Глава IV. Открытие мира и человека. 2 page

Эней Сильвий интересует нас здесь прежде всего как первый человек, не просто наслаждавшийся итальянским пейзажем, но и вплоть до мелких подробностей его изобразивший. Особенно хорошо были ему известны Папское государство и южная Тоскана (его родина), а став папой, он в погожее время года проводил досуг в вылазках за город, на лоне природы. Теперь этот страдавший с давних пор подагрой человек получил возможность, пусть на носилках, переноситься по горам и долам, и если сравнить с этим наслаждения, которым предавались последующие папы, то Пий, испытывавший высшую радость от природы, античности и небольших по размеру, однако благородного вида строений, представляется наполовину святым. На прекрасном, живом латинском языке своих комментариев он совершенно свободно дает нам свидетельства своего блаженного состояния⁴¹.

Его глаз представляется нам столь же разносторонне вооруженным, как и глаз любого современного человека. С восторгом наслаждается Пий величественным, панорамным великолепием вида с высочайшей вершины Албанских гор, Монте Каво, откуда перед ним открывается все, начиная с морского побережья Террачины перед мысом Чирче и до Монте Арджентаро, а также необозримые просторы суши со всеми городами-руинами древности, горными хребтами Средней Италии, зеленеющими далеко внизу лесами и блистающими невдалеке горными озерами. Он ощущает красоту месторасположения Тоди, того, как он господствует над своими виноградными долинами и заросшими оливковыми деревьями склонами, с видом на дальние леса и на долину Тибра, где над извивающейся рекой выстраиваются один за другим множество замков и городков. Прелестная всхолмленная местность, ок­

==197

ружающая Сиену, с ее виллами и монастырями на всех возвышенностях, это его родина, и при описании ее сказывается его особое предпочтение. Однако ощущение счастья доставляют ему также и отдельные художественные мотивы в специальном смысле слова, как, например, выступающий в озеро Больсена мыс Каподи Монте: «Скалистые ступени, затененные листвой виноградников, круто спускаются вниз, к берегу, где между утесов высятся вечнозеленые дубы, постоянно оживляемые пением дроздов». По дороге вокруг озера Неми, пролегающей под каштанами и другими фруктовыми деревьями, его пронизывает чувство, что именно здесь, в этом «Дианином убежище», если это вообще где-нибудь возможно, способна проснуться поэтическая душа. Сплошь и рядом он проводил заседания консистории и папского суда, а также заслушивал посланников под старыми исполинскими каштанами или оливковыми деревьями, на зеленом лугу, возле бурлящих водных потоков. Он тут же воздает должное виду, такому, например, как сужающаяся лесная теснина с круто изогнутым перекрывающим ее мостом. Радуют его также и отдельные явления —своей красотой или полностью выявленным, чрезвычайно характерным видом: колышущиеся синевой льняные поля, покрывающий холмы желтый дрок, даже дикие заросли любых растений, как и отдельные великолепные деревья и источники, представлявшиеся ему природными чудесами.

Вершиной наслаждения Пия ландшафтами было его пребывание на Монте Амиата летом 1462 г., когда чума и нестерпимый зной внушали ужас перед пребыванием на равнине. Вместе со своей курией он обосновался на середине склона горы, в древнем лангобардском монастыре Сан Сальваторе: отсюда, в промежутки между сбегающими по крутому склону каштанами, можно оглядеть всю южную Тоскану, а вдали увидеть башни Сиены. Восхождение на самую вершину Пий предоставил своим спутникам, к которым присоединился также оратор из Венеции. Наверху они обнаружили два положенных друг на друга каменных блока, возможно, место жертвоприношения какого-то древнего народа, и, как полагали, видели за морем, далеко вдали, также Корсику и Сардинию⁴². В восхитительной летней прохладе, среди старых каштанов и дубов, на свежей траве, где никакая колючка не впивалась вам в ногу и не докучали и не представляли угрозы ни насекомые, ни змеи, папа пребывал в блаженнейшем настроении. Для папского суда, происходившего в определенные дни недели, он всякий раз отыскивал новое тенистое место⁴³: «Novos in convallibus fonteset novas inveniens umbras, quae dubiam facerent electionem³⁷²*».

