Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава двадцать первая 4 page
ГЛАВА ПЯТАЯ
МЕЧТА О ПОДВИГЕ И ЛЮБВИ Повсюду, где рыцарский идеал исповедовали в наиболее чистом виде, особоеударение делали на его аскетическом элементе. В период расцвета онестественно, и даже по необходимости, соединялся с идеалом монашества -- вдуховных рыцарских орденах времен крестовых походов. Но по мере того какдействительность вновь и вновь изобличала его во лжи, он все болееперемещался в область фантазии, чтобы сохранить там черты благороднойаскезы, которые редко бывали заметны в реальной жизни. Странствующий рыцарь,подобно тамплиеру, свободен от земных уз и беден. Этот идеал благородногоборца, не располагающего имуществом, все еще формирует, как говорит УильямДжеймс, "sentimentally if not practically, the military and aristocraticview of life. We glorify the soldier as the man absolutely unencumbered.Owning nothing but his bare life, and willing to ross that up at any momentwhen the cause commands him, he is the representative of unhampered freedomin ideal directions"[1] ["чувственно, если не практически, жизненные воззрениялюдей военных и аристократов. Мы превозносим солдата как человека, абсолютноничем не обремененного. Не имея ничего, кроме собственной жизни, и будучиготов лишиться ее в любой момент, когда это будет необходимо, он являет нампример беспрепятственной свободы в стремлении к идеалу"]. Связь рыцарского идеала с высокими ценностями религиозного сознания --состраданием, справедливостью, верностью -- поэтому никоим образом неявляется чем-то искусственным и поверхностным. Но не эта связь способствуетпревращению рыцарства преимущественно в некую прекрасную форму, в тип жизни.И даже непосредственная укорененность рыцарства в воинском мужестве несмогла бы его возвысить до такой степени, если бы женская любовь не была темпылающим жаром, который вносил живое тепло в это сложное единство чувств иидеи. Глубокие черты аскетичности, мужественного самопожертвования, свойственныерыцарскому идеалу, теснейшим образом связаны с эротической основой этогоподхода к жизни и, быть может, являются всего-навсего нравственнымзамещением неудовлетворенного желания. Конечно, любовное желание обретаетформу и стиль не только в литературе и изобразительном искусстве.Потребность придать любви благородные черты формы и стиля равным образомнаходит широкие возможности для реализации и в самой жизни: в придворномэтикете, в светских играх и развлечениях, в шутках и воинских упражнениях.Здесь тоже любовь постоянно сублимируется и романтизируется: жизнь подражаетв этом литературе, но и последняя в конце концов черпает все из жизни.Рыцарский аспект любви все же в своей основе возникает не в литературе, а вжизни, существующим укладом которой был задан мотив рыцаря и его дамысердца. Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви -- вот первичный и неизменныйромантический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Этосамый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную илипочти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую изнеобходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергатьсяопасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью, --честолюбие, знакомое каждому шестнадцатилетнему юноше. Проявление иудовлетворение желания, кажущиеся недостижимыми, замещаются и возвышаютсяподвигом во имя любви. И тем самым смерть тотчас же становится альтернативойтакого удовлетворения, обеспечивая, так сказать, освобождение обеих сторон. Томительная мечта о подвиге во имя любви, переполняющая сердце и опьяняющая,растет и распространяется обильною порослью. Первоначальная простая темаскоро уже начинает подвергаться тщательной разработке -- в силу духовнойпотребности во все новых и новых ее воплощениях. Да и сама страсть вноситболее сильные краски в эти грезы с их любовными терзаниями и изменами.