I. Наследственность М. Горького.

(с генеалогической таблицей).

Долго спустя, я понял, что русские люди, по нищите и скудости своей, вообще любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.

В бесконечных буднях и горе— праздник, и пожар—забава, на пустом лице и царапина—украшение..

М. Горький. Детство. Глава X.

Поставив во главе этого очерка генеалогии Максима Горького эпиграфом те его слова, которые характеризуют сущность жизни “русских людей”, я хотел сразу же ввести читателя в атмосферу той среды, в которой жил и воспитывался юный Алексей Максимович Пешков (Максим Горький), давая в то же время общую, глобальную характеристику тех людей, кровь которых течет в жилах гениального писателя земли русской. Люди эти до того невыразимо странно и страшно устраивали свою жизнь, что Горький, описывая эту жизнь говорит:

"Она вспоминается мне как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что все было именно так, ка|к было, и многое хочется оспорить, отвергнуть,—слишком обильна жестокостью темная жизнь “неумного племени”.

Жестокость жизни того milieu; в котором рос юноша Пешков поражающая необычным своим обилием ум Горького даже в годы его зрелости, когда он успел всесторонне ознакомиться с жизнью и людьми и убедиться что в общем римская поговорка: homo homini lupus est есть вполне оправдывающая себя мудрость, не поразит нас, если мы узнаем, что жестокость, была основная черта большинства индивидов тех двух семей—Кашиных (со стороны матери) и Пешковых (со стороны отца),—которым Горький обязан своей жизнью и не малой долей тех психических особенностей, которые составляют духовный его облик, или—выражаясь модерным языком—его психоконституцию.

Особенной жестокостью отличался дедушка Горького со стороны отца—Савватей Пешков. Савватей Пешков был очевидно несколько одаренный человек, ибо он, будучи простым солдатом, дослужился до чина офицера, но в качестве такого он оказался до того жестоким в обращении со своими подчиненными, что был сослан в Сибирь! Служил Савватей Пешков в армии при Николае I, когда вообще в армии существовала железная дисциплина, и избиение солдат считалось чем то самым обыкновенным. Трудно себе поэтому представить, что представляла собой жестокость С. Пешкова, послужившая причиной столь строгого наказания, как ссылка в Сибирь. Сегалин ¹ думает, что дедушка Пешков был “чудовищем”.

Ссылка в Сибирь не могла, конечно, исправить от природы, видно, жестокого дедушку Пешкова, и он продолжал в Сибири вымещать свою жестокость на своем сыне Максиме, который поэтому стал бегать из дома. Дедушка Пешков искал своего сына с собаками по лесу, как зайца, и, поймав его однажды, до того бил, что соседи отняли у него ребенка и спрятали.

Относительно бабушки Пешковой ничего неизвестно, если не то обстоятельство, что она умерла в раннем детстве своего сына Максима Пешкова. Может быть жестокий муж ее скоро замучил. Дедушка Пешков умер, когда его сыну исполнилось 9 лет, и Максим Савватеевич Пешков (отец Горького) остался на десятом году жизни круглой сиротой.

Максим Савватеевич не отличался такой жестокостью, как его отец, но и у него встречаются выраженные психопатические черты, позволяющие отзываться о нем как о психопате. После смерти отца Максима взял к себе крестный столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал его учить столярному ремеслу. Однако, Максим Пешков не оставался долго у своего крестного, сбежал без видимой причины и долгое время бродяжничал, водя слепых по ярмаркам. Наконец, надоело Максиму заниматься бродяжничеством, черта, которая довольно вкоренилась в его характере, чтобы передатьее, потом, в наследство своему сыну Алексею (Горькому), и шестнадцати лет Максим Пешков начал вести оседлую жизнь, оставшись жить в Нижнем, где он первое время работал у подрядчика-столяра, на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком.

Живя в Нижнем рядом с семьей Кашириных, Максим влюбился в дочь Василия Васильевича Каширина, Варвару Васильевну и так как Варвара Васильевна отвечала взаимностью, то начал расти плод этой любви, в виду чего Акулина Ивановна Каширина, мать Варвары, согласилась тайно от мужа помочь влюбленным повенчаться. Василий Васильевич к этому времени был большой богач, имея четыре дома и деньги, был в большой чести, так как сидел девять лет бессменно старшиной в цехе и дали ему незадолго до этого шляпу с позументом да мундир. Василий Васильевич очень гордился и мечтал выдать свою дочь за дворянина и ни за что не согласился бы на брак своей дочери с столярным подмастерьем. Узнав о тайном браке Варвары, Василий Васильевич отрекся от своей дочери, лишил ее наследства и несколько месяцев ничего не хотел знать о своей дочери, которая вышла замуж “самокруткой”. Потом родительские чувства взяли верх, и Василий Васильевич примирился с новобрачными, пригласив их даже жить в его доме. Вскоре после этого родился у Варвары и Максима Пешковых сын Алексей (впоследствии Максим Горький).

Все было-бы хорошо, но вдруг Максиму Пешкову стала по дороге та черта характера, которая его отца довела до Сибири. У Максима Пешкова не было отцовской жестокости, однако, он получил ее от отца в наследство в виде утонченного садизма, который находил свое выражение в наслаждении страхом, нарочно вызываемом им в людях для удовлетворения садистической своей страсти! Пользуясь суеверием людей и другими их слабостями, он выдумывал различные способы вызывать в людях страх, и, видя людей в смертельном страхе, Максим ощущал большую радость, доходящую до сладострастия. Вот что рассказывает Акулина Ивановна о садистических похождениях Максима Пешкова.²

“Как то о великом посте заиграл ветер и вдруг по всему дому запело, загудело страшно—все обомлели, что за навождение"? Дедушка совсем струхнул, велел везде лампадки зажечь, бегает, кричит: молебен надо отслужить! И вдруг все прекратилось; еще хуже испугались все. Дядя Яков догадался,—это, говорит, наверное Максимом сделано! После он сам сказал, что наставил в слуховом окне бутылок разных да склянок,— ветер в горлышки дует, а они и гудут, всякая по своему. Дед погрозил ему: как бы эти шутки, опять в Сибирь тебя не воротили, Максим!

Один год сильно морозен был, и стали в город заходить волки с поля, то собаку зарежут, то лошадь испугают, пьяного караульщика заели, много суматохи было от них! А отец твой возьмет ружье, лыжи наденет да ночью в поле, глядишь—волка притащит, а то двух. Шкуры снимет, головы выщелушит, вставит стеклянные глаза—хорошо выходило! Вот и пошел дядя Михаил в сени за нужным делом, вдруг—бежит назад, волосы дыбом, глаза выкатились, горло перехвачено—ничего не может сказать. Штаны у него свалились, запутался он в них, упал, шепчет—волк! Все схватили, кто что успел, бросились в сени с огнем,—глядят, а из рундука и впрямь волк голову высунул! Его бить, его стрелять, а он—хоть бы что! Пригляделись—одна шкура, да пустая голова, а передние ноги гвоздями прибиты к рундуку! Дед тогда сильно—горячо рассердился на Максима. А тут еще Яков стал шутки эти перенимать. Максим то склеит из картона будто голову, нос, глаза, рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом идут с Яковом по улице и рожи эти страшные в окна суют—люди, конечно, боятся, кричат, а по ночам в простынях пойдут, попа напугали, он бросился на будку, а будочник тоже испугавшись, давай караул кричать. Много они эдак то куролесили и никак не унять их; уж я говорила—бросьте, и Варя тоже,—нет, не унимаются! Смеется Максим то: больно уж, говорит, забавно глядеть, как люди от пустяка в страхе бегут, сломя голову!”