==198

При этом случалось так, что собаки поднимали крупного оленя с его находившейся невдалеке лежки, после чего можно было видеть, как олень этот, отбившись с помощью копыт и рогов, убегал вверх по горе. По вечерам папа имел обыкновение сидеть перед монастырем на месте, с которого открывался видна долину Пальи, и вести оживленные беседы с кардиналами. Члены курии, отваживавшиеся во время охоты спуститься вниз, находили там невыносимую жару, которой было сожжено буквально все, настоящую преисподнюю, в то время как монастырь с его зеленым и погруженным в прохладу окружением представлялся обителью блаженных.

Все это - по сути своей современные наслаждения, а вовсе не воздействие со стороны античности. Как ни схожи с этим восприятия древних, все же тех немногочисленных высказываний на эту тему, которые могли быть известны Пию, было явно недостаточно для того, чтобы пробудить в нем такую восторженность⁴⁴.

Последовавший вскоре, в конце XV начале XVI в., период второго расцвета итальянской поэзии, как и латинская поэзия того же времени, богаты доказательствами мощного воздействия ландшафтного окружения на душу человека, что тут же обнаруживается при знакомстве с лириками этого времени. Собственно, описания больших пейзажных картин почти что невозможно здесь обнаружить, так как лирика, эпос и новелла этого деятельного времени имели перед собой иные задачи. Боярдо и Ариосто с большой решительностью характеризуют ту природную обстановку, в которой происходит действие, однако делают это возможно коротко, не допуская, чтобы дали и широкие перспективы вносили хоть какой-нибудь вклад в созданиенастроения⁴⁶, поскольку оно создается здесь исключительно засчет действующих лиц и событий. Скорее, чем поэты, свидетельство нарастания ощущения природы могут давать созерцательные авторы диалогов⁴⁶ и сочинители эпистолярного жанра. Замечательна сознательность, с которой, например, Банделло сохраняет верность законам своего литературного жанра: в самих новеллах не может быть сказано ни слова сверх самого необходимого в отношении природного окружения⁴⁷, однако в предшествующих им всякий раз посвящениях неоднократно присутствует навевающее уют описание этого окружения — как сцены, в которой происходит беседа и собирается компания. Что касается авторов писем, то, к сожалению, приходится назвать Аретино^{48 373}* в качестве того, кто, быть может, первым обстоятельно выразил в словах великолепные вечерние эффекты игры света и облаков.

==199

Однако и у поэтов возможно иной раз повстречать замечательные переплетения их собственных чувств с любовно выписанным и изображенным в совершенном соответствии с законами жанра природным окружением. Так, Тито Строцци описывает в латинской элегии⁴⁹ (около 1480 г.) обиталище своей возлюбленной: старый, заросший со всех сторон плющом и окруженный деревьями домик с осыпающейся фреской святого, возле него часовня, сильно пострадавшая от прорывающихся сюда вод высоко поднявшейся и стремительно несущейся мимо По; невдалеке капеллан распахивает одолженной бычьей упряжкой свои тощие семь десятин земли. Это вовсе не реминисценция из римских элегиков, но самостоятельное, современное восприятие, и к концу этой главы мы еще приведем в параллель этому подлинное, а совсем не искусственно-буколическое отображение сельской жизни.

Нам могут возразить, что наши немецкие мастера начала XVI в. подчас с большим мастерством воспроизводят такое реалистическое окружение человеческой жизни, как, например, Альбрехт Дюрер³⁷⁴* на своей гравюре о блудном сыне. Однако это две совершенно различные вещи: одно дело, когда такое сценическое оформление создает мастер, ставший великим внутри реалистического направления, и другое — когда поэт, в прочих отношениях драпирующийся в идеальные и мифологические одежды, спускается к действительности по внутреннему побуждению. А кроме того, и здесь, так же как и в изображении сельской жизни, временной приоритет принадлежит итальянским поэтам.

***

К открытию мира культура Возрождения прибавляет еще большее достижение, заключающееся в том, что она впервые открывает и извлекает на белый свет содержание человека во всей его полноте⁵⁰. Поначалу, как мы видели, эта эпоха сильнейшим образом развивает индивидуализм; затем она побуждает его же к чрезвычайно прилежному и многостороннему познанию индивидуального во всех его видах. Развитие личности существенным образом связано с познанием ее как в себе самом, так и в других. В промежутке между этими чрезвычайно значимыми явлениями нам следовало бы поместить воздействие античной литературы - потому, что этой средой существенным образом видоизменяется и определяется способ познания и отображения

К оглавлению

==200

как индивидуального начала, так и человеческого вообще. Однако сама познающая мощь связана со временем и с нацией.