Подвиг должен состоять в освобождении или спасении дамы от грозящей ейужасной опасности. Так что к первоначальному мотиву добавляется стимул ещеболее острый. На первых порах дело ограничивается основным персонажем,героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре ужеэто сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания. А может, всвоей основе такое спасение всегда сводится к охране девичьейцеломудренности, к защите от постороннего посягательства, с тем чтобыоставить за собой спасенный трофей? Во всяком случае, из всего этоговозникает великолепный мотив, сочетающий рыцарственность и эротику: юныйгерой, спасающий невинную деву. Противником его может быть какой-нибудьпростодушный дракон, но сексуальный элемент и здесь присутствует самымнепосредственным образом. Как наивно и чистосердечно выражен он, к примеру,в известной картине Б е рн-Джонса[1*], где именно стыдливая чистота девы,изображенной в облике современной женщины, выдает чувственный порыв стольнаглядно! Освобождение девы -- наиболее первозданный и вечно юный романтический мотив.Как же могло случиться, что один, ныне уже устаревший, мифологический подходусматривал здесь отражение неких природных явлений[2*], несмотря на то чтонепосредственность происхождения этой идеи мы испытываем повседневно! Влитературе из-за слишком частого повторения этого мотива какое-то время егоизбегают, зато он постоянно появляется в новом обличье -- скажем, вромантической атмосфере ковбойских фильмов. Помимо литературы, в миреиндивидуальных помыслов о любви мотив этот, вне всякого сомнения, занимаетстоль же важное место. Трудно установить, до какой степени в этом представлении о герое-любовникепроявляется мужской и до какой степени женский взгляд на любовь. Образвоздыхателя и страдальца -- было ли это тем, к чему стремился мужчина, илиже именно желание женщины находило здесь свое воплощение? По-видимому,все-таки первое. Вообще при изображении любви обрести культурные формы былив состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае вплотьдо новейших времен. Взгляд женщины на любовь остается все еще неясным искрытым; это гораздо более интимная и более глубокая тайна. Женская любовьне нуждается в романтическом сублимировании, в возвышении до уровняромантического героизма, ибо по своему характеру, связанному с тем, чтоженщина отдается мужчине и неотделима от материнства, любовь ее ужевозвышенна сама по себе, и здесь нет необходимости прибегать к мечтам оботваге и жертвенности -- вопреки себялюбию и эротике. В литературе взглядженщины на любовь большей частью отсутствует не только потому, чтосоздателями этой литературы были мужчины, но также и потому, что для женщинывосприятие любви через литературу гораздо менее необходимо, чем для мужчины. Образ благородного рыцаря, страдающего ради своей возлюбленной, -- преждевсего чисто мужское представление, то, каким мужчина хочет сам себя видеть.Мечту о себе как об освободителе он переживает еще более напряженно, есливыступает инкогнито и оказывается узнанным лишь после свершения подвига. Вэтой таинственности, бесспорно, скрывается также романтический мотив,обусловленный женскими представлениями о любви. В апофеозе силы имужественности, запечатленных в облике летящего на коне всадника,потребность женщины в почитании силы сливается с гордостью мужчины,демонстрирующего свои физические достоинства. Общество эпохи Средневековья с юношеской ненасытностью культивировало этипримитивно-романтические мотивы. В то время как более высокие литературныеформы утончились либо до более неопределенного и более сдержанного, любо доболее духовного, и тем более возбуждающего, выражения желания, рыцарскийроман продолжает беспрерывно обновляться и, невзирая на бесконечноповторяющееся варьирование романтических происшествий, сохраняет неизменноеобаяние, для нас просто непостижимое. Мы склонны полагать, что XIV столетиеуже выросло из детских фантазий, и считаем поэтому