Глава VI Нравы и религия. 1 page

Разумеется, отношение различных народов к высшим предметам к Богу, добродетели и бессмертию доопределенной степени взору исследователя открывается, однако никогда эти отношения не могут быть выстроены в строго параллельные ряды. Чем более явными свидетельствами представляются какие-либо высказывания в этой области, тем в большей степени следует остерегаться безусловного их принятия, их обобщения.

Прежде всего это касается суждений в отношении нравственности. В этой области у различных народов возможно выявить множество частных контрастов и оттенков, однако человеческой проницательности недостанет на то, чтобы подвести под всем этим итог. Основной баланс национального характера, долги совесть, остается скрытой от нас величиной уже хотя бы потому, что их недостаток имеет свою оборотную сторону, когда он проявляется просто как некая особенность национального характера и даже добродетель. Пусть тешат себя авторы, с охотой разражающиеся по адресу народов филиппиками обобщающего характера, да еще составленными в самых энергичных выражениях. К счастью, европейские народы могут дурно друг с другом обращаться, однако судить друг друга они не могут. Великая нация, культура, деяния и переживания которой находятся в тесном переплетении с жизнью всего современного мира, не прислушивается к высказываемым по ее адресу обвинительным или оправдательным приговорам: она продолжает жить дальше, будь то при наличии одобрительных отзывов теоретиков или без него.

Поэтому то, что последует ниже, ни в коей степени не является приговором, но некоторыми заметками на полях, накопившимися в ходе многолетнего изучения итальянского Возрождения. Значение их имеет тем более ограниченный характер, что они относятся преимущественно к жизни высших сословий, от­

==283

носительно которых мы информированы несравненно лучше, чем о сословиях других европейских народов. Однако из-за того, что и слава и осуждение звучат здесь громче, чем где бы то ни было, мы ни на шаг не приближаемся к обобщенному балансу нравственности.

Чей глаз способен проникнуть в глубины, в которых оформляются характеры и судьбы народов? в которых прирожденное и пережитое выливаются в нечто третье и становятся второй, третьей природой народа? Где даже те духовные дары, которые на первый взгляд представляются изначально данными, формируются на деле заново, причем сравнительно поздно? Обладал ли уже, например, итальянец XIII в. той легкой живостью и уверенностью целостного человека, той играющей всеми предметами оформляющей способностью в сфере слова и изображения, которые стали ему присущи с тех пор? А если мы не ведаем таких вещей, то как можем мы выносить суждения относительно бесконечно богатых и тонких капилляров, через которые дух и нравственность безостановочно перетекают друг в друга? Разумеется, на свете существует такая вещь, как личная ответственность, и совесть является ее голосом, однако в том, что касается общих суждений, народы следует оставить в покое Народ, кажущийся больным, может быть близок к выздоровлению, а представляющийся здоровым может скрывать в себе уже чрезвычайно развившийся зародыш смерти, выходящий наружу лишь с возникновением опасности.

***

К началу XVI в., когда культура Возрождения достигла своей вершины и в то же время политические бедствия нации были уже предрешены как практически неизбежные, не наблюдалось недостатка в серьезных мыслителях, связывавших эти бедствия с великой безнравственностью. Речь совсем даже не об этих проповедниках покаяния, полагающих себя обязанными вопиять о худых временах, их хватает во всяком народе и в любое время. Нет, сам Макиавелли посреди одного из самых важных своих рассуждений¹ открыто заявляет да, мы, итальянцы, по преимуществу безрелигиозны и дурны. Кто-нибудь другой возможно бы сказал «Мы получили преимущественно индивидуальное развитие, раса освободила нас от узких рамок ее нравов и религии, внешние же законы мы презираем, потому что наши правители нелегитимны, а их чиновники и судьи порочны». Сам же Макиавелли прибавляет к

==284

своим словам «Потому что церковь в лице ее представителей подает нам самый дурной пример».

Не следует ли нам здесь еще добавить «Потому что свое негативное воздействие оказала античность?» Как бы то ни было, прежде чем принять такую посылку, необходимо предусмотрительно ее ограничить Прежде всего об этом возможно говорить в связи с гуманистами (с 177-178), особенно в отношении их беспорядочной чувственной жизни Что до прочих людей, то здесь дело с некоторым огрублением возможно охарактеризовать так, что с того времени, как они ознакомились с античностью, на место христианского жизненного идеала, святости, приходит идеал исторического величия (с. 97 прим.). Из-за вполне естественного ложного понимания этого идеала люди начинают считать не имеющими значения также и проступки, несмотря на которые великие люди все же стали великими Очевидно, происходило это почти неосознанно, потому что если возникает необходимость в том, чтобы привести теоретические высказывания на эту тему, их опять-таки необходимо разыскивать у гуманистов, как, например, у Паоло Джовио, который оправдывает нарушение клятвы со стороны Джангалеаццо Висконти, поскольку посредством этого была обеспечена возможность основания государства, ссылаясь на пример Юлия Цезаря². Великие флорентийские историки и политики совершенно свободны от таких рабских цитат, и то, что представляется античным в их суждениях и поступках, является таковым потому, что сама их государственность по необходимости требовала до некоторой степени аналогичного античности способа мышления

Но как бы то ни было, в начале XVI в Италия находилась в глубоком нравственном кризисе, на выход из которого не надеялись даже лучшие люди

Начнем с того, чтобы выявить наиболее могущественную моральную силу, оказывавшую противодействие злу Эти высокоодаренные люди полагали, что обрели ее в форме чувства чести, являющегося загадочной смесью совести и самовлюбленности, которую сохраняет современный человек даже тогда, когда он (будь то по собственной вине или без нее) утратил все остальное веру, любовь и надежду. Это чувство чести уживается с изрядным эгоизмом и великими пороками, оно способно быть введенным в величайшие заблуждения, однако и все то благородное, что еще сохраняется в личности, может на нем основываться, черпая из этого источника новые силы. В гораздо большей степени, чем принято полагать обыкновенно, чувство чести стало решающим мерилом поведения современного индивидуально развитого европейца, более того, и мно­

==285

гие из тех, кто сверх этого сохранил верность обычаям и религии, бессознательно все-таки принимают наиболее важные решения в согласии с этим чувством³.

В наши задачи не входит прослеживание того, какие своеобразные оттенки этого чувства были известны уже античности и как впоследствии средневековье превратило честь в специфическом смысле в удел одного определенного сословия. Мы не беремся также вступать в дискуссии с теми, кто усматривает основную побудительную силу в одной лишь совести, ставя ее на место чувства чести. Верно, было бы куда лучше и приятнее, если бы дело обстояло таким образом, однако как только нам приходится признать, что наилучшие решения берут свое начало «в более или менее омраченной себялюбием совести»,то не лучше ли назвать это смешение его настоящим именем? По крайней мере у итальянцев Возрождения бывает иной раз затруднительно отличить чувство чести от непосредственной жажды славы, в которую зачастую оно переходит. И тем не менее в существенных моментах это разные вещи.

В высказываниях на эту тему недостатка нет. Вместо множества других приведем одно особенно отчетливое; оно взято из недавно впервые явившихся на свет⁴ афоризмов Гвиччардини. «Тому, кто ставит честь на высокое место, удается все, потому что он не страшится трудов, опасностей и затрат; я изведал это на самом себе, так что могу сказать и написать: тщетны и мертвы те человеческие действия, которые берут свое начало не из этого мощного побуждения». Разумеется, нам следует здесь прибавить, что на основании имеющихся сведений о жизни автора речь в данном случае может идти исключительно о чувстве чести, но никак не о славе в собственном смысле слова. Однако с большей энергичностью, нежели кем либо из итальянцев, данное обстоятельство было подчеркнуто Рабле. Следует признаться, мы помещаем это имя в наше исследование с крайней неохотой: то, что создано мощным, постоянно вычурным французом, дает нам примерную картину того, как должно было выглядеть Возрождение, лишенное формы и изящества⁵⁴⁸¹*. Однако решающим для нас обстоятельством является изображение им идеального существования в монастыре телемитов с культурно-исторической точки зрения, так что без этой не знающей границ фантазии картина XVI в. была бы неполна. Среди прочего Рабле повествует⁶ об этих своих кавалерах и дамах ордена свободной воли следующее: En leur reigle n’estoit que ceste clause: Fay ce que voudras.

==286

Parce que gens liberes, bien nayz⁷, bien instruictz, conversans en compaignies honnestes, ont par nature ung instinct et aguillon quit tousjours les poulse a faiczt vertueux, et retire de vice: lequel ilz nommoyent honneur⁴⁶²*.

Это та же самая вера в благость человеческой природы, которая воодушевляла также вторую половину XVIII столетия и прокладывала путь французской революции. Вот и у итальянцев каждый в отдельности обращается к этому своему благородному инстинкту, и если в общем и целом (главным образом под впечатлением национальных несчастий) суждения на его счет и его восприятие окрашено более пессимистическими тонами, этому чувству чести отводится все же неизменно высокое место. И если уж безграничное развитие индивидуума представляет собой стечение обстоятельств, обладающее всемирно-историческим значением, если оно было более мощным, чем воля отдельного человека, то великое явление представляет собой также и эта действующая в противоположном направлении сила там, где она является на свет в Италии. Как часто ив борьбе со сколь яростными наскоками самовлюбленности одерживала она победу мы сказать не в состоянии, а поэтому и вообще нашей человеческой способности суждения недостаточно, чтобы верно оценить абсолютное моральное достоинство нации.

Но что было силой, противостоявшей нравственности наиболее высокоразвитого итальянца эпохи Возрождения в качестве самой существенной и общей предпосылки, так это сила воображения. Это она, в первую очередь, сообщает его добродетелям и порокам своеобразную окраску; это лишь в условиях ее господства его не ведающая никаких границ самовлюбленность достигает полной чудовищности.

Так, из-за собственной фантазии итальянец становится первым в Новое время азартным игроком: она с такой живостью рисует ему картины будущего богатства и связанных с ним удовольствий, что он готов ставить на кон последнее. Несомненно, мусульманские народы обогнали бы его в этом отношении, если бы Коран с самого начала не установил, как средство защиты исламской нравственности, запрет на азартные игры, переключив фантазию своего народа на отыскание запрятанных сокровищ. В Италии игорная горячка имела всеобщий характер, и уже тогда она достаточно часто угрожала существованию отдельного человека или даже его рушила. Уже в конце XIV в. Флоренция имела своего Казанову, некоего Буонаккорсо Питти, который в результате по­

==287

стоянных своих поездок в качестве купца, партийного функционера, спекулянта, дипломата и профессионального игрока приобретал и утрачивал вновь такие колоссальные средства, что его партнерами могли быть исключительно государи, такие, как герцоги Брабантский, Баварский и Савойский⁸. Да и колоссальная лотерейная урна, как называли тогда римскую курию, создала у своих обитателей потребность в искусственном возбуждении, с абсолютной неизбежностью находившем себе выход — в промежутках между плетением высоко метящих интриг — в игре в кости. Франческетто Чибо⁴⁸³*, например, как-то за два раза проиграл кардиналу Рафаэле Риарио 14 000 дукатов, после чего жаловался папе, что партнер его обжулил⁹. Впоследствии Италия, как известно, стала родиной организации лотерей.

Фантазия сообщает в Италии специфический характер также и мстительности. С давних пор чувство справедливости стало, пожалуй, чем-то весьма однородным для всего Запада, и его нарушение, поскольку оно остается безнаказанным, воспринимается повсюду здесь одинаково. Однако прочие народы, если они также не склонны к тому, чтобы с легкостью прощать, все-таки способны легче забывать, в то время как итальянская сила воображения способна сохранять картину несправедливости в ее чудовищной свежести¹⁰. То, что кровная месть почитается народной моралью за обязанность, что нередко она впечет за собой самые зверские действия также придает этой всеобщей мстительности особое основание и опору. Городские правительства и трибуналы признают ее существование и ее оправданность и стремятся класть предел лишь наиболее вопиющим безобразиям. Но и среди крестьян случаются Фиестовы трапезы⁴⁸⁴* и широко распространенное взаимное уничтожение: нам стоит только выслушать хотя бы одного свидетеля¹¹.

Трое крестьянских мальчишек пасли коров в местности, называвшейся Аквапенденте, и один из них сказал: давайте испробуем, как вешают людей. Один из них сел на плечи другого, а третий набросил веревку сначала ему на шею, а потом привязал к дубу. Но тут появился волк, и оба мальчика убежали, оставив третьего висеть. После они нашли его уже мертвым и похоронили. В воскресенье пришел отец мальчика принес ему хлеба, и один из мальчиков сознался ему в том, что произошло, и показал могилу. Старик же зарезал его ножом, распорол живот и забрал печень, а дома угостил ею его отца, после чего объявил ему, чьей печени тот поел. После этого меж двух семейств начались взаимные убийства, и в течение одного месяца жизни лишились 36 человек, как мужчин, так и женщин.

==288

И такие вендетты, передающиеся на многие поколения и распространяющиеся также на побочных родственников и друзей, проникали в самые высшие сословия. Хроники и сборники новелл полны примеров этого, особенно актов мести по поводу обесчещенных женщин. Классическим полем для этого была прежде всего Романья, где вендетта переплеталась со всеми прочими мыслимыми формами межпартийной борьбы. Иной раз сказания с ужасающей яркостью живописуют то озверение, в которое мог впадать этот отважный и сильный народ. Вот, например, история одного видного жителя Равенны, запершего своих врагов у себя в башне, так что он мог бы всех их там сжечь. Однако вместо этого он распорядился их выпустить, после чего обнял и роскошно угостил, они же, впав от стыда в помрачение, составили против него форменный заговор¹². Благочестивые и даже святые монахи неустанно молились о примирении, однако всё, чего они могли добиться, это несколько ограничить уже начавшиеся вендетты; возникновению же новых им, разумеется, воспрепятствовать было затруднительно. Даже сам папа не всегда мог добиться заключения мира: «Папа Павел II желал, чтобы прекратилась распря между Антонио Кафарелло и домом Альберино; он велел Джованни Альберино и Антонио Кафарелло явиться к себе и приказал им друг друга поцеловать и также объявил им о штрафе в 2000 дукатов, если они снова причинят друг другу ущерб, но через два дня после этого Антонио был заколот тем же самым Джакомо Альберино, сыном Джованни, который его перед этим ранил, и папа Павел был очень недоволен и приказал конфисковать у Альберино имущество, а дома снести до основания и изгнал отца и сына из Рима»¹³. Клятвы и церемонии, посредством которых примирившиеся пытались себя гарантировать от возврата к прежнему, были иной раз совершенно ужасными. Так, когда в 1494 г., вечером в канун Нового года члены партий nove и popolari⁴⁸⁵*должны были попарно целоваться друг с другом в Сиенскомсоборе¹⁴, то по этому поводу была прочитана клятва, согласно которой за всяким, кто ее нарушит в будущем, отрицалось право как на жизненное благополучие, так и на вечное спасение,«клятва столь поразительная и страшная, какой до тех пор еще никому не приходилось слышать»: даже последнее утешение в смертный час должно было обратиться в проклятие для того, кто эту клятву нарушит. Очевидно, что такая клятва в большей степени отражает растерянность посредника, чем действительную гарантию мира, как и то, что именно настоящее примирение в наименьшей степени нуждается в таких словах.

==289

Индивидуальная потребность в мести людей образованных и занимавших высокое положение в обществе, покоящаяся на солидном основании аналогичного народного обычая, разумеется, проявляется в тысяче обличий и находит себе безоглядное одобрение в общественном мнении, выражаемом в данном случаеновеллами¹⁵. Весь свет сходится здесь в том, что в отношении тех оскорблений и нарушений, насчет которых тогдашнее итальянское правосудие не давало никакой правовой нормы, и уж тем более в отношении тех, против которых закона не было и не могло быть нигде и никогда, каждый должен сам себе завоевывать такое право. Единственно, что в мести должна присутствовать идейная сторона, так что удовлетворение должно составляться из фактического нанесения вреда и духовного обезоруживания оскорбителя: одна лишь неуклюжая грубая сила не считается в общественном мнении пригодной на то, чтобы доставить хоть какое удовлетворение. Безоговорочную победу должен одержать весь индивидуум в целом, со всей его предрасположенностью к славе и позору, а не один только кулак.

Для достижения цели итальянец того времени был способен на притворство во многих отношениях, однако был вовсе нелицемерен в принципиальных вещах как перед лицом других людей, так и сам с собой Поэтому также и месть помещается им, с полным простодушием, в разряд потребностей. Абсолютно хладнокровные люди особенно превозносят месть тогда, когда она, будучи отделена от страсти в собственном смысле слова, является на сцену ради целесообразности в чистом виде «чтобы прочие люди узнали, что тебя следует оставить в покое»¹⁶. Однако случаев таких было абсолютное меньшинство в сравнении с теми, когда своего удовлетворения искала страсть. Эта месть четко отделяется от кровной мести в то время как последняя удерживается скорее в рамках возмездия,ius talioms⁴⁸⁶*, первая с необходимостью выходит за ее пределы, поскольку она требует не только согласия с чувством справедливости, но и желает вызвать у окружающих восхищение, а иной раз, в зависимости от обстоятельств еще и смех.

В этом состоит также и причина зачастую длительной отсрочки. Как правило, «bella vendetta»⁴⁸⁷* требовала для себя сочетания обстоятельств, которого во что бы то ни стало следовало дождаться Авторы новелл с неподдельным удовольствием то и дело повествуют о постепенном наступлении таких возможностей.

Нет нужды в разборе моральной стороны* действий, при которых истец и судья представляют собой одно и то же лицо. Если

К оглавлению

==290

бы эта итальянская мстительность пожелала каким-то образом оправдаться, это могло бы совершиться через доказательство соответствующей национальной добродетели, а именно чувства благодарности: та самая фантазия, которая постоянно освежает в памяти пережитую несправедливость и ее преувеличивает, должна была хранить и воспоминание о приобретенном благе^17. Никогда не сделается возможным осуществить доказательство такого тезиса в отношении целого народа, однако в следах подобного рода нет недостатка в душе итальянского народа. У простых людей сюда можно отнести искреннюю признательность за хорошее обращение, а у высших сословий хорошую память в вопросах светского обращения.

Эта связь фантазии с моральными качествами итальянцев проступает сплошь и рядом. Если при этом, как кажется, в случаях, когда северяне в большей степени следуют велениям сердца, у итальянцев в большей степени проступает хладнокровный расчет, это связано с тем, что итальянцы получают более раннее и более интенсивное индивидуальное развитие. Там, где это случается также и за пределами Италии, мы сталкиваемся со схожими результатами; например, раннее отчуждение от дома и выход из-под отцовского авторитета в равной степени присущи и итальянской, и североамериканской молодежи. Впоследствии у более благородных натур формируются отношения свободной почтительности между детьми и родителями.

Это вообще необычайно трудная задача выносить суждения относительно того, что принадлежит к душевной области у других народов. Она может быть чрезвычайно высокоразвитой, однако обладать такими чуждыми формами, что посторонний не сможет этого обнаружить и душевная сфера останется полностью от него закрытой Может статься, все европейские нации одарены в этом отношении в одинаковой степени.

Однако если где-либо фантазия вмешивается в нравственность в качестве полноправной и своевольной госпожи, то это несомненно происходит в области недозволенного общения полов. Как известно, вплоть до самого появления сифилиса средневековье не гнушалось заурядного блуда, сравнительная же статистика различных категорий проституции этого времени не относится к нашей теме. Однако что, как думается, было характерно именно для итальянцев эпохи Возрождения, так это то, что здесь брак и его права попирались в большей степени и с большей сознательностью, чем где-либо еще. На девушек высших сословий, запертых со всей возможной тщательностью, это не распространяется; кто был подвержен страстям, так это замужние женщины.

==291

Замечательно при этом то, что сколько-нибудь заметного упадка института брака несмотря ни на что не происходит и семейная жизнь совершенно не испытывает того разрушения, которое бы имело место в аналогичных условиях на Севере. Налицо было желание жить целиком и полностью по собственному произволу, однако совершенно без отказа от семьи, даже в тех случаях, когда следовало опасаться, что семья эта принадлежит не тебе одному Да и сама порода при этом ничего не утратила ни физически, ни духовно, ибо что до того очевидного духовного спада, наступление которого ощущается около середины XVI в, то для него возможно назвать вполне определенные внешние причины политического и церковного свойства, даже если мы не захотим согласиться с тем, что круг возможных творческих достижений Возрождения просто достиг своего завершения Несмотря на все излишества итальянцы продолжают принадлежать к наиболее здоровым и обладающим наилучшей наследственностью в телесном и духовном отношениях жителям Европы¹⁸ и, как известно, продолжают поддерживать это свое преимущество вплоть до сегодняшнего дня, когда нравы здесь чрезвычайно исправились.

Что удивляет, когда приступаешь вплотную к рассмотрению любовной морали Возрождения, так это бросающаяся в глаза резкая противоположность в высказываниях на эту тему Авторы новелл и комедий создают такое впечатление, будто любовь заключается исключительно в наслаждении и для его достижения все средства, как трагические, так и комические, не только позволены, но чем они наглее и бесстыдней, тем интересней А примешься читать луч1)их лириков и авторов диалогов, обнаруживается, что в них живет благороднейшее углубление и одухотворение страсти, последнее же и самое высокое ее выражение отыскивается в усвоении античных идей об изначальном единстве душ в божественном существе. Причем и то и другое воззрение были тогда истинными и могли уживаться в одном и том же индивидууме. Особо хвалиться здесь нечем, однако это факт, что в современном образованном человеке чувства не только бессознательно существуют на различных уровнях, но бывает, что и сознательно изображаются в соответственном виде, причем иной раз, в зависимости от обстоятельств и в художественной форме. Лишь человек Нового времени является, как и античный, также и в этом отношении микрокосмом, которым не был и не желал быть человек средневековья

Для начала следует рассмотреть мораль новелл. В боль­

==292

шинстве из них, как сказано, речь идет о замужних женщинах и, соответственно, о супружеской неверности.

Чрезвычайно важным представляется здесь то упоминавшееся выше (с 260 сл.) воззрение, согласно которому женщина и мужчина обладают равной значимостью. Высокообразованная, развитая в индивидуальном плане женщина распоряжается собой в Италии с куда большей самостоятельностью, нежели на Севере, и неверность не образует в ее жизни того ужасающего раскола, если только она в состоянии обезопасить себя от последствий Право супруга на ее верность не имеет здесь того прочного основания, какое оно приобретает у северян через поэзию, а также страсть, сопряженную с ухаживанием и статусом невесты. Здесь молодая женщина вступает в мир после поверхностнейшего знакомства, прямо из-под родительской или монастырской опеки, и лишь теперь необыкновенно стремительно формируется ее индивидуальность. Главным образом такова причина того, что права супруга являются чем-то в высшей степени условным, но даже если кто и рассматривает их как ius quaesrtum⁴⁸⁸*, то это распространяется исключительно на внешние поступки, но не на ее сердце. Например, молодая прекрасная собой супруга одного старика отвергает подарки и послания молодого ухажера с непоколебимым намерением утвердить свое доброе имя (honesta). «Однако она радовалась любви юноши по причине незаурядных его достоинств, и признавала, что благородная женщина может любить выдающегося человека без ущерба для ее доброго имени»¹⁹. Каким же укороченным, однако, оказывается шаг от таких нюансов до полной готовности отдаться!

На измену жены взирают, однако, как на вполне оправданную меру в том случае, когда сюда добавляется еще и неверность мужа Высокоразвитая в индивидуальном плане женщина воспринимает измену мужа не просто как горе, но еще и как глумление и унижение, именно как коварство, и теперь она осуществляет, причем зачастую с хладнокровным расчетом, заслуженную мужем месть. Выбор наказания, отвечающего данному случаю, предоставляется ее тактичности. Самая тяжкая обида могла, например, проложить путь к примирению и будущей покойной жизни, если только она оставалась окутанной глубокой тайной. Авторы новелл, узнававшие о таких случаях или измышлявшие их в соответствии с духом своего времени, полны восхищения в тех случаях, когда месть является в высшей степени точно отмеренной, когда она является произведением искусства. Понятно само собой, что супруг никогда по сути

==293

не признает такого права на возмездие, и если с ним примиряется, то лишь из страха или из благоразумия Когда же эти соображения отпадают, когда муж по причине неверности своей супруги должен был безусловно ожидать либо во всяком случае принять меры против того, чтобы быть осмеянным посторонними тогда дело приобретало трагический оборот. Нередко за этим следовала сопровождающаяся насилием ответная месть и убийство. В высшей степени характерным подлинным источником этих поступков было то, что помимо самого супруга имеющими право и даже обязанными это сделать считали себябратья²⁰ и отец жены: в последних случаях ревность уже не имеет с этим ничего общего, нравственное чувство участвует тут в меньшей степени, главной же причиной является желание отбить у посторонних охоту позубоскалить «Ныне, говорит Банделло²¹, - приходится видеть, как одна женщина, с тем чтобы исполнить свои прихоти, отравляет мужа, поскольку, овдовев, она сможет делать, что ей заблагорассудится. Другая из страха того, что ее недозволенная связь будет открыта, велит любовнику убить супруга. Тут уже вступаются отцы, братья и супруги, чтобы смыть с себя позор при помощи яда, меча и других средств, и все же многие женщины продолжают жить, следуя своим страстям». В другом случае, когда он пребывал в более мягкосердечном настроении, у него вырывается: «О если бы не приходилось ежедневно слышать: этот убил свою жену, потому что заподозрил ее в неверности, тот задушил дочь, потому что она тайно обвенчалась; наконец, кто-то еще велел убить свою сестру, потому что она хотела выйти замуж против его желания! Ведь это ужасная жестокость, что все мы желаем делать то, что приходит нам на ум, но не дозволяем того же бедным женщинам. Когда они делают что-то, что нам не нравится, мы тут как тут с веревкой, кинжалом и ядом. Какая это глупость со стороны мужчин полагать, что честь их самих и всего их дома зависит от желаний одной единственной женщины!» К сожалению, исход таких историй можно было предвидеть заранее с такой уверенностью, что новеллист мог отметить находившегося в угрожаемом положении любовника печатью гибели, еще когда он находился в добром здравии. Врач Антонио Болонья²² тайно сочетался браком с овдовевшей герцогиней Мальфи из Арагонского дома; братьям герцогини удалось захватить ее вместе с детьми и умертвить в одном замке, Антонио же, который об этом еще ничего не знал, находился в Милане, где его уже караулили наемные убийцы, и под лютню пел в обществе у Ипполиты Сфорца историю своего не­

==294

счастья. Один друг этого дома, Делио, «рассказал эту историю Шипионе Ателлано вплоть до этого момента и прибавил, что он посвятит ей одну из своих новелл, поскольку он знает наверняка, что Антонио будет убит» То, как это произошло почти что на глазах у Делио и Ателлано, с захватывающей силой изображается у Банделло (I, 26).

Однако до поры до времени новеллисты принимают сторону исключительно лишь всего хитроумного, ловкого и комического, что имеет место при супружеской неверности; с удовольствием изображают они затеваемые в домах прятки, условные подмигивания и записки, заранее снабженные подушками и сластями сундуки, в которых возможно спрятать любовника, а потом и вынести его из дома, и многое другое. В зависимости от обстоятельств супруг изображается как и без того уже потешная фигура либо как ужасно мстительное существо; третьего не дано, тогда уж жену будут изображать мерзавкой и мегерой, а мужа или любовника невинными жертвами. При этом можно заметить, что рассказы последней категории не являются новеллами в собственном смысле слова, но лишь ужасными случаями из действительной жизни²³.