однако помимо всего недозволенного в кругу итальянцев той эпохи имели хождение не только низменные влечения, не одни лишь тупые вожделения заурядного человека, но и страсти благороднейших и лучших людей, причем не потому лишь, что незамужние девушки находились вне общества, но как раз по той причине, что совершенного мужчину сильнее всего привлекало уже прошедшее школу замужества и ею образованное женское существо. Именно эти мужчины коснулись наиболее возвышенных струн лирической поэзии, а также в своих трактатах и диалогах на темы всепоглощающей страсти попытались дать преображенное ее отображение: I’amor divino⁴⁸⁹*. И если они жалуются здесь на жестокость крылатого бога, то это подразумевает не просто жестокосердие возлюбленной или ее холодность, но также и сознание неправомерности связи. Над этим своим несчастьем они пытаются возвыситься посредством того одухотворения любви, которое опиралось на платоновское учение о душе и в лице Петро Рембо нашло себе самого знаменитого своего представителя. Мы можем выслушать его самого в третьей книге его «Азоланских бесед», опосредствованно же через Кастильоне, вкладывающего ему в уста великолепную заключительную речь из четвертой книги своего «Придворного». Оба этих автора вовсе не были стоиками в жизни, однако в те времена дорогого стоило, если человек был в одно и то же время знаменит и имел добрую репутацию, а в обоих этих качествах тому и другому отказать невозможно. То, что было ими высказано, современники восприняли как верную интуицию, а потому и нам не следует относиться к их словам с презрением, как к пустым риторическим фразам. Всякий, кто возьмет на себя труд перечитать речи «Придворного», убедится, в насколько малой степени их изложение способно дать верное о них представление. В Италии жили тогда несколько видных женщин, ставших знаменитыми в основном благодаря отношениям такого рода, например, Джулия Гонзага, Вероника да Кореджо,но прежде всего Виттория Колонна. Родина неутомимейших развратников и едчайших насмешников уважала этот род любви и этих женщин: в их пользу не может быть произнесено что-

==296

то более значительное. И кто может сказать, не было ли в этом что-то и от тщеславия, не доставляло ли Виттории удовольствие просто выслушивать раздающиеся отовсюду изысканнейшие изъявления безнадежной любви со стороны наиболее выдающихся мужчин Италии? И если постепенно обыкновение это вошло в моду, немаловажным обстоятельством для нас является тот факт, что сама Виттория из моды не вышла и что даже в куда более поздние времена она все еще способна была производить чрезвычайно сильное впечатление. Пройдет немало времени до тех пор, когда хоть сколько-нибудь похожие явления возможно будет встретить в других странах.

***

И вообще фантазия, которой народ этот обладает в большей степени, чем какой-нибудь другой, является общей причиной того, что всякая страсть протекает чрезвычайно сильно и, смотря по обстоятельствам, становится иной раз преступной в средствах. Хорошо известна сила слабости, которая не способна владеть собой; в данном же случае, напротив, речь идет о вырождении силы. Подчас с этим связано еще и достигающее грандиозных размеров развитие личности: преступление приобретает своеобразную индивидуальную окраску.

Ограничений здесь очень и очень мало. Всякий человек, даже простой народ, ощущает себя вышедшим из-под сферы противодействия со стороны нелегитимного, основывающегося на насилии государства с его полицией, в справедливость же правосудия вообще никто больше не верит. В случае убийства, еще до того, как станут известны ближайшие подробности, всеобщая симпатия непроизвольным образом направляется на сторону убийцы²⁴. Мужественное, полное гордости поведение перед казнью и во время нее производит такое безграничное изумление, что рассказчики легко забывают упомянуть о том, за что же был приговорен человек, о котором идет речь²⁵.Когда же где-либо к внутренне ощущающемуся презрению к юстиции и ко многим неизбытым вендеттам присоединялась еще и безнаказанность, например во времена политических беспорядков, тогда подчас возникает впечатление, что как государство, так и гражданская жизнь стремительно катятся к распаду. Такие времена знавал Неаполь при переходе из-под власти Арагонского дома под французское, а затем испанское владычество⁴⁹⁰*, изведал их и Милан при многократных изгнаниях и

==297

возвращениях Сфорца. На авансцену здесь выходили люди, в глубине души никогда не признававшие ни государства, ни общества, теперь же предоставлявшие своей разбойничьей и человеконенавистнической самовлюбленности полную свободу.В качестве примера рассмотрим картину такого рода в меньшем масштабе.