Явления, которые мы могли бы привести в подтверждение этого, немногочисленны. Следует сказать, что если где-либо в ходе своего изложения автор испытывал чувство, что он вступает в сомнительную область догадок, то это имеет место именно сейчас, так что то, что маячит перед его умственным взором в виде нежного, однако явно воспринимаемого им цветового перехода в духовной истории XIV и XV столетий, может быть лишь с большим трудом признано другими в качестве факта. Это постепенное прояснение народной души может представляться каждому наблюдателю в ином свете. Время все расставит по своим местам.

К счастью, познание духовной сущности человека началось не с раздумий на темы теоретической психологии, поскольку хватало здесь уже Аристотеля, но с таланта наблюдателя и изобразителя. Непременный теоретический балласт ограничивается учением о четырех темпераментах и распространенным в те времена связыванием их с догматом о воздействии планет. С незапамятных времен эти застывшие в неподвижности элементы утверждают себя в качестве чего-то совершенно неизбежного в сфере суждений об отдельном человеке, однако они более не наносят вреда значительному общему продвижению вперед. Конечно, нельзя не удивляться тому, что этими категориями манипулируют в ту эпоху, когда целостный человек как в своей глубочайшей сущности, так и в характеристических внешних приметах мог быть показан нам не только посредством точного отображения, но и при помощи нетленных искусства и поэзии. Почти что комическое действие производит то, что такой вообще-то весьма трезвый наблюдатель, как Климент VII, хотя и считается принадлежащим к меланхолическому темпераменту, покоряется, однако, в своем суждении тем врачам, которые признают в папе скорее сангвиническихолерическийтемперамент⁵¹. Или же когда мы узнаем, что тот самый Гастонде Фуа³⁷⁵*, победитель в битве при Равенне, которого писалДжорджоне³⁷⁶* и высекал в камне Бамбайя³⁷⁷* и которого изображают также все историки, обладал сатурническим характером⁵². Конечно, кто сообщает нам такое, желает сказать этим что-то весьма определенное; только вот категории, с помощью которых он выражает свое мнение, представляются диковинными и устаревшими.

В царстве свободного духовного отображения нас первыми встречают великие поэты XIV столетия.

Если собрать вместе все шедевры придворной и рыцарской

==201

поэзии двух предшествующих столетий, нам представится целый ряд великолепных догадок и единичных картин душевных движений, которые на первый взгляд оспаривают у итальянцев первый приз Даже не принимая во внимание лирику как таковую, уже у одного только Готфрида Страсбургского³⁷⁸* в его «Тристане и Изольде» дается такая обладающая непреходящими чертами картина страсти Однако жемчужины эти погружены в море условного и искусственного, и их содержание постоянно остается удаленным от полного объективирования внутреннего человека и его духовных сокровищ

Также и Италия в лице своих трубадуров имела тогда, в XIII столетии, долю в этой придворной и рыцарской поэзии. От них остались в основном канцоны, которые выстраивались ими также искусственно и принужденно, как песни всякого северного миннезингера. И по содержанию, и даже по ходу мыслей они имеют условно-придворный характер, даже в тех случаях, когда сам поэт принадлежал к буржуазному или ученому сословию

Открываются уже, однако, два пути, указывающие на новое, свойственное именно итальянской поэзии будущее, и ими не следует пренебрегать, пусть даже поначалу речь здесь идет лишь о чем-то формальном.

Тому же Брунетто Латини (учителю Данте), который в том, что касалось сочинения канцон, стоял на принципах обычного стиля трубадуров, принадлежат самые ранние известные нам versi sciolti³⁷⁹*, лишенные рифм одиннадцатисложники, и тут, в этой производящей на первый взгляд впечатление бесформенности поэзии, внезапно проявляется натуральная, лично пережитая страсть. Здесь налицо сопряженное с доверием к силе самого содержания сознательное ограничение внешних средств, подобное тому, которое несколько десятилетий спустя проявится во фресковой живописи, а еще позже также и в станковой, когда будет наблюдаться отказ от цветов и живопись будет реализовываться исключительно при помощи темных и светлых тонов. Для времени, придающего такое исключительное значение искусственному моменту в поэзии, эти стихи Брунетто являются началом нового направления^54.