Méliador Фруассара или Perseforest [3*] подражательными отголосками рыцарских приключений ианахронизмами. Но они являются таковыми в столь же малой степени, как в нашевремя романы, основанные на сенсациях, -- только все это не есть чистаялитература, но, так сказать, прикладное искусство. Существующаянеобходимость в образчиках для эротических фантазий постоянно поддерживает иобновляет такую литературу. Во времена Возрождения все это оживает в романахоб Амадисе[4*]. Если еще на склоне XVI столетия де Ла Ну может нас уверять,что романы об Амадисе вызывали "esprit de vertige" ["чувствоголовокружения", т.е. от них "голова шла кругом"] у его поколения,закаленного Возрождением и Гуманизмом, сколь же велика должна была бытьромантическая восприимчивость далеко не уравновешенного поколения 1400 г.! Восторги любовной романтики предназначались в первую очередь не длячитателей, а для непосредственных участников игры и для зрителей. Такая играможет принимать две формы: драматического представления или спорта.Средневековье явно предпочитало последнее. Драма, как правило, была все ещенаполнена иным, священным, материалом: в виде исключения здесь моглоприсутствовать еще и романтическое приключение. Средневековый же спорт -- ипервое место здесь отводилось турниру -- был в высшей степени драматичен,обладая в то же время ярко выраженным эротическим содержанием. спорт во всевремена содержит в себе драматический и эротический элементы: соревнованияпо гребле и футбольные состязания наших дней обладают в гораздо большейстепени эмоциональной окраской средневековых турниров, чем, по-видимому,сознают и сами спортсмены, и зрители. Но если современный спорт вернулся кприродной, почти греческой, простоте, турнир -- это спорт, перегруженныйукрашениями, обремененный тяжелым декором, где драматический и романтическийэлементы подчеркиваются столь явно, что он прямо выполняет функцию драмы. Время позднего Средневековья -- один из тех завершающих периодов, когдакультурная жизнь высших слоев общества почти целиком сводится к светскимзабавам. Действительность полна страстей, трудна и жестока; ее возводят допрекрасной мечты о рыцарском идеале, и жизнь строится как игра. В игрувступают под личиною Ланселота; это грандиозный самообман, но его вопиющеенеправдоподобие сглаживается тем, что и прóблеск насмешки позволяетизбавиться от собственной лжи. Во всей рыцарской культуре XV столетия царитнеустойчивое равновесие между легкой насмешкой и сентиментальнойсерьезностью. Рыцарские понятия чести. Верности и благородной любвивоспринимаются абсолютно серьезно, однако время от времени напряженныескладки на лбу расправляются от внезапного смеха. Ну и конечно, именно вИталии все это впервые обращается в сознательную пародию: Morgante Пульчи и Orlando innamorato Боярдо. Однако рыцарски-романтическое чувство вновьпобеждает: у Ариосто неприкрытая насмешка сменяется необычно возвышеннымтоном, превышающим шутку или серьезность, и рыцарская фантазия находит здесьсвое классическое выражение[5*]. Так можно ли сомневаться в серьезном отношении к рыцарскому идеалу вофранцузском обществе на рубеже XV столетия? В благородном маршале Бусико.Образце рыцаря, типичном для литературы, романтическая основа рыцарскогожизненного идеала все еще так сильна, как только возможно. Любовь, говоритон. есть то. что более всего взращивает в юных сердцах влечение кблагородному рыцарскому боевому задору. Оказывая знаки внимания своей даме,он делает это в старинной придворной манере: "toutes servoit, touteshonnoroit pour l'amour d'une. Son parler estoit gracieux,courtois et craintif devant sa dame"[2] ["всем служил он, всех почитал излюбви к одной. Речь его, обращенная к его даме, была изящной, любезной искромной"]. Нам представляется почти необъяснимым контраст между литературной манеройповедения такого человека, как Бусико, и горькой правдой, сопутствовавшейему на его жизненном поприще. Он