Пориомания1 (СТРАСТЬ К БРОДЯЖНИЧЕСТВУ) Максима Горького.

Д-ра И. Б. Галант (Москва).

О wandern,wandern meine Lust.

О wandern!

Herr Meister und Frau Meisterin

Lass mich im Frieden weiterziehen

und wandern.

(Wilhelm Miiller “Wanderschaft”.)

Если нам трудно указать со строго научною точностью, какая внутренняя связь имеется между суицидоманией Максима Горького и его безусловно отягчающей наследственностью, так как в асценденции Горького самоубийства не встречаются, и мы должны представлять себе эту связь таким образом, что наследственные дегенеративные черты, переходя от предков к потомкам способны вариировать и принимать совершенно новые до сих пор небывалые формы, то пориомания или страсть к бродяжничеству Горького очень легко находит свое объяснение, как переданная по наследственности психопатическая черта. Отец Горького одно время в юности свей бродяжничал, а прабабушка и бабушка его по линии матери тоже долгое время нищенствовали и бродяжничали. Неудивительно поэтому встретиться с пориоманией и у самого Горького.

Пориомания, в какой форме она бы ни встречалась, есть психопатическая черта, свидетельсгвующая о более или менее тяжелом нарушении общего психического равновесия индивида. Обыкновенно прельщаются бродяжничеством люди неустойчивые (die Heltlosen), боящиеся серьезного труда (по просту говоря: лентяи), страдающие болезненным любопытством и жадностью новых впечатлений (имбецильная неофилия). Возможны конечно и другие причины бродяжничества, которые однако являются более случайными (душевная болезнь—эпилепсия, схизофрения и т. д.).

Что бродяжничество встречается почти исключительно у неуравновешенных, чтобы не сказать тяжело психопатических и душевнобольных людей, об этом свидетельствуют наилучшим образом произведения самого Горького. Сколько бродяг Горький не нарисовал—а рисовал их Горький в большом количестве—все они, даже те которые способны вызывать нашу симпатию, психопаты от роду иди люди опсихопатившиеся, душевнобольные, олигофреники, всякого рода преступники и другие темные, люди.

Если остановиться на любых двух, трех рассказах Горького, рисующих бродяг, напр., на рассказах “В степи” (1897). “Проходимец” (1898), “Товарищи” (1895)², то мы сейчас же знакомимся с тяжелыми преступниками (“Студент” в рассказе “В степи”) или с тяжелыми психопатами, каковы Павел Игнатьевич Промтов, “Проходимец” или Витя Тучков, герой рассказа “Товарищи”. Честный бродяга в рассказе “Дело с затяжками” (1895)³ оказывается тяжелым олигофреником и т. д.

Бродяга Промтов может нас здесь особенно интересовать, так как он развивает философию бродяжничества, которая, пожалуй, одно время не была совсем чуждой и Алексею Пешкову, так долго и усердно бродившему по безбрежным степям, полям и равнинам великой матушки России. Горький, во всяком случае, очень любил ту романтическую черту, которая более или менее присуща всякой бродяжьей жизни, то богатство случайностями и неожиданностями, ту пестроту впечатлений, которую нередко приносит с собой бродяжничество. Сама философия бродяжничества, как ее развивает Промтов такова:

“Вы должны понять это—в бродяжьей жизни есть нечто всасывающее, поглощающее. Приятно чувствовать себя свободным от обязанностей от разных маленьких веревочек, связывающих твое существование среди людей... от всяких мелочишек до того облепляющих твою жизнь что она становится уже не удовольствием, а скучной ношей... тяжелым лукошком обязанностей... вроде обязанности одеваться—прилично говорить—прилично.... и все делать так, как принято, а не так, как тебе хочется. При встрече со знакомыми нужно, как это принято, сказать ему—здравствуй! а не—издохни—как это иногда хочется сказать.

Вообще—если говорить по правде—так все эти торжественно-дурацкие отношения, что установились между порядочными городскими людьми—скучная комедия! Да еще и подлая комедия, потому что никто в глаза не называет ни дураком, ни мерзавцем... а если иногда это и делается, так только в припадке той искренности, которую называют злобой...