Однако в это же время, т. е. в первой половине XIII столетия, одна из многих строго установленных форм строфы, которые были тогда созданы на Западе, а именно сонет, становится главенствующей в Италии. Колебания в отношении расположения рифм и даже числа стихов⁵⁵ наблюдаются еще на протяжении сотни лет, пока Петраркой не был установлен нормальный его вид. В форму эту вливается поначалу высоколиричное

==202

и созерцательное, впоследствии же какое угодно содержание, так что мадригалы, секстины и даже сами канцоны занимают подчиненное место рядом с сонетами. Впоследствии сами итальянцы шутливо, а иной раз и мрачно жаловались на этот неизбежный шаблон, это четырнадцатистрочное прокрустово ложе чувств и мыслей. Другие же были и все еще продолжают быть чрезвычайно довольны этой формой и прибегают к ней тысяча первый раз, чтобы вложить сюда свои реминисценции и принужденную монотонность, лишенные сколько-нибудь глубокой серьезности и какой-либо необходимости. По этой причине куда больше незначительных и дурных сонетов, нежели хороших.

И тем не менее нам сонет представляется колоссальным благословением для итальянской поэзии. Ясность и красота его построения, требование восхождения его содержания на новую высоту в имеющей живое строение второй половине, а также легкость выучивания его наизусть делали его снова и снова привлекательным и ценным для величайших мастеров. Или кто-либо способен всерьез утверждать, что они были бы способны сохранять ему верность, когда бы не были проникнуты сознанием его высокой ценности? Да ведь эти первоклассные мастера могли отыскать себе другие сколь угодно разнообразные формы, в которых выразили бы себя с той же силой. Однако по той причине, что сонет был ими поднят на высоту основной лирической формы, многие другие, также талантливые, хотя и с ограниченным дарованием поэты, которые в ином случае могли бы утонуть без следа в более протяженной лирической форме, вынуждены были сконцентрировать свои чувства на этом малом пространстве. Сонет стал таким всеобщим конденсатором мыслей и чувств, каким не обладает больше ни одна поэзия современных народов

Таким образом, мир чувств, каким он предстает перед намина итальянской почве, выступает во множестве в высшей степени определенных, сжатых и чрезвычайно действенных в своей краткости образов. Если бы у других народов имелась в наличии условная форма такого рода, мы, быть может, знали бы больше также и относительно их духовной жизни, возможно, тогда мы обладали бы рядом законченных изображений внешнего и внутреннего состояния, этими зеркалами души, а не были вынуждены ссылаться на притворную лирику XIV и XV столетий, которую почти никогда не следует принимать за чистую монету. В случае же итальянцев явный прогресс ощущается почти сразу по появлении сонета: действительно, во второй

==203

половине XIII в. так называемые (окрещенные так уже в Новое время⁵⁶) «trovatori della transizione»³⁸⁰* на деле представляют собой переход от трубадуров к поэтам, т. е. к стихотворцам, находящимся под влиянием античности. Простое и сильное восприятие, энергичное обозначение ситуации, точность выражения и завершения в их сонетах и других стихотворениях уже предвещают скорый приход Данте. Некоторые партийные сонеты, вышедшие из-под пера гвельфов и гибеллинов (1260-1270 гг.) уже до некоторой степени подобны по своему звучанию его страсти, другие же напоминают о наиболее сладостном в его лирике.