был деятельной и долгое время одной изведущих фигур в острейших политических событиях своего времени. В 1388 г. онотправляется в свое первое политическое путешествие на Восток. В поездке онкоротает время, сочиняя с несколькими сподвижниками: Филиппом д'Артуа,его сенешалем и неким Кресеком -- поэму в защиту верной, благородной любви,каковую и подобает питать истинному рыцарю, -- Le livre des Cent ballades [3][ Книгу Ста баллад ]. Все это прекрасно, не так ли? Однако семью годами позже,после того как он, будучи воспитателем юного графа Неверского (позднееИоанна Бесстрашного), принял участие в безрассудной рыцарской авантюре --военном походе против султана Баязида -- и пережил ужасную катастрофу подНикополисом, где трое его прежних собратьев по поэзии расстались с жизнью, авзятых в плен благороднейших молодых людей Франции закалывали на его глазах,-- после всего этого не следовало ли предположить, что суровый воин охладеетк рыцарской мечте и придворным забавам? Все это должно было бы наконец егоотучить, как нам кажется, видеть мир в розовом свете. Однако он и далееостается верен культу старомодной рыцарственности -- об этом говоритучреждение им ордена "de l'escu verd à la dame blanche", в защитупритесняемых женщин, -- свидетельство приятного времяпрепровождения ватмосфере литературной борьбы между идеалами строгости и фривольности, --борьбы, в которую были вовлечены французские придворные круги с начала XVстолетия. Одеяние, в котором предстает благородная любовь в литературе и обществе,нередко кажется нам непереносимо безвкусным и просто-напросто смехотворным.Но такой жребий уготован всякой романтической форме, износившейся и какорудие страсти уже более непригодной. В многочисленных литературныхпроизведениях, в манерных стихах, в искусно обставленных турнирах страстьуже отзвучала; она еще слышится лишь в голосах весьма немногих настоящихпоэтов. Истинное же значение всего этого, пусть малоценного в качествелитературы и произведений искусства, всего того, что украшало жизнь и даваловыражение чувствам, можно постигнуть лишь при одном условии: если вдохнутьво все это снова былую страсть. Помогут ли нам при чтении любовных стиховили описаний турниров всевозможные сведения и точное знание историческихдеталей, если на все это уже не взирают светлые и темные очи, сиявшие из-подизогнутых летящею чайкой бровей и тонкого чела, которые вот уже столетия,как стали прахом, и которые некогда значили намного больше, чем любаялитература, громоздящаяся кучами ненужного хлама? В наше время лишь случайное озарение может прояснить смысл культурных форм,передававших некогда дыхание неподдельной страсти. В стихотворении LeVœu du Héron [ Обет цапли] Жан де Бомон, побуждаемый дать рыцарскийвоинский обет, произносит: Quant sommes ès tavernes, de ces fors vins buvant, Et ces dames delès qui nous vont regardant, A ces gorgues polies, ces coliés tirant, Chil œil vair resplendissent de biauté souriant, Nature nous semon d'avoir cœur désirant,... Adonc conquérons-nous Yaumont et Agoulant[4] Et li autre conquierrent Olivier et Rollant. Mais, quant sommes as camps sus nos destriers courans, Nos escus à no col et nos lansses, bais(s)ans, Et le froidure grande nous va tout engelant, Li membres nous effondrent, et derrière et devant, Et nos ennemis sont envers nous approchant, Adonc vorrièmes estre en un chélier si grant Que jamais ne fussions veu tant ne quant[5]. Коль вина крепки нам в тавернах наливают, И дамы подле нас сидят, на нас взирают, Улыбчивой красой очей своих сияют, Роскошеством одежд и персями блистают, -- Задор и смелость враз сердца воспламеняют,...Йомонт и Агуланд нам в руки попадают, Другие -- Оливье, Роланда[6*] побеждают. Но ежли мы в бою, и конники мелькают Держа в руках щиты, и копья опускают, Жестокий хлад и дождь нас до костей пронзают, И члены все дрожат, и вот уж настигают Враги со всех сторон и нас одолевают, -- Тогда мы молим: пусть нас своды обступают, Не кажут никому и ото всех скрывают. "Hélas, -- пишет из военного лагеря Карла Смелого под Нейссом Филипп деКруа, -- où sont dames pour nous entretenir, pour nous amonester de bienfaire, ne pour nous enchargier emprinses, devises, volets ne guimpes!"