До Сибири, как страшил дедушка К а ш и р и н Максима, дело не дошло, до Астрахани же оно доплыло. Обидчивый и злопамятный Михаило не мог простить Максиму историю с волком и, сговорившись с Яковом, решил извести Максима. Дядья Михайло и Яков и без того чувствовали неприязнь к Максиму, так как он в противоположность им вина совершенно не пил к тому же говорил им всякого рода дерзости. Напившись до пьяна, Михаило и Яков заманили Максима на Дюков пруд и столкнули его в прорубь, чтобы утопить его. Как только Максим вынырнет и схватится руками за край проруби, они давай его бить по рукам. Удалось все же Максиму удержать голову на поверхности воды,'" и когда Яков и Михаиле утомившись топить его пошли шататься по кабакам в надежде, чтоих жертва сама утонет. Максим выбрался из проруби и побежал в полицию, где его оттирали вином, переодели в сухое и привезли домой. Михаила и Якова Максим полиции не выдал, выдумав про себя какую-то быль.

После этого случая Максим долго и тяжело болел, и когда он, наконец, выздоровел, не хотел больше жить с Кашириными и отправился с женой и ребенком в Астрахань. Здесь он через несколько лет умер.

Вот все, что мы знаем относительно предков Горького по линии отца. Физически это были люди совершенно здоровые, крепкие, хорошо сложенные. Можно было бы, пожалуй, говорить об атлетическом их телосложении. Что касается их психики, то при наличии некоторой одаренности люди эти в общей сложности никак иначе не могут быть определены, если не как психопаты. Дедушка был тяжелый садист, отец страдал одно время пориоманией (бродяжничество) и садизмом, сводившимся, главным образом, к наслаждению искусственно вызванным страхом людей. Хотя в общем веселого приветливого характера, Максим Пешков мог сделаться неприятным, неугомонным и патологически упрямым и своенравным: “Хороши у него глаза были: веселые, чистые, а брови—темные, бывало сведет он их, глаза то прячутся, лицо станет каменное, упрямое, и уж никого он не слушает”...

Перейдем теперь к изучению предков Горького по линии матери.

О прадедушке Василии Каширине мы знаем очень мало. Известно только, что, когда “однажды приехали в Балахну разбойники, грабить купца Зуева, дедов отец бросился на колокольню бить набат, а разбойники настигли его, порубили саблями и сбросили вниз из—под колоколов”.

Судя по этому рассказу, прадедушка Василий был энергичным, бесстрашным, преданным своему делу и долгу человеком и умер он, как герой.

Что касается прабабушки, жены Василия Каширина, то она была очень сильная и в общем добрая, жалостливая женщина:

“Бывало матери-то кричат: мадама, мадама,—это, стало быть, моя дама, барыня моя, а барыня-то из лабаза на себе мешок муки носила по пяти пудов весу. Силища у нее была не женская, до двадцати годов меня за волосья трясла очень легко, а в двадцать то годов я сам не плох был”. Пленным французам, при всей своей враждебности к ним, она дарила калачи."

Дедушку Василия Васильевича Каширина Горький рисует как небольшого, сухонького старичка в черном длинном одеянии с рыжей как золото бородкой с птичьим носом и зелеными глазками. Очень часто мы находим у Горького сравнение лица дедушки с “лицом хорька”.

Если веричь тем авторам, которые утверждают, что Erythrismus (рыжеволосость), есть дегенеративная черта, то дедушка уже по одной наружности не внушает полного доверия к своей личности... Однако, Горький и уверяет, что дедушка был не злой и не страшный, хотя он его однажды чуть на смерть не засек, за то что он, Олеша (так звал дедушка своего внука Алексея Пешкова) вздумал подражать взрослым и окрасить белую дорогую скатерь в кубовый цвет, а потом, когда дошла очередь сечь его, он сопротивлялся, рвал дедушке его рыжую бороду и кусал его.

Дедушка Каширин был очень вспыльчивый и из за пустяков бил не только своих внучат, но и, жену, милейшую бабушку Акулину Ивановну, бил до крови, иногда целыми днями,³ так то Алексей раз обещался отстричь дедушке бороду, если он не перестанет бить бабушку...