Собственные теоретические воззрения Данте по поводу сонета неизвестны нам лишь потому, что последние книги его сочинения «О народном языке», в которых он собирался рассматривать сонеты и баллады, так и остались ненаписанными либо были утрачены. Однако на практике им оставлены в высшей степени великолепные отражения душевных состояний в форме сонетов и канцон. А в какое обрамление они помещены!«Новая жизнь», в которой Данте дает отчет в каждом стихотворении, столь же удивительна, как и сами стихи, и составляет сними равномерно пронизанное одним и тем же духовным горением целое. Не зная к душе жалости, он регистрирует все оттенки ее радости и страдания, выражая все это в строжайшей художественной форме посредством неколебимой силы воли. Если прочесть внимательно эти сонеты и канцоны, а в промежутках еще эти удивительные отрывки из его юношеского дневника, создается впечатление, что на протяжении всего средневековья все поэты себя избегали, он же, первый из всех, себя отыскал. Бесчисленное множество людей пыталось до него сплетать искусственные строфы, однако он первый является художником в полном смысле слова, поскольку сознательно строит непреходящее содержание, облекая его в непреходящую форму. Субъективная лирика достигает у него совершенно объективных истинности и величины: большая часть вещей проработана настолько, что на протяжении столетий все народы могут присваивать все это себе и этому подражать⁵⁷. Однако там, где процесс творчества происходит в совершенно объективной форме и мощь его чувства обнаруживается только через внешние обстоятельства (каковы грандиозные сонеты «Tanto gentile...» и «Vede perfettamente...»), ему, как он полагает, необходимо в этом оправдываться⁵⁸. Вообще говоря, сюда жеотносится прекраснейшее из всех этих стихотворений, сонет«Deh peregrini che pensosi andate...».

==204

Даже не написав «Божественной комедии», уже только благодаря этому чисто юношескому повествованию Данте все равно остался бы пограничным камнем между средневековьем и Новым временем. Дух и душа делают здесь вдруг энергичный прыжок к познанию своей исполненной тайны жизни.

То, какие откровения содержит в этом смысле сама «Божественная комедия», не поддается никакому измерению, и нам приходится пробежать по всей великой поэме, одной ее песни за другой, чтобы быть способными в полной мере оценить ее достоинства в этом отношении. К счастью, в этом нет никакой необходимости, поскольку «Божественная комедия» давно уже стала повседневной пищей западных народов. Ее план и основная идея принадлежат средневековью и обращены к нашему сознанию только в плане историческом; однако поэма является в существенном смысле началом современной поэзии благодаря свое у богатству и высочайшему пластическому мастерству в отображении духовного на каждой ступени и при всяком превращении⁵⁹.

Судьба этой поэзии складывалась в будущем подчас неблагоприятно, на протяжении приблизительно полустолетия имел место даже так называемый ее упадок, однако в любом случае высший ее жизненный принцип всегда оставался в неприкосновенности, и когда в XIV, XV и начале XVI столетия какой-либо глубокий и оригинальный дух ставит свои силы на служение этой поэзии в Италии, он уже изначально обладает существенно более значительными возможностями, чем какой угодно поэт за ее пределами, даже если мы предположим за ними равенство в отношении одаренности, уровень которой, разумеется, бывает трудно определить.

Как и во всех прочих отношениях, образованность (к которой относится также и поэзия) шествует у итальянцев впереди изобразительных искусств, действуя скорее в качестве стимулирующего их средства. Так продолжается более столетия, до тех пор, пока духовно движимое, т. е. душевная жизнь, не находит в скульптуре и живописи такого выражения, аналог которому в какой-то степени можно отыскать только у Данте. Вопрос о том, в какой степени это приложимо или не приложимо вовсе к развитию искусства у других народов⁶⁰, и вообще насколько достоин сам этот вопрос нашего внимания, не слишком нас здесь заботит. Для итальянского же искусства он имеет определяющее значение.

Какова в этом отношении роль, принадлежащая Петрарке,решать читателям наиболее распространенного поэта. Если кто

==205

подойдет к нему в мантии судьи, снимающего допрос, и с прилежной старательностью примется отыскивать в нем противоречия между человеком и поэтом, числящиеся за ним побочные любовные увлечения и иные слабости, то, приложив определенные старания, такой человек и на самом деле может полностью потерять вкус к его сонетам. В данном случае вместо поэтического наслаждения мы обладаем знанием человека во всей его «целостности». Вот только жаль, что письма Петрарки содержат так мало авиньонских сплетен, по которым можно было бы составить о нем понятие, а также что переписка его знакомых и друзей этих знакомых утрачена или же вовсе никогда не существовала. Однако вместо того, чтобы благодарить небо за то, что нам нет необходимости исследовать, как и из гущи какой борьбы поэт смог донести до нас из своей среды и наполненной бедствиями жизни бессмертные творения, также и о Петрарке из немногочисленных «реликвий» в этом роде было составлено такое жизнеописание, что оно выглядит похожим более всего на обвинительный акт. Впрочем, поэт может утешиться: если издание и обработка переписки известных людей продолжится в Германии и Англии еще лет пятьдесят, скамейка грешников, на которой сидит он сам, постепенно заполнится изысканнейшим обществом.