[6]["Увы, <...> где дамы, дабы занимать нас беседою, дабы поощрять нас наблагое дело и осыпать нас цепочками, вышитыми девизами, наперсными накидкамии платками?"] В ношении платка или предмета одежды возлюбленной дамы, еще сохранявшихаромат ее волос или тела, эротический элемент рыцарского турнира выявляетсястоль непосредственно, как только возможно. Возбужденные поединком, дамыдарят рыцарям одну вещь за другой: по окончании турнира они без рукавов ибосы[7]. В сказании О трех рыцарях и рубашке, относящемся ко второй половинеXIII в., мотив этот разработан ярко и выразительно[8]. Дама, супруг которой несклонен принимать участия в турнире -- будучи при этом, однако, человекомвеликодушным и щедрым, -- посылает трем рыцарям, избравшим ее дамою сердца,свою рубашку, дабы на турнире, устраиваемом ее мужем, один из них надел еевместо доспехов или какого-либо иного покрова, не считая лишь шлема ипоножей. Первый и второй рыцари сего устрашаются. Третий же, из всех самыйбедный, берет в руки эту рубашку и ночью страстно ее целует. На турнирявляется он в рубашке дамы, как бы в боевом одеянии, и вовсе без панциря: всхватке рыцарь тяжело ранен, рубашка изодрана и покрыта кровью. Все видятего выдающуюся отвагу, и ему присуждается приз; дама отдает ему свое сердце.И тогда влюбленный требует вознаграждения. Он отсылает даме окровавленнуюрубашку, чтобы на празднестве, которым должен был завершиться турнир, танакинула ее поверх своего платья. Дама с нежностью прижимает ее к груди и,набросив на себя это кровавое одеяние, появляется перед всеми; большинствопорицает ее, супруг ее пребывает в смущении, рассказчик же вопрошает: кто извлюбленных содеял большее для другого? Именно принадлежностью к сфере страсти, где турнир только и приобретает своезначение, объясняется та решимость, с которой Церковь давно уже вела борьбус этим обычаем. О том, что турниры и впрямь давали повод к нарушениюсупружеской верности, привлекая всеобщее внимание к подобным случаям,свидетельствует, например, рассказывающий о турнире 1389 г. монах изСен-Дени, на которого затем ссылается Жан Жювеналь дез Урсен[9]. Церковноеправо давно уже запрещало турниры: возникшие первоначально как военныеупражнения, возглашало оно, турниры вследствие разного рода злоупотребленийсделались нестерпимыми[10]. Короли выступали с запретами. Моралисты порицалитурниры[11]. Петрарка педантично вопрошал: где написано, что Цицерон и Сципионподдерживали турниры? Парижский горожанин лишь пожимал плечами: "рrindrentpar ne sçay quelle folle entreprinse champ de bataille" ["Из-заневедомо каких глупых затей вступают на поле брани"], -- говорит [12] он ободном из самых знаменитых турниров. Аристократия же все касающееся турниров и рыцарских состязаний принимает какнечто в высшей степени важное -- не могущее идти ни в какое сравнение снынешними спортивными соревнованиями. Издавна существовал обычай на местезнаменитого поединка ставить памятный камень. Адам Бременский знает об одномиз них, на границе Гольштинии и Вагрии, где однажды немецкий воин сразилвоина венедов[7*] [13]. В XV в. все еще воздвигали подобные памятники вознаменование славных рыцарских поединков. У Сент-Омера la Croix Pélerine[Крест Пилигримов] ставят в память о схватке Обурдена, внебрачного сынаСен-Поля, с испанским рыцарем во время знаменитой битвы Pas d'armes[8*]de la Pélerine [Поединок y Креста Пилигримов]. Еще полстолетия спустя Баярдсовершает к этому кресту благочестивое паломничество перед турниром[14].