А на бродяжьем положении живешь вне всякой этой канители... то же обстоятельство, что ты без сожаления отказался от разных удобств жизни и можешь существовать без них, как-то приятно приподнимает тебя в своих глазах. К себе становишься снисходительным без оглядки... хотя я к себе никогда не относился строго, не одергивал себя и зубы моей совести никогда у меня не ныли.... не царапал я моего сердца когтями моего ума. Я, знаете, рано и как-то незаметно для себя, твердо усвоил самую простейшую философию: как ни живи—а все-таки умрешь: зачем же ссориться с собой, зачем тащить себя за хвост влево когда натура твоя во всю мочь прет направо? И людей, которые рвут себя на-двое, я терпеть не могу... Чего ради они стараются? Бывало я разговаривал с такими юродивыми. Спрашиваешь его:

"—О чем ты, друг, поешь, зачем ты, брат, скандалишь?

—Стремлюсь говорит, к самоусовершенствованию...

—Чего же, мол, ради?

—Как так—чего ради? В совершенствовании человека—смысл жизни...

—Ну, я этого не понимаю; вот в совершенствовании дерева смысл ясен—оно усовершенствуется до пригодности в дело, и его упо­требят на оглоблю, на гроб или еще на что-нибудь полезное для человека... Ну хорошо! ты совершенствуешься—это твое дело; но, скажи, зачем ты ко мне пристаешь и меня в свою веру обратить хочешь?

— А затем, - говорит, — что ты скот и не ищешь смысл в жизни.

— Да я же нашел его, ежели я скот и сознание скотства моего не отягощает меня.

—Врешь, —говорит. —Коли ты, —говорит, —сознаешь, ты должен исправиться.

—Как исправиться! Да, ведь я живу в мире с собой, ум и чувства у меня едино суть, а слово и дело в полной гармонии!

—Это, —говорит, —подлость и цинизм..."

И вот так рассуждают все они, бывало. Чувствую я, что они и врут и глупы; чувствую это и не могу не презирать их, потому что—я людей знаю!—если все сегодняшнее подлое грязное и злое объявить завтра честным, чистым, добрым—все эти морды, без всякого усилия над собой, завтра же и будут совершенно честными, чистыми и добрыми. Им для этого понадобится только одно—трусость свою уничтожить в себе... Так-то.

Резко это, говорите? Ничего, сойдет. Пусть резко, зато правильно... Я, видите ли, так полагаю: служи богу или черту, но не богу и черту. Хороший подлец всегда лучше плохого честного человека. Есть черное и есть белое, а смешай их—будет грязное. Я всю жизнь мою встречал только плохих честных людей, таких знаете, у которых честность-то из кусочков составлена, точно они ее под окнами насбирали, как нищие. Это—честность разноцветная, плохо склеенная, с трещинами... А то есть честность книжная, вычитанная и служащая человеку—как его лучшие брюки—для парадных случаев... Да, и вообще, все хорошее у большинства хороших людей—праздничное и деланное; держат они его не в себе, а при себе, на показ,для форса друг перед другом... Встречал я людей и по самой натуре своей хороших... но редко они встречаются и почти только среди простых людей, вне стен города... Этих сразу чувствуешь—хорош! И видишь, родился хорошим... да!

А, впрочем, чорт с ними со всеми—и с хорошими и с плохими! Знать я не хочу Гекубы...

Я понимаю, что рассказываю вам факты жизни моей кратко и поверхностно, и что вам трудно понимать—отчего и как... но это уже дело мое. Да и суть не в фактах а в настроениях. Факты—одна дрянь и мусор. Я могу много наделать фактов, если захочу... возьму вот нож, да и суну его -вам в горло—вот и будет уголовный факт! А то ткну в себя этот нож—тоже факт будет... вообще, можно делать самые разнообразные факты, если настроение позволяет. Все дело в настроениях—они плодят факты и они творят мысли... и идеалы... А знаете вы, что такое идеал? Хе! Это просто костыль, придуманный в ту пору, когда человек стал плохим скотом и начал ходить на одних задних лапах. Подняв голову от серой земли, он увидал над ней голубое небо и был ослеплен великолепием его ясности. Тогда он, по глупости, сказал себе—я достигну его. И с той поры он шляется по земле с этим костылем, держась при помощи его до сего дня все еще на задних лапах.

Вы не подумайте, что и я тоже лезу на небо—никогда не ощушал такого желания... я это так сказал, для красного словца”.