Не закрывая глаза на немалое количество искусственного и претенциозного, в котором Петрарка подражает самому себе, продолжая стихосложение в собственной традиционной манере, мы восхищаемся в нем множеством великолепных картин душевных состояний, изображениями исполненных счастья и горести моментов, принадлежащих в полном смысле ему одному, поскольку до него никто на них просто не указывал, что, собственно, и составляет его ценность как для нации, так и для всего мира. Не во всех случаях способ выражения в равной мере прозрачен, нередко с наиболее прекрасным соседствует нечто для нас чужеродное: аллегорическая игра и хитроумная софистика, однако лучшее берет верх.

Также и Боккаччо в своих недооцененных сонетах⁶¹ достигает иной раз в высшей степени захватывающего изображения чувств. Возвращение на освященное любовью место (сонет 22),весенняя меланхолия (сонет 33), грусть стареющего поэта (сонет 65) воспеты им просто великолепно. В «Амето» он с такой проникновенностью описал облагораживающую и проясняющую силу любви, какой мало кто мог бы ожидать от автора «Декамерона»⁶². Наконец, также и его «Фьяметта» является большой, обстоятельной картиной душевной жизни, полной глубочайших

==206

наблюдений, пускай даже осуществлено это далеко не равнозначно, и иной раз явное предпочтение отдано напыщенно громыхающей фразе; также и мифология с античностью вплетены сюда не всегда удачным образом. Если не ошибаемся, «Фьяметта» является как бы женским аналогом «Новой жизни» Данте или во всяком случае возникла под ее впечатлением.

Само собой разумеется, невозможно отрицать влияние античных поэтов, как элегиков, так и IV песни «Энеиды»⁶³, на стихи последующих итальянцев, однако мощный источник чувств бурлит внутри них самих. Кто сравнит их в этом отношении с их современниками за пределами Италии, признает за первыми наиболее раннее и полное выражение современного европейского мира чувств. Речь здесь идет вовсе не о том, чтобы установить, что выдающиеся люди других наций не были способны на такие глубокие и прекрасные восприятия, но о том, кто первым обнаружил у себя наболее многостороннее знание душевных движений.

Но какова причина того, что в области трагедии итальянцы Возрождения оставили нам лишь малозначительные произведения? Ведь именно здесь возможно было явить миру в тысячеликом обличье и характер, и дух, и страсть через развитие, борьбу и поражение человека. Иными словами: какова причина того, что Италия не произвела на свет Шекспира? Ибо итальянцы ни в коей степени не уступают всему прочему театру Севера XVI и XVII столетий, с испанским же они не в состоянии конкурировать потому, что не прониклись духом религиозного фанатизма, абстрактное понятие чести вызывало у них лишь формальное сочувствие, а для того чтобы почитать или прославлять своих беззаконных правителей, они были чересчур умны и горды⁶⁴. Так что на самом деле речь здесь может идти лишь о кратком периоде расцвета английского театра.

На это возможно возразить, что ведь и вся прочая Европа произвела на свет только одного Шекспира, да и вообще такой гений является редким даром небес. Далее, возможно ведь, что Италия находилась как раз накануне высшего расцвета театрального искусства, когда разразилась Контрреформация, которая совместно с испанским господством (над Неаполем и Миланом, а косвенно почти над всей Италией) надломила или по крайней мере засушила самые пышные цветы итальянского духа. Вообразите себе Шекспира под властью испанского вице-короля, вблизи святейшего римского престола или же в собственной его стране десятилетия спустя, во время английской революции. Драма, в ее совершенной форме являю­

==207

щаяся поздним ребенком всякой культуры, нуждается в своем, особом времени и счастливом стечении обстоятельств

Однако в этой связи нам следует перечислить некоторые моменты, которые могли затруднить или оттянуть достижение итальянской драмой своего высшего расцвета, пока благоприятный момент для этого не миновал безвозвратно

В ряду наиважнейших из них следует вне всякого сомнения указать на иное место удовлетворения страсти к зрелищам, совершавшееся поначалу через посредство мистерий и иных религиозных процессий. Во всей западной культуре постановки драматизированной священной истории и священных сказаний являлись как раз источником и началом драмы и театра вообще; однако Италия, как это будет показано в следующей главе, с такой страстью отдалась художественно-декоративному великолепию мистерий, что драматический элемент был с неизбежностью оттеснен на второй план. Изо всех бесчисленных дорогостоящих представлений ни разу не смог развиться такой жанр искусства, как «Autos sagramentales» Кальдерона³⁸¹*и других испанских поэтов, уж не говоря о том, чтобы извлечь отсюда пользу или построить на этом основание для светской драмы.