Украшения и одежды, используемые во время Pas d'armes de la Fontainedes Pleurs [Поединка y Источника Слез], были после соответствующегопразднества торжественно посвящены Богоматери Булонской и развешeны вцеркви[15], Средневековый воинский спорт отличается, как это уже пояснялось, и отгреческой, и от современной атлетики тем, что он гораздо более далек отприроды. Напряжение битвы обостряется такими побудительными стимулами, какаристократические гордость и честь, романтически-эротическое, искусноевеликолепие. Все перегружено роскошью и украшательством, исполненокрасочности и фантазии. Но помимо игры и телесных упражнений, это также иприкладная литература. Влечение и мечты поэтической души нуждаются вдраматическом воплощении, игровом осуществлении в самой жизни. Реальность неказалась прекрасной, она была суровой, жестокой, коварной; в придворной иливоенной карьере не так уж много находилось места для эмоций вокругмужества-из-любви, однако они переполняли душу, им хотели дать выход -- итворили прекрасную жизнь, разыгрывая пышные игры. Элемент подлинногомужества в рыцарском турнире, вне всякого сомнения, имеет ценность неменьшую, чем в современном пятиборье. И именно ярко выраженный эротическийхарактер турнира требовал кровавой неистовости. По своим мотивам турнирболее всего напоминает состязание из древнеиндийского эпоса: центральныммотивом Махабхараты также является битва за женщину[9*]. Фантазия, в которую облекался рыцарский поединок, восходила к романам окороле Артуре и в основе своей, можно сказать, воскрешала мир детскихсказок: приключения, происходящие как бы во сне, с его смещением масштабовдо размеров великанов и карликов; и все это -- погруженное в сентиментальнуюатмосферу куртуазной любви. Для Pas d'armes XV столетия искусственно создавалась вымышленнаяромантическая ситуация. Основа всего здесь -- романтический декор с броскиминазваниями: la Fontaine des pleurs [Источник Слез], l'arbreCharlemagne [Древо Карла Великого]. Источник, впрочем, устраивают на самомделе[16]. И затем целый год первого числа каждого месяца у этого источниканеизвестный рыцарь ставит шатер, там восседает дама (т.е. ее изображение),которая держит единорога с тремя щитами. Каждый рыцарь, если он коснетсяодного из щитов или же велит сделать это своему оруженосцу, свяжет себяобетом вступить с рыцарем у источника в поединок, условия котороготщательнейшим образом сформулированы в пространных chapitres [статьях],являющихся одновременно и письменным вызовом, и описанием проведениясхватки[17]. Коснуться щитов мог только тот рыцарь, который находился в седле,из-за чего рыцари всегда должны были располагать лошадьми. Бывало и по-другому: в поединке Emprise du dragon [Путы дракона] четырерыцаря располагались на перекрестке; ни одна дама не могла миноватьперекрестка, без того чтобы какой-нибудь рыцарь не сломал ради нее двухкопий, в противном случае с нее брали "выкуп"[18]. Детская игра в фанты насамом деле не что иное, как сниженная и упрощенная форма все той же древнейигры в войну и любовь. Не свидетельствует ли достаточно ясно об этом родствепредписание вроде следующего пункта из Chapitres de la Fontaine des pleurs:a будет кто в поединке наземь повержен, то рыцарь сей должен в течение годаносить на руке золотой браслет с замком, покамест не отыщется дама, имеющаяпри себе от замка ключик, она же и освободит его, коли он пообещает ей своюслужбу. А то еще рассказывают о великане, коего ведет взявший его в пленкарлик; о золотом дереве и "dame de l'isle celée" ["даме с затерянногоострова"] или о "noble chevalier esclave et serviteur à la belle géande à lablonde perruque, la plus grande du monde"[19] ["благородном рыцаре,пребывающем в рабстве и услужении у прекрасной великанши в белокуром парике,огромнейшей в мире"]. Анонимность рыцаря -- неизменная черта подобноговымысла; это "le blanc chevalier" ["белый рыцарь"], "le chevalier mesconnu"["неизвестный рыцарь"], "le chevalier à la pélerine" ["рыцарь в плаще"], илиже это герой романа, и тогда он зовется "рыцарем лебедя"[10*] или носит гербЛанселота, Тристана или Паламеда[11*] [20]. В большинстве случаев на всех этих поединках лежит налет меланхолии: laFontaine des pleurs свидетельствует об этом самим названием; белое,фиолетовое и черное поле щитов усыпано белыми слезами, щитов этих касаютсяиз сострадания к Dame de pleurs [Даме слез]. На Emprise du dragon корольРене появляется в черном (и не без оснований) -- он только что перенесразлуку со своей дочерью Маргаритой, ставшей королевою Англии. Воронаялошадь покрыта черной попоной, у него черное копье и щит цвета собольегомеха, по которому рассыпаны серебристые слезы. В Arbre Charlemagne -- такжезолотые и черные слезы на черном и фиолетовом поле[21]. Однако все это невсегда выдержано в столь мрачных тонах. В другой раз король Рене, этотненасытный поклонник прекрасного, несет Joyeuse garde [Веселую стражу][12*]под Сомюром. Сорок дней в построенном из дерева замке de la joyeuse garde[веселой стражи] длит он праздник со своей супругой, своей дочерью и Жаннойде Лаваль, которая должна будет стать его второю женой. Для нее-то и былвтайне устроен праздник: выстроен замок, расписан и украшен коврами, и всеэто выдержано в красном и белом. В его Pas d'armes de la bergère[Поединке пастушки] царит стиль пасторали. Представляя пастухов и пастушек,рыцари и дамы, с посохами и волынками, облачены в серые одежды, украшенныесеребром и золотом[22].ГЛАВА ШЕСТАЯ
РЫЦАРСКИЕ ОРДЕНА И РЫЦАРСКИЕ ОБЕТЫ Грандиозная игра в прекрасную жизнь -- грезу о благородной мужественности иверности долгу -- имела в своем арсенале не только вышеописанную формувооруженного состязания. Другая столь же важная форма такой игры --рыцарский орден. Хотя выявить прямую связь здесь было бы нелегко, однако женикто -- во всяком случае, из тех, кому знакомы обычаи первобытных народов,-- не усомнится в том, что глубочайшие корни рыцарских орденов, турниров ицеремоний посвящения в рыцари лежат в священных обычаях самых отдаленныхвремен. Посвящение в рыцари -- это этическое и социальное развитие обрядаинициации, вручения оружия молодому воину. Военные игры как таковые имеюточень древнее происхождение и некогда были полны священного смысла.Рыцарские ордена не могут быть отделены от мужских союзов[1*], бытующих упервобытных народов. О такой связи, однако, можно говорить лишь как об одном из недоказанныхпредположений; дело здесь не в выдвижении некоей этнологической гипотезы, нов том, чтобы выявить идейные ценности высокоразвитого рыцарства. И станет ликто-нибудь отрицать, что в этих ценностях присутствовали элементы достаточнопримитивные? Хотя, впрочем, в рыцарских орденах христианский элемент этого понятиянастолько силен, что объяснение, исходящее из чисто средневековых церковныхи политических оснований, могло бы показаться вполне убедительным, если бымы не знали, что за всем этим -- как объясняющая причина -- стоятповсеместно распространенные параллели с первобытными обществами. Первые рыцарские ордена -- три наиболее известных ордена Святой Земли[2*] итри испанских ордена[3*] -- возникли как чистейшее воплощение средневековогодуха в соединении монашеского и рыцарского идеалов, во времена, когда битвас исламом становилась -- дотоле непривычной -- реальностью. Они вырослизатем в крупные политические и экономические институции, в громадныехозяйственные комплексы и финансовые державы. Политические выгоды постепеннооттесняли на задний план их духовный характер, так же как и рыцарски-игровойэлемент, а экономические аппетиты, в свою очередь, брали верх надполитической выгодой. Когда тамплиеры и иоанниты процветали и еще дажедействовали в Святой Земле, рыцарство выполняло реальные политическиефункции, и рыцарские ордена, как своего рода сословные организации, имелинемалое значение. Но в XIV и XV столетиях рыцарство означало лишь более высокий ранг в системеобщественного уклада, и в более молодых рыцарских орденах элементблагородной игры, который скрыто присутствовал в самой