Хотя Василий Васильевич былчеловок в своем деле, нажил себе капиталец и пользовался в городе почетом, однако, он был слабохарактерный отец, не умевший внушить своим детям уважение к себе, и не пользовался он у своих детей никаким авторитетом. Он был даже до некоторой степени бестолковым стариком, растратившим, впоследствии, в короткое время все свое состояние, а в глубокой старости он лишился ума, заболев, очевидно, старческим слабоумием (dementia senilis). Горький рассказывает об этом, говоря, что “он (старик Каширин) окончательно заболел скупостью и потерял стыд: стал ходить по старым знакомым, бывшим сослуживцам своим в ремесленной управе, по богатым купцам и, жалуясь, что разорен детьми, выпрашивал у них денег на бедность. Он пользовался уважением, ему давали обильно, крупными билетами; размхивая билетом под носом бабушки, дед хвастался дразнил ее как ребенок:

— Видала, дура? Тебе сотой доли этого не дадут.

Собранные деньги он отдавал в рост новому своему приятелю, длинному и лысому скорняку, прозванному в слободке хлыстом, и его сестре—лавочнице, дородной, краснощекой бабе, с карими глазами, томной и сладкой, как патока.

Все в доме строго делилось; один день обед готовила бабушка из провизии, купленной на ее деньги, на другой день провизию и хлеб покупал дед, и всегда в его дни обеды бывали хуже:

"Бабушка брала хорошее мясо, а он—требуху, печонку, легкие, сычуг. Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали щи в одном чайнике, и дед тревожно говорил:

— Постой, погоди,—ты сколько положила?

Высыплет чаинки на ладонь себе и, аккуратно пересчитав их, скажет:

— А у тебя чай-от мельче моего, значит,—я должен положить меньше, мой крупнее, наваристее.

Он очень следил, чтсбы бабушка наливала чай и ему, и себе одной крепости, и чтоб она выпивала одинаковое с ним количество чашек.

— По последней, что ли?—спрашивала она, перед тем как слить весь чай.

Дед заглядывал в чайник и говорил:

— Ну, уж—по последней!

Даже масло для лампадки пред образом каждый покупал свое,—это после полусотни лет совместного труда!

Мне было и смешно, и противно видеть все эти дедовы фокусы, а бабушке—только смешно.

— А ты—полно!—успокаивала она меня.—Ну, что такое? Стар-старичек, вот и дурит! Ему ведь восемь десятков,—отшагай столько-то! Пускай дурит, кому горе? А я себе да тебе—заработаю кусок, небойсь!"

Чудовищная по своей болезненности скупость старичка Каширина, лишающая его всякого человеческого облика не достигает в приведенном отрывке апогея всей бесчеловечной своей дикости. Вот, напр., как дедушка Каширин кормит своего внучка Колю (сына Варвары Васильевны от ее брака с Евгением Максимовым).

“В полдень дед, высунув голову из окна, кричал:

— Обедать!

Он сам кормил ребенка, держа его на коленях у себя,—пожует картофеля, хлеба и кривым пальцем сунет в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок. Покормив немного, дед приподнимал рубашенку мальчика, тыкал пальцем в его вздутый животик и вслух соображал:

— Будет, что-ли? Али еще дать?

Из темного угла около двери раздавался голос матери:

—Видите же вы,—он-тянется за хлебом!

— Ребенок глуп! Он не может знать, сколько надо ему съесть...

И снова-совал в рот Коли жвачку. Смотреть на это кормление мне было стыдно до боли, внизу горла меня душило и тошнило.

— Ну, ладно!—говорил, наконец, дед.—На-ко, отнеси его матери.

Я брал Колю,—он стонал и тянулся к столу. Навстречу мне, хрипя, поднималась мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями”.

Против скупости старика Каширина даже скупость Гоголевского Плюшкина одна только капля в море воды...

К этому времени дед Каширин потерял всю свою способность мышления и сообразительности: “Дед, стряпая, постоянно выбивал стекла в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.

Однажды, когда у него что-то перекипело в горшке, он заторопился и так рванул ухватом, что вышиб перекладину рамы, оба стекла, опрокинул горшок на шестке и разбил его. Это так огорчило старика, что он сел на пол и заплакал.

— Господи, Господи...”.

Мы здесь знакомимся с типичной для старческого слабоумия лабильностью аффектов старика Каширина, который все более и более терял свои умственные способности. Из всего духовного богатства осталось в конце концов у дедушки Каширина одно только его раньше полное скорби и как-бы покровительной жалости восклицание: “Эх вы-и!...”, которым он постоянно любил украшать свою речь.

Морально дедушка Каширин не был совершенно безупречен. Он поощрял воровство своего приемыша, Ивана Цыганок, которого он посылал на лошади с большим возом скупать на базаре провизии; Цыганок же возвращался с полным возом наворованного добра, за что он пользовался особенным предрасположением старика... Это было еще в годы материального расцвета Каширина!

Умер дедушка Каширин, потеряв не только все свое материальное благосостояние, но лишившись совершенно своего ума (dementia senilis).

Бабушка Акулина Ивановна Каширина была безусловно замечательная личность, и принадлежит она к тем русским женщинам, которым русский народ обязан лучшими своими, гениальнейшими сыновьями.

Выросла она в неблагоприятных условиях жизни. Отца своего она, видно, совсем не знала и никогда ничего о нем своему внуку (Горькому) не рассказывала. О матери своей, прабабушке Горького, Акулина Ивановна рассказывала, что она “бобылка была, увечный человек; еще в девушках ее барин напугал. Она ночью со страха выкинулась из окна, да бок себе и перебила, плечо ушибла тоже, с того у нее рука правая, самонужная, отсохла, а была она, мaтyшкa, знатная кружевница”. Не будучи больше в состоянии прокормить себя, прабабушка ушла со своей дочерью Акулиной по миру и нищенствовала, пока Акулине не исполнилось девять лет. Бывали в Муроме, Юрьевце, ходили по Волге вверх, и по тихой Оке. Когда Акулине исполнилось девять лет, прабабушка застыдилась водить свою дочь по миру и осела в Балахне. Собирала милостыню, “кувыркаясь” из дома в дом, а на праздниках—по церковным папертям собирала. Акулина же оставалась дома, учась ремеслу кружевницы и вскоре достигла в этом искусстве, благодаря руководству маюри, большого совершенства. Четырнадцати лет от роду Акулина Ивановна вышла замуж за В. В. Каширина и на 15 году уже родила. Родила Акулина Ивановна 18 человек, из которых в живых осталось только трое: два сына—Михаило и Яков—и одна дочь, Варвара.

Акулина Ивановна была большая, крепкая, хорошо сложенная женщина с пышными черными волосами с синим отливом; осыпанная -черными волосами, огромная и лохматая, она была похожа на медведицу. Оттого наблюдательный внучек Ленька (Горький) не мог понять, почему сильная бабушка, по его мне­нию не в пример более сильная, чем маленький, сухонький дедушка с “лицом хорька”, допускала, чтобы этот последний ее безжалостно бил. Однако у Акулины Ивановны были свои взгляды на супружество, и она как бы признавала права мужа бить жену. Говорил же Василий Васильевич: “Ты знай: когда свой родной бьет,—это не обида, а наука!”. А что за наука—розги„ объяснял Цыганок Лексею следующим образом. „

— “Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не; сжимай тело-то,—чуешь? Двойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было,—киселем лежи! И не надувайся, дыши вовсю, кричи благим матом,— ты это помни, это хорошо!”.

“Коли он сечет с—навеса, просто сверху кладе лозу,—ну, тут лежи спокойно, мягко; а ежели он с оттяжкой сечет,—ударит да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять,—так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!”.

Везде наука! Получать удары розог надо тоже умеючи, согласно правилам науки!

Акулина Ивановна была умная очень добрая женщина. Лозунг ее жизни был: “Господи, Господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо все!

Находя все в жизни одинаково хорошим, Акулина Ивановна не могла себя чувствовать несчастной, не могла быть злой, не могла ни на кого обижаться. Глубоко религиозная душа, одаренная богатой фантазией, она себя чувствовала в постоянной связи с богом и добрыми гениями. Однако, она из-за этого не была оторвана от жизни, и усвоила она себе житейскую мудрость лучше любой другой “земной”, человеческой твари. Достаточно нам выслушать одно из поучений бабушки Акулины внуку своему Леньке, чтобы убедиться в этом.

—“ Вот что, Ленька, голуба-душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые—люди порченые; они богом испытаны, а ты еще нет,—и живи детским разумом. Жди когда господь твоего сердца коснется, дело твое тебе укажет, на тропу твою приведет. Понял? А кто в чем виноват,—это дело не твое. Господу судить и наказывать. Ему, а не нам!

Она помолчала, понюхала табаку и, прищурив правый глаз, добавила:

——Да поди-ка, и сам-от господь не всегда в силе понячь, где чья вина.

— Разве бог не все знает?—спросил я удивленный, а она тихонько печально ответила:

—Кабы все-то знал, так бы многого, поди, люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, на всех нас, да в иную минуту как восплачет, да как возрыдает: “Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!”.

Она сама заплакала и, не отирая мокрых щек, отошла в угол молиться.

С той поры ее бог стал еще ближе и понятней мне”. Акулина Ивановна была не только глубоко религиозная женщина, но от природы поэтическая душа. Она была вся до мозга костей, до кончиков волос и ногтей проникнута поэзией. Она говорила нараспев, и самая обычная ее речь была настоящей музыкой. Бабушка Акулина обладала неисчерпаемым источником народных песен, былин и сказок, которые она умела до того наивно просто, убедительно рассказывать, что они получали в ее устах характер неопровергаемой действительности.

Какой то чудак под прозвищем “Хорошее дело”, который для Горького был “первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной своей стране,—лучших людей ее”, выслушав однажды рассказ бабушки Акулины про Ивана Воина и Мирона отшельника до того расстрогался, что заплакал:

— Знаете, это удивительно, это надо записать непременно. Это страшно верное, наше...

Повторив следующие три стиха из истории про Ивана Воинаи Мирона отшельника:

— Это ему в наказание дано:

Злого бы приказу не слушался,

За чужую совесть не пряъался!..

“Хорошее дело” сказал однажды Алексею:

— Ты, брат, запомни это, очень! И, поталкивая меня вперед, спросил:

— Писать умеешь?

— Нет.

— Научись. А научишься,—записывай, что бабушка рассказывает,—это, брат, очень годится....

Сказывала бабушка стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу “князь-барыню” Енгалычеву не бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея, божия человека, про Ивана воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и Божьем Крестнике; страшные были о Марфе Пссаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице Египетской, о печалях матери разбойника; сказок былей и стихов она знала бесчисленно много.

Однако, бабушка Акулина не лишена была некоторых странностей, которые впрочем сводятся на повышенную чувствительность (Ueberempfindlichkeit) поэтов, и которые подчеркивают лишь поэтическую природу.

“Не боясь ни людей, ни деда, ни чертей, ни всякой иной нечистой силы, она до ужаса боялась черных тараканов, чувствуя их даже на большем расстоянии от себя. Бывало разбудит.меня ночью и шепчет:

— Олеша, милый, таракан лезет, задави, Христа ради. Сонный я зажигал свечку и ползал по полу, отыскивая врага; это не сразу и не всегда удавалось мне.

— Нет нигде,—говорил я, а она, лежа неподвижно, с головой закутавшись одеялом, чуть-слышно просила:

— Ой, есть! Ну поищи, прошу тебя! Тут он, я уж знаю... Она никогда не ошибалась,—я находил таракана где-нибудь далеко от кровати.