По одному этому монологу, который однако необходимо было привести целостью, если мы одним взмахом крыльев хотели добраться до самых источников, из которых интеллигент-бродяга черпает мудрость своей жизни, и одним взглядом обнять идейную сторону этой жизни, мы легко убеждаемся, какой бесплодный нигилизм, чудовищный цинизм, неоправданный, злом эгоизм лежат в основе мировоззрения бродяги. Отрицая всякую общественную жизнь, так как он видит в ней одни только отрицательные ее стороны, не будучи в состоянии понять весь смысл общественной жизни людей, как основного фактора культурного строительства человеческого рода, бродяга, благодаря крайне болезненному своему эгоизму и беспринципности легко решается на всякого рода антисоциальные поступки и кончает тем, что втягиваясь все более и более в омут преступных злодеяний, теряет всякий человеческий облик и хладнокровнейшим образом совершает неслыханные гнусности ничего лучшего для себя не ожидая как верную гибель. “Я уверен, говорит Промтов, что если меня когда-нибудь будут бить—меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться и было бы глупо этого бояться”.

Морали, конечно, бродяги никакой не признают, видя в ней одну из многих глупых условностей социальной жизни людей. К тому же -интеллигент-бродяга до того способен разукрасить безнравственность потоком красноречивых слов, что она в его устах превращается чуть ли не в добродетель. Послушаем, как Промтов “оправдывает” ту ложь и обман, которыми он опутывает людей:

“Врать умеючи—высокое наслаждение, скажу я вам. Если врешь и видишь, что тебе верят,—-чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей—удовольствие редкостное! Овладеть их вниманием и мыслить про себя—дурачье! А одурачить человека всегда приятно. Да и ему человеку-то, тоже ведь приятно слышать ложь, хорошую ложь, которая гладит его по шерстке. И, может бьпь, всякая ложь—хороша, или же, наоборот,—все хорошее—ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоющее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грезы и прочее такое. К примеру, возьмем любовь— я всегда любил в женщинах как раз то, чего у них никогда не было и чем я обыкновенно сам же их награждал. Это и было лучшее в них. Бывало, видишь свежую бабеночку и сейчас же соображаешь—обнимать она должна—этак. Раздетая она такова, в слезах—такая-то, в радости—вот какая. Потом незаметно уверишь себя, что все это у нее есть, именно так есть, как ты того хочешь... разумеется, по ознакомлении с нею, какова она есть на самом деле, торжественна садишься в лужу!.. Но это неважно—ведь нельзя же быть врагом огня только за то, что он иногда жжется, нужно помнить, что он всегда греет,—так ли? Ну вот... По сей причине и ложь нельзя называть вредной, поносить ее всячески, предпочитать ей истину... еще неизвестно ведь—что она такое, эта истина, никто не видал ее паспорта... и может быть, она, по предъявлении документов, чорт знает, чем окажется..."

Трудно поверить, что Горький, увлекаясь бродяжьей жизнью, одобрял ее всю в принципе и ее ставил, подобно Промтову, как идеал человеческой жизни. В таком случае Горький не выбрался бы никогда из бродяжьей жизни и пропал бы несчастным бродягой. Бродяжничал Алексей Пешков вынужденно, иногда же без нужды из-за скуки и увлеченья “свободой” бродяжьей жизни и бродяжничал он, отыскивая где попало временную работу, чтобы прокормиться; временами совершал он бродяжничая преступления, в общем же знал во всем меру и никогда не погружался в грязь бродяжьей жизни так, чтобы совершенно не выбраться из нее или выбраться с большим ущербом для нравственной своей личности.

Из преступлений,совершенных Алексеем Пешковым во время бродяжничества, можно отметить кражу со взломом, как Горький это рисует в рассказе: ”0днажды осенью” (1894) (Том 1 собрания сочинений). Решился А. Пешков на этот шаг мучимый жалостью к несчастной, голодной и избитой проститутке. Впрочем, Алексей Пешков мог бы быть восприимчив к воровству и по другой причине, т. к. в той среде, где рос и воспитывался Алексей, воровство вообще-то не считалось преступлением:

“Воровство в слободе не считалось грехом, являясь обычаем и почти единственным средством к жизни для полуголодных мещан. Полтора месяца ярмарки не могли накормить на весь год, и очень много почтенных домохозяев “прирабатывали на реке”—ловили дрова и бревна, унесенные половодьем, перевозили на досчанниках мелкий груз, но, главным образом, занимались воровством с барж и вообще—“мартышничали” на Волге и Оке, хватая все, что было плохо положено. По праздникам большие хвастались удачами своими, маленькие слушали и учились.

Весною, в горячее время перед ярмаркою, по вечерам улицы слободы были обильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким рабочим людом—слободские ребятишки всегда ошаривали их карманы, это был промысел узаконенный, им занимались безбоязненно, на глазах старших.