Когда уже в 1480 г. Миланское герцогство было потрясено внутренним кризисом после смерти Галеаццо Мария Сфорца, какая бы то ни было безопасность в провинциальных городах сошла на нет. Так обстояло дело и в Парме²⁶, где миланский губернатор был запуган покушениями на его жизнь и пошел на попятную, выпустив на свободу ужасных людей, так что чем-то привычным стали здесь нападения на жилища, снос домов, убийства среди бела дня, и поначалу скрывавшие лица масками преступники постепенно стали расхаживать поодиночке, впоследствии же что ни ночь по городу шатались большие вооруженные банды. В обращении при этом были дерзкие шутки, сатиры, угрожающие письма, появился и насмешливый направленный против властей сонет, который, по всей видимости, возмутил их в большей степени, чем само ужасающее состояние дел. То, что из многих церквей были похищены дарохранительницы вместе с самим причастием, придает этой распоясанности особенную окраску и направление. Разумеется, никто не в состоянии сказать, что случилось бы в любой другой стране мира даже и сегодня, когда бы правительство и полиция прекратили свою деятельность, но самим своим существованием делали невозможным формирование временного управления; однако тому, что происходило в таких случаях в Италии, присущ все-таки особый характер из-за того, что здесь значительно вмешательство мести.

Вообще Италия эпохи Возрождения оставляет такое впечатление, что также и в обычные времена здесь чаще, чем в других странах, происходили тяжелые преступления. Конечно, мы можем быть введены в заблуждение тем обстоятельством, что обладаем насчет Италии куда более конкретными сведениями в сравнении со всеми прочими странами и что та же фантазия, оказывающая воздействие на реальное преступление, измышляет также и преступление несуществующее. Общее количество совершавшегося насилия было, возможно, одинаково повсюду. Трудно сказать, была ли человеческая жизнь значительно лучше гарантирована в полной сил, богатой Германии около 1500 г., с ее дерзкими бродягами, напористыми нищими и устраивающими засады на дорогах рыцарями. Но как

==298

бы то ни было, можно сказать наверняка, что спланированное, оплаченное, исполняемое чужими руками и ставшее уже профессией преступление приобрело в Италии широкое и ужасающее распространение.

Если мы обратим взгляд сначала на разбой, то Италия окажется, быть может, не в большей степени поражена этим злом, чем большинство северных стран, а некоторые благословенные местности, как, например, Тоскана, страдают им в меньшей степени. Но попадаются тут и специфически итальянские фигуры. Затруднительно будет отыскать, например, где-нибудь в другом месте фигуру доведенного своими страстями до озверения, постепенно ставшего главарем разбойничьей шайки священнослужителя, следующий пример чего дает нам среди прочего эта эпоха²⁷. 12 августа 1495 года в железную клетку, вывешенную снаружи башни Сан Джулиано в Ферраре, был заключен священник дон Николо де Пелегати из Фигароло. Человек этот дважды отслужил свою первую мессу: в первый раз он совершил в тот же самый день убийство, за которое потом получил отпущение греха в Риме. После этого он убил четырех человек и женился на двух женщинах, с которыми и ездил. Затем он присутствовал при множестве убийств, одних женщин насиловал, а других силой уводил с собой, занимался разбоем в неслыханных размерах, убил еще многих людей и рыскал по феррарской провинции с вооруженной, организованной бандой, убийствами и насилием заставляя предоставлять себе еду и жилье. Как подумаешь, что за всем этим стоит, выходит, что за священником этим числится колоссальное количество злодеяний. Вообще тогда среди столь мало контролировавшихся и столь привилегированных лиц духовного звания и монахов было много убийц и других преступников, но второго такого Пелегати не было. Нечто в ином роде, хотя здесь тоже не было ничего благовидного, имело место тогда, когда отпетые люди напяливали на себя рясу с тем, чтобы ускользнуть от правосудия, как, например, тот корсар, с которым Мазуччо⁴³¹* познакомился водном монастыре в Неаполе²⁸. Относительно того, как в этом отношении обстояло дело с папой Иоанном XXIII, более точных сведений нет²⁹.

Время лично знаменитых главарей разбойничьих шаек начинается к тому же лишь позднее, в XVII в., когда политические противоречия, гвельфы и гибеллины, испанцы и французы более не сотрясали страну: разбойник приходит на смену партийному приверженцу.

В некоторых местностях Италии, куда не проникла культура, сельские жители неизменно были готовы к тому, чтобы убить вся­

==299

кого пришельца, который попадется им в руки Так обстояло дело, например, в более отдаленных районах Неаполитанского королевства, где первобытная дикость сохранялась, быть может, со времени римского латифундийного хозяйства, и где имелась полная невинной простоватости тенденция не проводить различия между чужаком и врагом, tiospes и hostis. Люди эти были совсем не безрелигиозными: случалось, что устрашенный пастух являлся в исповедальню, чтобы покаяться в том, что во время поста ему при изготовлении сыра попало в рот две-три капли молока. Разумеется, знавший местные нравы исповедник выведывал у него в связи с этим, что еще ему со товарищи часто доводилось грабить и убивать проезжих, но только это, как нечто не выходящее здесь из порядка вещей, не пробуждало в нем никаких укоров совести³⁰. На то, в состояние какого озверения могли приходить крестьяне во время политической сумятицы также и в других местностях, было указано в другом месте (с. 418 прим. 127).

Еще более ужасным признаком падения нравов в это время, чем разбой, была частота оплаченных, выполняемых чужими руками преступлений. В этом отношении, по общему признанию, Неаполь превосходил все прочие города. «Нет здесь ничего, что можно было бы купить так дешево, как человеческую жизнь», говорит Понтано³¹. Однако и в других местностях обнаруживаются ужасающие масштабы таких злодеяний. Разумеется, рассортировать их по мотивам чрезвычайно нелегко, поскольку соображения политической целесообразности, партийной ненависти, личной вражды, мести и страха вступали здесь во взаимодействие. К большой чести флорентийцев следует сказать, что в эту эпоху у них, наиболее высокоразвитого народа Италии, такое происходит чрезвычайно редко³², возможно, потому, что для легитимных властей здесь еще существовало признаваемое населением правосудие, а может потому, что более высокая культура людей сообщала им иной взгляд на преступное вмешательство во вращение колеса судьбы. Дать себе отчет в том, что всякая пролитая кровь приводит к непредсказуемым последствиям, как и в том, в насколько малой степени может быть уверен зачинщик в определенном и продолжительном выигрыше даже в случае так называемого «полезного» преступления если на это вообще где-либо были способны, то как раз во Флоренции. После гибели флорентийской свободы убийства из-за угла, главным образом заказные, как кажется, сразу же стремительно участились, и так было, пока правительство Козимо I не набрало такой силы, что его полиция³³ могла уже справляться со всеми преступлениями.

К оглавлению

==300

В прочей Италии оплачиваемые преступления совершались реже или чаще в зависимости от того, были ли здесь в наличии платежеспособные высокопоставленные подстрекатели. Никому не могло бы прийти в голову провести в этом отношении статистическое обобщение, однако если даже лишь малая часть всех смертей, которые молва рассматривала как вызванные насильственными причинами, была на самом деле убийствами, то уже это составляет очень значительное число Государи и правительства подавали в этом отношении самый пагубный пример они нисколько не колебались, включая убийство в арсенал средств своего всемогущества Для этого вовсе даже не надо было быть Чезаре Борджа и Сфорца, и Арагонская династия, а позднее и марионетки Карла V также позволяли себе все то, что представлялось им целесообразным.

Постепенно народная фантазия до такой степени переполнилась домыслами этого рода, что люди вообще перестали верить в естественную смерть властителей Конечно, что касается силы действия ядов, люди склонны были составлять себе о них совершенно фантастические представления. Мы склонны верить, что действие ужасного белого порошка (с. 80) Борджа могло быть заранее предопределено на какой-то определенный срок, так что действительно venenum atterminatum⁴⁹²* мог быть тот яд, который правитель Салерно протянул кардиналу Арагонскому со словами: «Через несколько дней ты умрешь, потому что твой отец, король Ферранте, желал нас всех раздавить»³⁴. Однако отравленное письмо, посланное Катариной Риарио папе Александру VI³⁵, навряд ли было способно отправить его на тот свет, даже если бы он его прочитал; и когда врачи предупреждали Альфонса Великого, чтобы он не читал Тита Ливия, присланного ему Козимо де’Медичи, тот вполне справедливо ответил им, чтобы они прекратили говорить глупости³⁶. И уж тем более исключительно магическим должно было быть действие того яда, которым хотел лишь слегка помазать паланкин папы Пия II секретарь Пиччинино³⁷ Определить, в каком соотношении между собой находились минеральные и растительные яды, не представляется возможным, жидкость, которой лишил себя жизни художник Россо Фьорентино⁴⁹³* (1541г.) была, очевидно, сильной кислотой³⁸, так что ее невозможно было бы незаметно дать другому человеку. Что до употребления оружия, и прежде всего кинжала, для совершения потаенных преступлений, то, к сожалению, видные деятели в Милане, Неаполе и других городах имели для этого никогда не выходившие из употребления повод и средство, поскольку среди

==301

толп вооруженных людей, в которых они нуждались для собственной защиты, вследствие праздности постоянно формировалась подлинная страсть к убийствам. Многие злодейства остались бы не совершившимися, когда бы господин не знал совершенно точно, что тому или иному человеку из свиты достаточно одного лишь его мановения.

Среди тайных средств, которыми губили людей, встречается (по крайней мере в виде намерения) также и волшебство³⁹, хотя это имеет место лишь в зависящем от иных обстоятельств контексте. Там, где говорится о maleficii, malie⁴⁸⁴* и пр., чаще всего речь идет о том, чтобы взвалить на и без того уже ненавистного или вызывающего отвращение индивидуума все мыслимые ужасы. При дворах Франции и Англии XIV и XV вв. губительное, смертельное волшебство играет куда более существенную роль, чем среди высших сословий Италии.

Наконец, в этой стране, где индивидуальность достигает своего пика во всех отношениях, являются также законченные злодеи, которые совершают преступление ради него самого, а не как средство для достижения определенных целей, либо по крайней мере избирают его как средство для целей, выходящих за пределы всякой психологической нормы.

К этим внушающим ужас фигурам принадлежат, как представляется на первый взгляд, некоторые кондотьеры⁴⁰: Браччода Монтоне⁴⁹⁶*, Тиберто Брандолино, и еще Вернер из Урслингена⁴⁹⁶*, на серебряной нагрудной пластине которого было начертано: «Враг Бога, сострадания и милосердия». Насчет того, что эта категория людей в целом принадлежала к наиболее рано полностью эмансипировавшимся злодеям, можно нисколько не сомневаться. Однако мы перестаем давать им излишне поспешные оценки, как только даем себе отчет в том, что наиболее тяжкое их преступление (по разумению авторов их жизнеописаний) состояло в презрении к церковному отлучению и что уже под этим углом зрения вся личность данного человека озаряется мертвенным и жутким светом. Во всяком случае у Браччо такое умонастроение заходило очень далеко: так он мог прийти в ярость по поводу читающего псалмы монаха и приказать сбросить его с башни⁴¹, «однако к своим воинам он был справедлив и был великим полководцем». Да и вообще преступления кондотьеров чаще всего совершались ради выгоды, под влиянием их в высшей степени деморализированного положения, а казавшаяся преднамеренной жестокость, как правило, имела целью лишь всеобщее устрашение. Злодеяния Арагонской династии имели, как мы видели (с. 29 cл.), основ­

==302

ной свой источник в мстительности и страхе. Мы скорее всего встретим безусловную жажду крови, дьявольское удовольствие, находимое в разрушении, в испанце Чезаре Борджа, жестокость которого в значительной степени превосходила преследовавшиеся им цели (с. 77). Далее, наслаждение злом как таковым наблюдается у Сиджизмондо Малатеста (с. 28 cл. и 146): то приговор не одной лишь римской курии⁴², но и приговор самой истории, признающей его виновным в убийстве, изнасиловании, супружеской неверности, кровосмешении, ограблении церквей, клятвопреступлении и предательстве, причем все это не по одному разу. Однако самое отвратительное, а именно попытка изнасиловать собственного сына Роберто, которой тот избежал, выхватив кинжал^{43 497}*, является, возможно, результатом не развращенности, но астрологического либо магического суеверия. То же самое предположение высказывалось уже для того, чтобы объяснить совершенное Пьерлуиджи Фарнезе из Пармы, сыном Павла III, изнасилование епископа из Фано⁴⁴.

Если нам будет позволено описать черты итальянского характера этого времени согласно тем сведениям, которыми мы на этот счет обладаем относительно высших сословий, результаты будут следующие. Основной недостаток этого характера является, как представляется, также и условием его величия: развитие индивидуализма. Индивидуум отрывается здесь, сначала внутренним образом, от существующей, по большей части тиранической и нелегитимной, государственности, так что все, что он теперь мыслит и делает, считается теперь — неважно, обоснованно или нет — изменой. Видя торжество эгоизма, он берет защиту справедливости в собственных делах в свои руки и из-за осуществляемой им мести подпадает под влияние темных сил, между тем как полагал достичь внутреннего мира. Его любовь обращается прежде всего в направлении другого столь же развитого индивидуума, а именно на супругу его ближнего. В отношении всего объективного, рамок и законов любого рода индивидуум сохраняет чувство собственной независимости и в каждом отдельном случае принимает самостоятельное решение, в соответствии с тем, каким образом находят внутри него общий язык чувство чести и выгода, соображения рассудка и страсть, примиренность и мстительность.

И если самовлюбленность как в широком, так и в наиболее конкретном смысле является корнем и почвой для всякого зла, то уже по этой причине развитой итальянец стоял тогда ближе ко злу, чем любой другой народ.

Однако это индивидуальное развитие низошло на итальян­

==303

ца не по его вине, но по воле всемирно-исторического замысла; более того, оно низошло не только на него, но, в преобладающей своей части через посредство итальянской культуры, также и на другие народы Западной Европы и является с тех пор высшей средой, в которой они живут. Само по себе это развитие не является ни благом, ни злом, но необходимостью: внутри него развивается современное благо и современное зло, нравственный баланс, существенным образом отличный оттого, что свойствен средневековью.

Однако итальянцу Возрождения довелось первым выдержать напор этой новой эпохи. Со свойственной ему одаренностью и страстностью он стал наиболее приметным и показательным представителем этой эпохи со всеми ее взлетами и падениями. Бок о бок с глубочайшей развращенностью развивается благороднейшая личностная гармония и великолепное искусство, которое восславило индивидуальную жизнь так, как на это не были способны ни античность, ни средневековье.

***

В теснейшей связи с нравственностью народа стоит вопрос, как он сознает Бога, т.е. о большей или меньшей вере в божественное руководство миром пусть даже эта вера предопределяет мир ко благу или страданию и скоройгибели⁴⁵. Итальянское неверие этой эпохи имеет в высшей степени укоренившуюся репутацию и всякий, кто возьмет на себя труд доказательства этого, легко подберет сотни высказываний и примеров. Однако нашей задачей, в том числе и теперь, остается лишь обособление и различение; вынесение окончательного и общего приговора остается для нас непозволительным и в данном случае.

Предшествующая эпоха, сознавая Бога, имела своим источником и опорой христианство и церковь как выражение его внешней власти. С вырождением церкви люди должны были бы провести между ними различие и продолжать отстаивать свою религию несмотря ни на что. Однако такое требование легче предъявить, чем выполнить. Не всякий народ имеет достаточно спокойствия или душевной тупости для того, чтобы быть в состоянии перенести длящееся долгое время противоречие между принципом и внешним его проявлением. Деградировавшая церковь вот на кого ложится наитягчайшая ответственность: всеми насильственными средствами отстаивала она замутненное и искаженное в интересах ее всемогущества учение как чистейшей воды истину, а в

==304

сознании своей неприкасаемости допустила глубочайшее вырождение нравственности. Чтобы утвердить себя в этом состоянии, она наносила смертельные удары по духу и совести народов, многих же высокоодаренных людей, внутренне вышедших из-под ее господства, она толкнула в объятия неверия и озлобленности.

Здесь мы наталкиваемся на следующий вопрос: почему столь могучая в духовном плане Италия не ополчилась на иерархию с большей силой, почему она не смогла произвести Реформацию, подобную немецкой и - до нее?

На это есть выглядящий правдоподобным ответ: настроение, имевшее место в Италии, не смогло подняться выше отрицания иерархии, в то время как немецкая Реформация обязана своим возникновением и неодолимостью позитивным учений и прежде всего об оправдании верой и о недостаточной ценности добрых дел.

Действительно, данные учения оказали влияние на Италию лишь со стороны Германии, причем случилось это слишком поздно, когда испанское господство было уже достаточно мощным для того, чтобы все задавить, частью непосредствено, частью же с помощью папства и его инструментов⁴⁶. Однакоуже в очень ранних, происходивших в Италии религиозных движениях от мистиков XIII в. до Савонаролы, присутствовал так же и очень сильный момент положительного содержания веры, и если им чего-либо не хватило для того, чтобы достичь зрелости, так это везения, которого также не хватило и в высшей степени позитивному христианскому гугенотству. Вообще говоря, в том, что касается частностей, т. е. их начала и протекания, такие колоссальные события, как реформа XVI в., разумеется не ухватываются никакими историко-философскими дедукциями, пусть даже их необходимость в общем и целом возможно, было бы доказать с какой угодно очевидностью. Движения духа, его внезапные вспышки, их распространение и затухание являются и остаются загадкой для нашего взора во всяком случае в той мере, что нам становятся известны лишь те или иные участвующие в этом силы, но мы никогда не знаем их все.

Ко времени высшего расцвета Возрождения отношение высших и средних итальянских сословий к церкви было составлено из глубокого, полного презрения негодования, из приспособленчества к иерархии, поскольку она всеобъемлюще переплетена с внешней жизнью, а также из чувства зависимости от таинств, освящении и благословений. Как некую специфическую особенность Италии мы должны прибавить сюда еще большое индивидуальное воздействие святых проповедников.

==305

Об испытывавшемся итальянцами негодовании по отношению к церковной иерархии, в особенности как оно проявляется в литературе и истории со времен Данте, имеется несколько объемистых трудов. Некоторые замечания о позиции, которую занимало папство по отношению к общественному мнению, нам пришлось уже выше сделать самим (с. 72 сл., 149), а если кто пожелал бы черпать самостоятельно самые сильные места из наиболее прославленных источников, пусть перечитает знаменитые места из «Discorsi» Макиавелли и (не обезображенного) Гвиччардини. Помимо папской курии некоторым моральным уважением могут пользоваться прежде всего некоторые лучшие епископы⁴⁷, а также многие священники; обычные же бенефициарии, регенты и монахи, напротив, почти все без исключения вызывают подозрение и зачастую окружены позорнейшими толками, распространяющимися на все соответствующее сословие.

Утверждалось уже, что из монахов сделали козлов отпущения для всего клира, поскольку только на их счет возможно было насмешничать, ничего не опасаясь⁴⁸. Однако это в высшей степени неверно. Они настолько излюблены новеллами и комедиями потому, что оба этих литературных жанра предпочитают изображать неизменные, хорошо известные типы, в случае которых фантазия с легкостью дополняет то, на что сделан только легкий намек. Кроме того, новелла не щадит также и духовенства в миру⁴⁹. В-третьих, бесчисленные выписки из всей прочей литературы доказывают, с какой открытой дерзостью было принято судить и рядить относительно папства и римской курии, однако мы и не должны ожидать того же от творений свободной фантазии. В-четвертых, в некоторых случаях монахи также были способны на страшную месть.

Верным, однако, является то, что в отношении монахов возмущение было наиболее резким и что они фигурировали в качестве живого примера бесполезности монастырской жизни, всей вообще церковной организации, системы веры и даже религии как таковой, независимо от того, делались ли эти выводы справедливо или нет. Необходимо при этом с большой вероятностью допускать, что Италия сохранила более отчетливую, чем другие земли, память о возникновении двух больших нищенствующих орденов, что здесь все еще сохранялось сознание того, что изначально они были проводниками реакции⁵⁰ против того, что принято называть еретичеством XII в., т.е. первого мощного взлета современного итальянского духа. И, разумеется, духовная полицейская служба, которая на протяжении особенно продолжительного времени была доверена

==306

доминиканцам, не могла вызывать никаких других чувств, кроме ненависти и презрения.

Когда читаешь «Декамерон» или новеллы Франко Саккетти, начинаешь думать, что дерзкие речи против монахов и монахинь ими исчерпаны. Однако во времена Реформации или около того эти речи еще значительно прибавляют в резкости своего тона. Мы охотно оставим Аретино за скобками, поскольку в своих «Ragionamenti» он пользуется монастырской жизнью лишь как предлогом для того, чтобы отпустить на полную свободу свою собственную натуру. Но одного свидетеля, стоящего всех остальных, мы назовем это Мазуччо в его первых десяти из всех пятидесяти новелл. Они написаны с чувством глубочайшего негодования, причем с той целью, чтобы передать это чувство другим, и посвящены наиболее видным лицам, самому королю Ферранте и принцу Альфонсу Неаполитанскому. Сами истории отчасти восходят к более старинным временам, а некоторые известны уже из Боккаччо; однако некоторые являются отражением ужасной неаполитанской действительности. Одурачивание и эксплуатация народных масс ложными чудесами, да еще в соединении с постыдным образом жизни, приводит здесь думающего читателя в самое безутешное настроение. О странствующих миноритахконвентуалах⁴⁹⁸* говорится: «Они обманывают, грабят и развратничают, а там, где им это больше не удается, они представляются святыми и совершают чудеса, при этом один демонстрирует одеяние св. Винченцо⁴⁹⁹*, другой письмо⁶¹ св. Бернардино, а третий уздечку осла Капистрано⁵⁰⁰*». Другие же «обзаводятся сообщниками, которые, прикидываясь слепыми или смертельно больными, прикоснувшись к краю их рясы или к проносимым реликвиям, внезапно среди стечения народа излечиваются. Тогда все возглашают: «Misericordia!»⁶⁰¹*, звонят во все колокола и составляют пространные радостные отчеты». Случается так, что стоящий среди народа монах дерзко обзывает другого, стоящего за пультом, лжецом; однако внезапно обозвавший чувствует приступ одержимости, после чего проповедник его обращает и исцеляет комедия да и только! Между тем герой рассказа смог вместе со своим сообщником собрать столько денег, что их хватило на то, чтобы купить у кардинала епископат, где тот и другой очень неплохо устроились. Мазуччо не проводит никакой особенной разницы между францисканцами и доминиканцами, поскольку одни вполне стоят других. «А неразумная публика позволяет себя втянуть в их ненависть и партийную борьбу, и стоя на городскихплощадях⁵² люди спорят друг с другом, разделяясь на фран­

Date: 2016-07-05; view: 330; Нарушение авторских прав