— Убил? Ну, слава богу! А тебе спасибо... И, сбросив одеяло с головы, облегченно вздыхала, улыбаясь. Если я не находил насекомое, она не могла уснуть; я чувствовал, как вздрагивает ее тело при малейшем шорохе в ночной мертвой тишине, и слышал, что она, задерживая дыхание, шепчет:

— Около порога он... под сундук пополз

— Отчего ты боишься тараканов?

Она резонно отвечала:

— А непонятно мне, на что они? Ползают и ползают, черные. Господь всякой тле свою задачу задал: мокрица показывает, что в доме сырость; клоп—значит стены грязные; вошь нападает — нездоров будет человек —все понятно! А эти —кто знает, какая в них сила живет, на что они насылаются?

Несмотря на повышенную свою чувствительность и чуткость к мелочам жизни, бабушка Акулина Ивановна не размякла, не показывала никаких симптомов нервозности, неврастенической утомленности и т. д. и отличалась несказуемой работоспособностью и энергией. Когда раз в доме случился пожар, она развернула такую деятельность, что даже дедушка удивился ее подвигам и похвалил:

“— Милостив господь бывает до тебя, большой тебе разум дает...”.

И, действительно, хватало у бабушки Акулины ума-разума на разные дела и деяния; она и больных лечила, повитухой служила, разбирала семейные ссоры и споры, лечила детей, сказывала наизусть “Сон Богородицы”, чтобы женщины заучивали его “на счастье” и т. д.

“Всем улыбаясь одинаково ласково, ко всем мягко внимательная, Акулина Ивановна заправляла большим пальцем табак в ноздри, аккуратно вытирала нос и палец красным клетчатым платком и говооила:

— Против вшей, сударыня моя, надо чаще в бане мыться, мятным паром надобно париться; а коли вошь подкожная,— берите гусиного сала, чистейшего, столовую ложку, чайную сулемы, три капли веских ртути, -разотрите все это семь раз на блюдце черепочком фаянсовым и мажьте! Ежели деревянной ложкой али костью будете тереть,—ртуть пропадет; меди, серебра не допускайте,—вредно!

Иногда она задумчиво советовала:

— Вы, матушка, в Печеры, к Асафу схимнику сходите,— не умею я ответить вам”.

Давала Акулина Ивановна хозяйственные советы:

“— Огурец сам скажет, когда его солить пора; ежели он перестал землей и всякими чужими запахами пахнуть, тут Вы его и берите. Квас нужно обидеть, чтобы ядрен был, разъярился; квас сладкого не любит, так вы его изюмцем заправьте, а то сахару бросьте, золотник на ведро. Варенцы делают разно: есть дунайский вкус и гишпанский, а то еще кавказский...”

Так жила бабушка Акулина Ивановна на радость себе и другим людям, и хотя она оставалась всю жизнь безграмотной, ум ее был больше просветлен, чем ум многих высоко образованных людей.

Акулина Ивановна—единственная светлая фигура среди предков Горького. Это не только физически и психически здоровая женщина, но гениальная женщина, насколько вообще существует народный гений. Эта женщина из народа обладала исключительной моральной силой, христианcкой добродетелью в истинном смысле этого слова. Ее доброте и оптимизму не было границ, также и христианской ее любви. Она не могла не любить людей, и все люди легко привязывались к ней, чувствовали к ней уважение, грелись у огня ее любви, наслаждались красотой поэтического ее гения. Психическая энергия Акулины Ивановны была огромная, никакая неожиданность не захватывала ее врасплох и постоянно находила она выход из положения. Органы ее чувств особенно слух отличались замечательной тонкостью, память и другие душевные ее способности были на высоте своего развития. Один только алкоголизм более случайный и, можно прямо сказать, непатологический ложится черным пятном на безупречно чистую жизнь Акулины Ивановны. Два раза в своей жизни запила Акулина Ивановна: в первый раз, когда Василий Васильевич не захотел выкупать из солдат сына Михаила и второй раз, когда дочь Варвара связалась с Максимовым, и Акулина Ивановна видела, как эта связь разорила их материально и должна была кончиться скорой гибелью дочери, в чем она, конечно, не ошиблась. Однако, алкоголизм Акулины Ивановны не имел для нее никаких последствий, так как он был только временный и скоро прекратился.

Если Горький обязан кому-нибудь из своих предков своим гением, то это только своей бабушке Акулине Ивановне Кашириной. Живя долгое время душой и телом в самом близком прикосновении с бабушкой Акулиной, Горький всосал в себя соки народного ее гения, который лег в основу гениального его труда, продолжающегося по сию пору.

Мать Горького, Варвара Васильевна Каширина,была самая обыкновенная, заурядная женщина и не без сильной примеси психопатических черт. В молодости она была веселой, жизнерадостной, потом, после замужества ее характер резко изменился и после смерти первого своего мужа, отца Горького, она сделалась совершенно замкнутой, печальной, молчаливой и наводила на всех уныние. Ее, видимо, считали больной и относились к ней поэтому снисходительно, а сын ее, Алексей (Горький), думал, что с ней потому так бережно обходятся, что боятся ее, и гордился этим. Бабушка Акулина не считала свою дочь иначе, как больной, и молилась она за свою дочь богу так:

“— Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она тебя прогневала, чем грешней других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живет”.

Особенной привязанности к своему сыну Алексею Варвара Васильевна, очевидно, не испытывала и скоро после смерти мужа и переселения к родителям в Нижний она оставила сына и родительский дом и уехала на чужбину. Не могла Варвара сжиться с родителями может быть из-за дикости и жестокости жизни в этой семье, а может быть воспоминание о том, что братья хотели— извести ее мужа и виноваты в его ранней смерти изгнало ее из родительского дома.

На чужбине Варвара прижила себе ребенка и, оставив его неизвестно где, вернулась опять к родителям. В это время старики Каширины “выделили” своих сыновей и жили сами со своим внуком Алексеем. Этот раз Варвара осталась жить с родителями, завела знакомство с Максимовыми и вышла замуж за дворянина, студента межевого института, Евгения Васильевича Максимова, проигравшего вскоре все приданое в карты. Евгений и Варвара Максимовы, у которых вскоре родился сын, Саша, бедствовали, и Варвара сильно страдала от мужа, который был крайне груб в обращении с ней, изменял ей и избивал. Евгений бывало бьет Варвару носками сапогов в грудь. Образцом красноречия, которым Максимов дарил Варвару может служить следующее обращение:

“— Из-за вашего дурацкого брюха я никого не могу пригласить в гости к себе, корова вы эдакая!”.

Варвара, все время болея, успела еще родить Максимову второго ребенка, Николая, и умерла в страшной бедности, закончив свой жизненный путь следующим подвигом. Взволновавшись, что Алексей не выполнил ее приказания позвать к ней вотчима она схватила его за волосы, взяла в другую руку длинный гибкий нож, сделанной из пилы, и с размаха несколько раз ударила Алексея плашмя.

Изнеможенная она легла в постель и умерла.

С дядьми Алексея (Горького), Михаило и Яковом Кашириным, мы имели уже случай познакомиться. Это были отчаянные алкоголики, которым убить человека было ни почем. Яков был видимо тяжелый садист. Он бил и убил жену в постели, ложась с нею спать... Михаило в пьяном виде отправлялся часто на войну с своим отцом и осаждал его дом, выбивая стекла, проламывая двери, бросаясь с кулаками на отца и мать. Эти осаждения продолжались, пока старики Каширины не обеднели и не было больше зачем и что осаждать.

Познакомившись таким образом с родословною тех двух семей, из смещения которых вышел Максим Горький, мы убедились, что эти семьи здоровые физически, сильно подорваны были, что касается состояния психического их здоровья. Мы встречаем в этих двух семьях душевные болезни, психопатии, алкоголизм, дегенеративные типы. Такая отягченная наследственность не могла не отразиться на знаменитом потомке этих семей—Максиме Горьком. Как она на нем отразилась—об этом мы будем говорить в следующей главе.