Воровали инструмент у плотников, гаечные ключи у легковых извозчиков, а у ломовых—шкворни, железные подоски из тележных осей. ”

Таким образом, мы видим, что обвинять одну только наследственность в выработке патологических черт характера рискованно и следует постоянно принимать во внимание и внешние условия жизни, в которых живет человек. Отягченная наследственность безусловно предрасполагает к развитию психопатий или психопатических черт характера, и ceteris paribus человек с отягченной наследственностью скорее заболеет душевной болезнью чем таковой с благополучной наследственностью. С другой стороны, не надо забывать, что при исключительно хороших условиях жизни человек с отягченной наследствееостью может быть совершенно имунным к душевным заболеваниям. Что касается Горького, то условия жизни были против него и в развитии его пориомании следует обвинять не только наследственность, но и известные условия жизни еще в школьные его годы, когда он был принужден зарабатывать на жизнь ветошничеством.

“Я тоже начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал мешок и отправлялся по дворам, по улицам собирать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди. Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному, железо—тоже, пуд костей по гривеннику по восемь копеек. Занимался я этим делом в будни после школы, продавая каждую субботу разных товаров копеек на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше”.

Многим покажется сомнительным, что занятие ветошничеством может быть моментом, предрасполагающим к пориомании, Мое личное убеждение таково, что бродить целыми днями с мешком на плечах и рыться в разном соре и мусоре не может не предрасположить к бродяжничеству особенно лиц, и без того предрасположенных к пориомании наследственно. Что бродяжничание ветошника, все равно что нищенствование, будит в человеке бродяжнический его инстинкт не может быть и потому еще подверженно сомнению, что большинство нищенствующих очень легко впадает в пориоманию, что впрочем легко объясняется еще тем обстоятельством, что у них нет своего собственного крова.

Наследственность и условия жизни толкали Горького на бродяжью жизнь, от которой Горький, как и от многих других зол своей жизни, спасся. Насколько бродяжья жизнь несовместима с элементарными требованиями морали можно судить по тому обстоятельству, что честнейший из бродяг, Алексей Пешков не остался без греха. В общем же нет, видно, зла без добра, и, если бы судьба не довела Алексея Пешкова до бродяжничества, давая ему возможность наблюдать любопытнейший экземпляр подонков общества — бродягу, мы не имели бы высоко художественных рассказов Горького о бродягах, которые, снабжая неоценимым научным материалом психологов, психопатологов, социологов и т. д. закрепили за Горьким бессмертную славу великого художника русского народа и земли русской!

¹ Пориомания—научное психиатрическое обозначение страсти кбродяжничеству.

² Все три рассказа воII томе Собрания сочинений. Госиздат. 1924 или том II и III сочинений Горького, изданных товариществом „Знание" С. Петербург 1900 г.

³ Том I Собрания сочинений.

Г. В. Сегалин

Общая симптоматология эвроактивных (творческих) приступов.

1. Симптомы кумулятивные, которые обозначим также для краткости и удобства анализа, знаком Cum.

2. Симптомы диссоциативные, которые обозначим также для краткости и удобства анализа, знаком Dis.

Итак, нами берется как положение, что всякий творческий приступ имеет в себе симптомы Cum и симптомы Dis, иначе говоря, Эвр= Cum + Dis. Нашему анализу в этой работе подлежат симптомы Dis, оставляя временно симптомы Cum. в стороне.

Приступая в последующих главах к изучению Dis, наша основная задача будет иметь целью показать, что каждый Эвр протекает всегда в сопровождении симптомов Dis, т. е. каждый творческий процесс всегда протекает в таком состоянии психики, которое характеризуется как “анормальное” патологическое, как состояние “выхода из себя” как “Ausnahmezustande”¹. Для этого приведем фактические данные, которые послужат нам материалом для иллюстрации этого положения. Мы увидим, что симптомами Dis может быть любое диссоциированное состояние психики, начиная с состояния сновидения, гипноза, истерического транса, галлюцинации, иллюзии, аутизма и кончая состоянием психических синкинезий (о чем будет речь дальше). Но так как все эти диссоциативные состояния могут касаться различных сторон психики, например: диссоциации интеллекта, диссоциации эмоциональной сферы человека, диссоциаций волевой сферы, поэтому при рассмотрениии анализа диссоциативных симптомов Эвр, мы будем придерживаться для удобства такой группировки: