Глава IV. Открытие мира и человека. 4 page

==221

нем что-либо как о человеке, то на первый взгляд все сводится к его повествованию о том, как он сделал свою карьеру. Однако по зрелом размышлении эта замечательная книга может быть удостоена иной оценки. Существуют люди, которые в основном являются зеркалом того, что их окружает: мы проявляем к ним несправедливость, если продолжаем с упорством наводить справки об их убеждениях, внутренней борьбе и глубинных жизненных достижениях. Так, Эней Сильвий целиком и полностью отдавался делам, не особенно-то расстраиваясь по поводу какого-либо внутреннего нравственного раскола; в этом отношении его, насколько это было необходимо, защищала добрая католическая вера. И уже после того, как он принял самое непосредственное участие в разрешении всех духовных вопросов, которые занимали его эпоху, а в значительной мере во многих отношениях способствовал ее развитию, в конце жизни он сохранил достаточно живости духа, чтобы посвятить себя крестовому походу на турок и умереть с горя по поводу его срыва.

Также и автобиография Бенвенуто Челлини⁴⁰³* не сводится к наблюдениям собственного внутреннего мира. В равной мере, отчасти против собственной воли он с захватывающей правдивостью и полнотой отображает целостного человека. Это ведь немаловажный факт, что Бенвенуто, наиболее значительные работы которого остались лишь в набросках и погибли, известный нам в качестве художника с определенной полнотой лишь в области малых декоративных форм, а в прочих отношениях, если судить на основании того, что реально уцелело, вынужденный оставаться в тени своих великих современников, что этот самый Бенвенуто будет как человек занимать людей до конца времен. Ему не вредит то, что читатель зачастую подозревает автора во лжи или бахвальстве: все равно верх здесь берет впечатление страстной и энергичной, полностью сформировавшейся натуры. Рядом с ним, например, наши северные автобиографии, как бы ни высоко следовало иной раз оценивать их направленность и нравственную сущность, все же выглядят изображениями натур неполных. Бенвенуто это такой человек, который все может, на все отваживается и носит собственную меру в себе самом. Нравится нам это или нет, в нем живет легко распознаваемый первообраз современного человека.

Нам следует здесь назвать еще одного человека, и тоже такого, чьи слова также не всегда следует принимать за чистую монету: Джироламо Кардано⁴⁰⁴* из Милана (род. в 1500 г.). Его книжечка «De propria vita»⁴⁰⁵*⁸⁹ переживет память о нем в каче­

==222

стве выдающегося исследователя в области естественных науки философии, как книга Бенвенуто его художественные творения, хотя ценность сочинения Кардано состоит в ином. Словно врач, Кардано щупает пульс у самого себя и отображает физические, интеллектуальные и нравственные качества своей личности заодно с условиями, под влиянием которых качества эти сформировались, причем делает это насколько может искренне и объективно. В этом отношении он был способен превзойти открыто признаваемого им в качестве образца Марка Аврелия с его сочинением о себе самом потому, что сам он не был стеснен никакими заповедями стоической добродетели. Кардано не желал щадить ни себя, ни мир: его жизненный путь начинается с того, что его матери не удается попытка избавиться от плода с помощью аборта. О многом говорит и то, что расположению звезд, которое имело место в день его рождения, он приписывает только свою судьбу и интеллектуальные способности, но не нравственные качества. Кроме того, Кардано открыто признается (гл. 10), что в молодости ему сильно навредило усвоенное из астрологии заблуждение относительно того, что он не переживет сорока, в крайнем случае сорока пяти лет. Однако недопустимо, чтобы мы занимались здесь выписками из такой распространенной, имеющейся в каждой библиотеке книги. Кто начинает ее читать, ощущает себя во власти этого человека, пока не дойдет до конца. Действительно, Кардано сознается, что был шулером, мстительным и не знающим раскаяния человеком, что в своих речах он намеренно задевал людей, сознается без наглости, но и без благочестивого раскаяния, и даже без желания заинтриговать читателя, а скорее с объективной и безыскусной правдивостью естествоиспытателя. Но что поражает больше всего, так это то, что этот 76летний человек, с очень сильно пошатнувшейся верой в людей, после всех ужасов, что ему довелось пережить⁹⁰, тем не менее в определенном смысле счастлив: с ним все еще остается его внук, он все еще обладает своими колоссальными познаниями и славой, окружающей его труды. У него имеется порядочное состояние, положение в обществе и уважение окружающих, могущественные друзья, знание тайн природы, но что лучше всего: вера в Бога. Наконец, Кардано пересчитывает зубы у себя во рту: их осталось целых пятнадцать.

Когда писал Кардано, инквизиторы и испанцы уже проявляли по всей Италии заботу о том, чтобы такие люди больше не могли развитываться либо были тем или иным способом изве­

==223

дены. Чрезвычайно велика дистанция, пролегающая между этими записками и мемуарами Альфиери⁴⁰⁶*.

Однако было бы несправедливо завершить этот обзор автобиографий, не упомянув еще одного достойного внимания ив то же время счастливого человека. Это известный философ житейской мудрости Луиджи Корнаро, жилище которого в Падуе было построено по классическим канонам и в то же время было приютом всех муз. В своем знаменитом трактате «Об умеренной жизни»⁹¹ он вначале описывает строгий жизненный распорядок, с помощью которого ему удалось, после болезней, донимавших его ранее, достичь здоровой и глубокой старости(тогда ему было 83 года). Далее Корнаро отвечает тем людям, что в принципе пренебрегают возрастом после 65 лет, почитая его чем-то вроде смерти заживо: он доказывает им, что его жизнь в высшей степени деятельна и непохожа на смерть. «Пусть они приходят, пусть поглядят и подивятся моему хорошему самочувствию, тому, как я без чьей-либо помощи сажусь на лошадь, как взбегаю по лестнице и на холм, как я радостен, весел и доволен, насколько я свободен от душевных горестей и неприятных помышлений. Радость и покой не оставляют меня... Круг моего общения образован людьми исключительно разумными, учеными, замечательными, а когда их нет возле меня, я читаю и пишу, пытаясь, сколько хватает сил, быть полезным другим таким образом, а также и всеми другими возможными способами. Все это совершаю я спокойно и вовремя, обитая в моем прекрасном жилище, находящемся в лучшем районе Падуи, где предусмотрены все ухищрения строительного искусства как на случай лета, так и зимы, и где имеется также сад и проточная вода. Весной и осенью я отправляюсь на несколько дней на свой холм, находящийся в прекраснейшем уголке Эвганеи, с колодцами, садом и покойным и красивым пристанищем. Там я участвую, как то подобает моему возрасту, в необременительной и доставляющей удовольствие охоте. Некоторое время провожу я в моей красивой вилле на равнине⁹²: все дороги сходятся там на одну площадь, посередине которой возвышается миленькая церквушка. Могучий рукав Бренты протекает через угодья сплошь плодородные, хорошо возделанные поля: ныне все здесь густо заселено, а когда-то это были одни болота и дурной воздух, обиталище, предназначенное скорее для змей, чем для человека. Это я отвел отсюда воды; и тогда воздух оздоровился, здесь поселились и умножились в числе люди, и местность была устроена так, как это можно видеть теперь, так что поистине я могу сказать: в этом месте я соорудил Богу ал­

==224

тарь и храм и населил его людьми, чтобы ему поклоняться. Я утешаюсь и блаженствую всякий раз, как сюда приезжаю. Весной и осенью я посещаю также ближние города, вижусь со своими друзьями и беседую с ними, а через них знакомлюсь с другими выдающимися людьми: архитекторами, живописцами, скульпторами, музыкантами и управляющими усадьбами. Я осматриваю, что нового они создали, вновь знакомлюсь с уже мне известным и всегда узнаю много нового, что может пригодиться и мне: в отношении дворцов, садов, древностей, градоустройства, церквей и крепостей. Однако что приводит меня в моих поездках в величайшее восхищение это красота окрестностей и городков, когда они со своими домами и садами раскидываются вокруг то по равнине, то на холме, а то вдоль рек и ручьев. И это мое удовольствие не убывает с ухудшением зрения или слуха: все мои чувства, слава Богу, находятся в совершенно неповрежденном состоянии, как и вкус, поскольку теперь те немногие простые яства, что я отведываю, приходятся мне по вкусу больше, чем некогда, когда я вел неупорядоченную жизнь, нравились лакомства».

Упомянув после этого выполненные им для республики работы по осушению болот и упорно предлагавшиеся им проекты по содержанию в порядке лагун, Корнаро говорит в заключение: «Это есть поистине с Божьей помощью осуществившееся обретение здоровой старости, которая свободна от тех духовных и телесных страданий, жертвой которых становится столько молодых людей, столько чахнущих стариков. И если вообще допустимо ставить рядом со значительным малое, с серьезным - шутку, то плодом моей умеренной жизни является также и то, что на 83-м году жизни я еще смог написать чрезвычайно потешную комедию, полную благопристойной шутливости. А ведь вообще-то дело это удел молодости, так же как трагедия старости; и если к славе одного знаменитого грека причисляют тот факт, что он сочинил трагедию на 73-м году жизни, то не значит ли это, что я, будучи на 10 лет его старше, все же здоровее и бодрее, чем этот грек - в его тогдашнем возрасте? А чтобы у моего возраста не было недостатка в утешении, перед глазами у меня находится некоего рода телесное бессмертие в виде моего потомства. Когда я возвращаюсь домой, меня встречают не один или два, но одиннадцать внуков в возрасте от двух до восемнадцати лет, все происходящие от одного отца и одной матери, причем все они отменного здоровья, талантливы (насколько об этом можно было судить доныне) и имеют склонность к образованию и добронравию. Некоторых из са­

==225

мых младших я постоянно держу при себе в качестве шутов(buffoncello), поскольку дети в возрасте от трех до пяти лет прирожденные шуты. Старшие же принадлежат к моему кругу общения, но поскольку у них великолепные голоса, я наслаждаюсь еще и тем, что слушаю их пение и игру на различных инструментах. Да и сам я пою, причем теперь голосу меня лучше, звонче и звучнее, чем когда бы то ни было Таковы отрады моей старости. Так что я живу полноценной, а вовсе не угасшей жизнью, и я не поменялся бы своей старостью с такой молодостью, которая подвержена страданиям».

В «Наставлении», прибавленном Корнаро много позже, когда ему было уже 95 лет, он почитает за счастье также и то, что его «Трактат» приобрел себе много сторонников Корнаро скончался в Падуе в 1565 г, в возрасте более ста лет

Наряду с характеристиками отдельных личностей возникает также способность выносить суждения о населении в целом и его изображать. По всей Западной Европе в эпоху средневековья города, племена и народы имели обыкновение друг на друга нападать со словами насмешки и издевательства, содержавшими в себе при всех передержках зерно истины. Однако ив этом отношении итальянцы выделяются в смысле осознания ими духовных отличий, существующих между различными городами и местностями. Их местный патриотизм, как бы ни велик он был (больше, чем у какого-либо другого средневекового народа), уже на ранних этапах имел свою литературную сторону и связывался с понятием славы: описание местностей возникает параллельно с биографическим описанием (с. 97). Во времена, когда каждый крупный город начал воспевать себя в стихах и прозе⁹³, явились также и авторы, описывавшие наиболее важные города и группы населения в целом, отчасти серьезно сравнивая их друг с другом, отчасти же остроумно над ними издеваясь, а иногда делая это в такой форме, что серьезность и издевательство невозможно отделить друг от друга.

Рядом с некоторыми знаменитыми местами «Божественной комедии» наш взгляд падает на поэму «Dittamondo», принадлежащую Уберти (около 1360 г.). В основном здесь специально упоминаются только отдельные выдающиеся явления и черты: вороний праздник у церкви св. Аполлинария в Равенне, колодцы в Тревизо, громадные подвалы возле Виченцы, высокие пошлины в Мантуе, лес башен в Лукке. Однако встречаются в поэме также хвалебные и язвительные отзывы иного рода: уже здесь Ареццо упоминается в связи с изощренными умами его уроженцев, Генуя - по поводу искусно подчерненных глаз и зу­

==226

бов (?) женщин, Болонья бессмысленного расточительства, Бергамо неблагозвучного диалекта и здравомыслия обитателей и так далее⁹⁴. В XV в. всякий прославляет собственную родину, в том числе и за счет других городов. Так, Микеле Савонарола допускает, что лишь Венеция и Рим превосходят великолепием его Падую, Флоренция же для него в лучшем случаевеселее⁹⁵ к объективным сведениям о городах все это, понятно, мало что прибавляет. В конце столетия Джовиано Понтанов своем «Антонии» изображает вымышленное путешествие по Италии лишь для того, чтобы иметь возможность высказать в связи с этим ряд злобных замечаний. Однако XVI в. дает начало ряду таких правдивых и глубоких характеристик⁹⁶, которыми в ту пору не обладал ни один другой народ. Макиавелли в своих бесценных сочинениях изображает качества немцев и французов, а также политическое положение у них таким образом, что даже уроженец Севера, знакомый с историей собственной страны, будет благодарен флорентийскому мудрецу за пролитый им сюда свет. И вообще флорентийцы (с. 55, 59) чрезвычайно охотно изображают сами себя⁹⁷, явно нежась в лучах с лихвой заслуженного блеска достигнутой ими в духовной области славы. Быть может, то был пик их самоощущения, когда они, например, отнюдь не относили превосходство Тосканы в области искусств на счет гениальных способностей, но выводили его из старательности, из напряженных занятий⁹⁸. Хвалебные речи по адресу Тосканы со стороны славных итальянцев, уроженцев других областей, как, например, великолепную XVI песнь Ариосто, можно воспринимать в качестве воздаяния ей вполне заслуженного.

У нас имеется возможность привести только название одного, как можно полагать, весьма выдающегося источника по вопросу о различиях между населением различных областей Италии⁹⁹. Леандро Альберти^{100 407}* вовсе не так обстоятелен в отображении духа отдельных городов, как того можно было ожидать. Относящийся к середине столетия маленький анонимный¹⁰¹ «Комментарий» содержит рядом с многочисленными нелепостями немало ценных указаний на несчастливый упадок, в котором пребывала страна в середине столетия¹⁰².

Мы не в состоянии более детально оценить то, какое действие на другие нации могло оказать сравнительное рассмотрение, в особенности итальянскими гуманистами, населения отдельных местностей. Как бы то ни было, и в этом отношении, как и в области космографии, Италии, вообще говоря, принадлежит пальма первенства.

==227

Однако открытие человека не ограничивается одним духовным изображением индивидуумов и народов также и внешняя сторона человека рассматривается в Италии совершенно иначе нежели на Севере^103.

Мы не отваживаемся рассуждать относительно места, занимаемого великими итальянскими врачами в прогрессе физиологии, художественное же исследование человеческого образа принадлежит не к нашей теме, но к истории искусств. Однако здесь может идти речь об общей тренированности глаза, которая сделала возможным появление в Италии объективных имеющих всеобщее значение суждений в отношении телесных красоты и уродства.

Что первым делом поражает при внимательном чтении итальянских авторов того времени так это точность и филигранность в обозначении внешних черт а также полнота характеристики многих личностей¹⁰⁴. Жителям Рима до сих пор свойствен дар тремя словами сделать узнаваемым человека о котором идет речь. Это стремительное схватывание характерных черт является, однако, существенным предварительным условием познания прекрасного и способности его описать. У поэтов обстоятельность описания является скорее пороком, поскольку одна единственная черточка, подсказанная глубокой страстью, может создать у читателя куда более глубокий образ соответствующей личности. Нигде Данте не превознес Беатриче с большей силой, нежели там, где им изображается исключительное сияние, которое исходит от ее существа на все окружение. Однако речь у нас теперь идет не о поэзии, которая как таковая преследует свои собственные цели, но о способности обрисовать в словах как конкретные, так и идеальные образы.

Мастером в этом отношении является Боккаччо, причем не в «Декамероне», поскольку новеллы не допускают сколько-нибудь пространного описания, но в романах, где ему приходится посвящать этому досуг и прикладывать необходимое в таких случаях воодушевление. В своем «Амето» он дает описание¹⁰⁵блондинки и брюнетки приблизительно так, как это делал бы художник сотню лет спустя ибо и в этой области образованность как таковая идет далеко впереди возможностей искусства. В случае брюнетки (и в лишь ненамного ослабленном виде блондинки) уже проявляются некоторые черты, которые мы назвали бы классическими. В словах Боккаччо «la spaziosa testa е distesa»⁴⁰⁸* содержится предчувствие укрупненных форм,

==228

выходящих уже за пределы миловидности. Теперь брови не образуют, как то было в идеальном представлении византийцев, двух изогнутых дуг, но составляют сплошную сросшуюся воедино линию; нос, изображаемый им, заставляет представлять нос, приближающийся скорее к так называемому орлиному^106. Также и широкая грудь, умеренной длины руки, впечатление от изящной кисти (то, как она лежит на пурпурном одеянии), все эти черты приводят на ум ощущение красоты, свойственное наступающему времени, и бессознательно сближающееся с идеалом высокой античной классики. В другом своем описании Боккаччо упоминает о ровном (а не выпуклом, как в средневековье) лбе, серьезных, миндалевидных карих глазах, округлой, лишенной впадин шее, и, разумеется, о весьма современной «крошечной ножке», а в случае черноволосой нимфы также и о «паре плутовских проворных глаз»¹⁰⁷ и многом другом.

Я не могу положительно сказать, оставил ли по себе XV в. письменное описание своего идеала красоты, достижения, продемонстрированные в этом отношении живописцами и скульпторами, не сделали такое описание чем-то излишним, как это могло бы представиться на первый взгляд, потому что именно рядом с их реализмом у людей пишущих мог бы сохраниться некий специфический канон красоты¹⁰⁸. В XVI в. появляетсяФиренцуола⁴⁰⁹* со своим в высшей степени примечательным трактатом о женской красоте¹⁰⁹. Необходимо в первую очередь отделить то, что было им усвоено исключительно от античных авторов и художников, как, например, определение размеров, выражаемое в величине головы, отдельные абстрактные понятия и тому подобное В остатке — его в полном смысле собственное восприятие, которое он подкрепляет примерами ярких женщин и девушек из Прато. Поскольку же его сочиненьице является чем-то вроде речи, с которой он выступает перед этими же самыми горожанками Прато, т. е. наиболее придирчивыми судьями, Фиренцуоле приходится сохранять верность правде. Его принцип, о котором объявляет он сам, тот же самый, что у Зевксида⁴¹⁰* и Лукиана соединение отдельных прекрасных деталей в высший идеал красоты. Он определяет цвета, встречающиеся в окраске кожи и волос, и отдает biondo⁴¹¹* предпочтение как самому основному и наиболее красивому цветуволос¹¹⁰, правда, при этом он понимает под ним скорее соломенный цвет с красноватым отливом. Далее, он требует, чтобы волосы были густые, вьющиеся и длинные, лоб светлый и в высоту в два раза уже, чем в ширину, чтобы кожа была светлой и светящейся (candido), но не мертвенно бледной (bianchezza),

==229

брови темные и шелковистые, чтобы шире всего они были посередине, а к ушам и носу сужались, чтобы белки глаз были голубоватыми, а радужная оболочка была не вполне черной, хотя все поэты и воспевают в один голос occhi nen⁴¹²* в качестве подлинного дара Венеры, в то время как небесно-синий цвет глаз характерен для самой богини, а наиболее излюбленным цветом является нежный, живо поблескивающий темно-карий. Сами глаза должны быть крупными и выпуклыми, а веки красивее всего белые с едва заметными красными прожилками; ресницы не должны быть ни слишком густыми, ни чересчур длинными, ни чрезмерно темными. Глазные впадины должны иметь тот же цвет, что и щеки¹¹¹. Уши средней величины должны быть крепко и хорошо посажены, в своих припухлых частях они должны иметь более живую окраску, чем в плоских, а края уха — быть прозрачными и отливать красным, как зернышки граната. Всего красивее белые и плоские, не слишком узкиевиски¹¹² Красный цвет на щеках должен сгущаться на их закруглениях. Нос, которым в значительной степени определяются достоинства профиля, должен плавно и равномерно сужаться кверху, там, где кончается хрящ, должна иметься небольшая выемка, но не так, чтобы в результате выходил орлиный нос, который не идет женщинам. Нижняя часть лица должна иметь более нежную окраску, чем уши, однако это не должен быть холодный белый цвет, пространство над верхней губой должно быть нежно-розовым.От рта автор требует, чтобы он был скорее небольшого размера, однако не должен быть ни сложен дудочкой, ни приплюснут, губы не должны быть чересчур тонки, но красиво друг другу соответствовать, когда рот оказывается открытым без внешних причин (те не в случае смеха или разговора), должны открываться самое большее шесть верхних зубов. Особенным лакомством являются ямочка в верхней губе, красивая припухлость губы нижней, разжигающая любовь усмешка в левом уголке рта и так далее. Зубы должны быть не слишком мелкими, а кроме этого быть одного размера; они должны четко отделяться друг от друга и иметь окраску цвета слоновой кости, десны не должны быть слишком темными, им не следует быть цвета даже красного бархата Подбородок должен быть округлым, но не быть ни срезанным, ни заостренным, и розоветь в направлении впадины, особую его славу составляет ямочка Шея должна быть белой и округлой, не быть ни слишком длинной, ни чересчур короткой, впадины в ней и адамово яблоко должны быть лишь слегка намечены, при всяком повороте кожа должна образовывать красивые складки. От

К оглавлению

==230

плеч Фиренцуола требует ширины, а что касается груди, то в ее достаточной ширине он провозглашает даже высшее требование красоты. Кроме того, ни одна кость не должна здесь выступать наружу, и все расширения и сужения должны быть едва заметны, а что до цвета, то он должен быть candidissimo⁴¹³*. Ноги должны быть длинными и книзу тонкими, однако не слишком сухими в голени, а кроме того, иметь мощные белые икры. Что до ступней, то Фиренцуола желает, чтобы они были маленькими, однако не тощими, подъем (как можно полагать) высоким, а цвет их белый, как алебастр. Руки должны быть белыми, слегка розовеющими на выпуклостях; их конституция характеризуется им как мясистая и мускулистая, однако столь же нежная, как у Паллады, когда она стояла перед пастухом на Иде, одним словом, их строение должно быть сочным, свежим и крепким. От кистей рук он требует, чтобы они были белыми, особенно сверху, однако большими и несколько полноватыми, на ощупь же как тонкий шелк, и имели розовую внутреннюю сторону с немногочисленными, но четко намеченными и неперекрещивающимися линиями, и не слишком выступающими бугорками. Пространство между большим и указательным пальцем не должно иметь морщин, а цвет его должен быть живым, пальцы быть длинными, нежными и только на концах едва заметно утончаться, со светлыми, слегка выпуклыми и не слишком длинными, но также и не квадратными ногтями, которые должны быть подстрижены на ширину тупой стороны ножа.

Рядом с этой специальной эстетикой эстетика более общая занимает только подчиненное место. Наиболее глубинные основания красоты, которые глаз отыскивает senza appello⁴¹⁴*, также и для Фиренцуолы остаются тайной, в чем он сам открыто сознается, и его определения Leggiadria, Grazia, Vaghezza, Venusta, Aria, Maesta⁴¹⁵* есть отчасти, как отмечалось, лишь филологические экзерсисы, отчасти же являются следствием тщетной борьбы с невыразимым. Смех определяется им (очевидно, вслед за античным автором), и очень мило, как сияние души.

На исходе средневековья во всех литературах отмечаются отдельные попытки дать строгое определение красоты¹¹³. Однако затруднительно отыскать труд, который можно было бы поставить рядом с тем, что вышел из-под пера Фиренцуолы. Например, куда меньшим авторитетом в сравнении с ним является писавший добрые полстолетия спустя Брантом⁴¹⁶*, поскольку им руководит не чувство прекрасного, но сладострастие.

==231

***

К сфере открытия человека нам следует наконец отнести заинтересованное изображение реально протекающей человеческой жизни. Вообще-то комическая и сатирическая сторона средневековых литератур не могла при преследовании своих целей обойтись без картины повседневной жизни. Но совершенно иное дело, когда эта жизнь изображается итальянцами Возрождения ради нее самой, поскольку она интересна сама по себе, являясь частью великой и всеобщей мировой жизни, волшебную окруженность со стороны которой они осознают. Взамен и помимо тенденциозного комического начала, находившего себе пищу в домах, на улицах городов, в деревнях, просто из желания прицепиться к горожанам, крестьянам или же попам, мы встречаемся здесь в литературе с началами серьезного жанра, причем задолго до того, как им займется живопись. И то, что одно зачастую сочетается еще и с другим, ничуть не мешает тому, чтобы это были принципиально различные вещи.

За сколь многими земными событиями должен был с вниманием и участием наблюдать Данте, прежде чем он смог с такой въяве осязаемой правдивостью изобразить свой потусторонний мир!¹¹⁴ Знаменитые картины работ в венецианском арсенале, опирающиеся друг на друга слепые перед церковными дверьми¹¹⁶ и тому подобное далеко не единственные доказательства этого. Уже его искусство показать состояние души посредством внешних жестов свидетельствует о великом и упорном изучении жизни.

Поэты, следовавшие за Данте, редко сравниваются с ним в этом отношении, а в случае авторов новелл это запрещено высшим законом их жанра: не останавливаться на единичном(ср. с. 199, 228). Им следовало лишь предпосылать своим новеллам многословные введения и вести повествование так, как хотелось, но не рисовать при этом жанровых картин. Мы должны набраться терпения и подождать, пока люди, принадлежавшие уже к античному миру, не обретут возможность вдаваться в подробные описания и не начнут получать удовольствие от этого.

Здесь мы снова встречаемся с человеком, имевшим вкус ко всему с Энеем Сильвием. К изображению его влечет не просто красота ландшафта, не просто интересные в космографическом или антикварном плане предметы (с. 117, 187, 197 сл.),но всякий жизненный процесс¹¹⁶. Среди весьма многочислен­

==232

ных мест ею мемуаров, где изображаются такие сцены, которым до него вряд ли кто-либо посвятил хоть один росчерк пера, мы упомянем здесь только гонки гребных лодок на озере Больсена¹¹⁷. Никто и никогда не сможет доподлинно узнать, из каких античных сочинителей эпистолярного или повествовательного жанра почерпнул он эту особую охоту к изображению таких полных жизни картин, да и вообще следует сказать, что духовные соприкосновения между античностью и Возрождением зачастую чрезвычайно деликатны и сокровенны.

Далее, сюда относятся те описательные, посвященные охоте, путешествиям, церемониалам и тому подобному латинские стихотворения, речь о которых шла выше (с. 168). Есть и итальянские стихотворения этого рода, как, например, описания знаменитого турнира Медичи, принадлежащие Полициано и Луке Пульчи⁴¹⁷*. Эпических поэтов в собственном смысле слова, таких как Луиджи Пульчи, Боярдо и Ариосто, подгоняет, не давая им остановиться, сама тема, однако всем им, в качестве принципиального момента мастерства, присуща непринужденная точность в изображении движения. Франко Саккетти доставляет себе однажды удовольствие тем, что передает короткие реплики процессии хорошеньких женщин¹¹⁸, застигнутых в лесу дождем.

Другие описания пребывающей в движении действительности легче всего отыскать у военных писателей и других авторов этого рода (ср. с. 71). Уже от более ранней эпохи до нас дошло пространное стихотворение¹¹⁹, в котором мы имеем достоверный снимок сражения между наемниками XIV в., в основном в виде выкриков, команд и разговоров, слышащихся в его ходе.

Наиболее замечательны в этом роде правдивые описания жизни крестьян, которые особенно выделяются у Лоренцо Великолепного и поэтов его окружения.

Со времен Петрарки¹²⁰ существовала фальшивая и условная буколическая (ее можно было бы назвать еще «эклогической»)поэзия, сочинявшаяся в подражание Вергилию, причем это могло делаться и по-латински, и по-итальянски. В качестве побочного к ней жанра на сцену явился пастушеский роман от Боккаччо (с.166) до «Аркадии» Саннадзаро, а позднее пастушеская драма наподобие принадлежащих Тассо и Рварини⁴¹⁸*, произведения, для которых была характерна как отменного качества проза, так и совершеннейшее построение стиха, но в которых, однако, сами пастухи являются исключительно лишь наброшенным сверху идеальным одеянием для ощущений и чувств, происходящих из совершенно иного круга воспитания и образования¹²¹.