А когда эта драма все же заявляет о себе, она тут же в меру сил начинает соучаствовать в постановочном великолепии, к которому публика была в полной мере приучена мистериями. Не перестаешь удивляться тому, насколько богатыми и пестрыми были сценические декорации в Италии, в то время как на Севере довольствовались наипростейшим намеком на обстановку, в которой происходит действие. Однако само по себе это, быть может, еще не имело бы решающего значения, когда бы сама постановка отчасти пышностью костюмов, отчасти же и главным образом пестротой intermezzi³⁸²* не отвлекала ум от поэтического содержания пьесы.

То обстоятельство, что во многих местах, и именно в Риме и Ферраре, ставились то на латинском, то на итальянском языке Плавт и Теренций, а также античные трагики (с. 154, 164),что местные академии (с. 183 ел) имели в своих программах соответствующие формальные задания, что сами поэты Возрождения в полном смысле слова зависели от этих образцов, все это, конечно же, сослужило в соответствующие десятилетия плохую службу итальянской драме; и все же я расцениваю эти моменты как второстепенные. Если бы сюда не вмешались Контрреформация и чужеземное господство, эти недостатки вполне могли бы обернуться достоинствами весьма плодотвор­

==208

ного переходного периода. Во всяком случае победа родного языка в области трагедии и комедии была, к большому неудовольствию гуманистов⁶⁵, фактически решена вскоре после 1520г. С этой стороны у наиболее развитой нации Европы не наблюдалось более никаких препятствий, и дело теперь было затем, чтобы поднять драму до уровня духовного отображения человеческой жизни в высшем смысле этого слова Инквизиторы и испанцы спугнули итальянцев и сделали невозможным драматическое отображение наиболее сущностных и величайших конфликтов, в особенности в форме кладезя национальной памяти. Однако при этом нам также необходимо рассмотреть поближе те intermezzi отвлекающего характера этой сущей пагубы для драмы.

Когда праздновалась свадьба принца Альфонса Феррарского с Лукрецией Борджа, герцог Эрколе лично представил высокородным гостям 110 костюмов, которые должны были использоваться для постановки пяти плавтовских комедий, причем внимание было обращено на то обстоятельство, чтобы ни один из них не использовался дважды⁶⁶. Однако что значила вся эта тафтово-камелотовая роскошь в сравнении с декорациями балетов и пантомим, исполнявшихся в качестве интермедий плавтовских пьес! То, что рядом с этим сам Плавт представлялся такой живой юной даме, как Изабелла Гонзага, смертельно скучным и что все присутствовавшие на представлении жаждали поскорее увидеть именно интермедии, ясно само собой, если будет принято в расчет их пышное великолепие. Здесь были поставлены поединки римских воинов, которые искусно, в такт музыке размахивали своим античным вооружением, танец мавров с факелами, танец диких людей с рогами изобилия, из которых изливались потоки жидкого огня; наконец, балет переходил в пантомиму, представлявшую спасение девушки от дракона. Также танцевали шуты в костюмах Пульчинеллы, колотившие друг друга свиными пузырями, и было еще много всего в том же роде При феррарском дворе было принято, чтобы каждая комедия имела «свой» собственный балет (moresca)⁶⁷.Нерешенным остается вопрос о том, не следует ли мыслить состоявшееся здесь же представление плавтовского «Амфитриона» (в 1491 г., по случаю первого бракосочетания Альфонса с Анной Сфорца) скорее в качестве пантомимы с музыкой, нежели драмы⁶⁸. Во всяком случае то, что сюда было привнесено, перевешивало саму пьесу: здесь можно было наблюдать сопровождаемую гремящим оркестром хороводную пляску молодых людей, драпированных плющом и исполнявших одно