их основе, выдвинулсяна передний план. Не то чтобы они превратились только в игру. В идеалерыцарские ордена все еще были полны высоких этических и политическихустремлений. Но это были мечты и иллюзии, пустые прожекты. Поразительныйидеалист Филипп де Мезьер панацею от всех бед своего времени видит всоздании нового рыцарского ордена, которому он дает название Ordre de laPassion[1] [орден Страстей Господних], и намерен принимать туда лиц всехсословий. Впрочем, крупнейшие рыцарские ордена времен крестовых походовтакже извлекали выгоду из участия в них простолюдинов. Аристократия, поМезьеру, должна была дать гроссмейстера и рыцарей, духовенство -- патриархаи его викарных епископов[4*], торговый люд -- братьев, крестьяне иремесленники -- слуг. Таким образом, орден станет прочным сплавом всехсословий для достижения великой цели -- борьбы с турками. Орденпредусматривает принятие четырех обетов. Двух уже существующих, общих длямонахов и рыцарей духовных орденов: бедности и послушания. Однако вместобезусловного безбрачия Филипп де Мезьер выдвигает требование супружескогоцеломудрия; он хочет допустить брак, исходя при этом из чисто практическихсоображений: этого требует ближневосточный климат и к тому же это сделаеторден более привлекательным. Четвертый обет прежним орденам незнаком; этоsumma perfectio, высшее личное совершенство. Так в красочном образерыцарского ордена соединялись воедино все идеалы: от выдвижения политическихпланов до стремления к спасению души. Слово "ordre" сочетало в себе нераздельное множество значений: от понятиявысочайшей святыни -- до весьма трезвых представлений о принадлежности к тойили иной группе. Этим словом обозначалось общественное состояние, духовноепосвящение и, наконец, монашеский и рыцарский орден. То, что в понятии"ordre" (в значении "рыцарский орден") действительно видели некий духовныйсмысл, явствует из того факта, что в этом самом значении употребляли такжеслово "religio", которое, очевидно, должно относиться исключительно кдуховному ордену[5*]. Шателлен называет Золотое Руно "une religion", как еслибы он говорил о монашеском ордене, и всегда подчеркивает свое отношение кнему как к священной мистерии[2]. Оливье де ла Марш называет некоегопортугальца "chevalier de la religion de Avys"[6*] [3]. О благочестивой сутиордена Золотого Руна свидетельствует не только почтительно трепещущийШателлен, этот помпезный Полоний; в ритуале ордена посещение церкви ихождение к мессе занимают весьма важное место, рыцари располагаются вкреслах каноников, поминовение усопших членов ордена проходит по строгомуцерковному чину. Нет поэтому ничего удивительного в том, что рыцарский орден воспринималсякак крепкий, священный союз. Рыцари ордена Звезды, учрежденного королемИоанном II, обязаны были при первой же возможности выйти из других орденов,если они к таковым принадлежали[4]. Герцог Бедфордский пытается сделатькавалером ордена Подвязки юного Филиппа Бургундского, дабы тем самым ещеболее закрепить его преданность Англии; Филипп, однако же, понимая, что вэтом случае он навсегда будет привязан к королю Англии, находит возможностьвежливо уклониться от этой чести[5]. Когда же орден Подвязки позднее принимаетКарл Смелый, и даже носит его, Людовик XI рассматривает это как нарушениесоглашения в Перонне, препятствовавшее герцогу Бургундскому без согласиякороля вступать в союз с Англией[6]. Английский обычай не приниматьиностранных орденов можно рассматривать как закрепленный традициейпережиток, оставшийся от убеждения, что орден обязывает к верности томугосударю, который им награждает. Несмотря на этот оттенок святости, при дворах XIV-- XV вв. тем не менеесознавали, что в пышно разработанных ритуалах новых рыцарских орденов многиевидели не что иное, как пустую забаву. К чему бы тогда постоянныевыразительные уверения, что все это предпринимается исключительно радивысоких и ответственных целей? Высокородный герцог Филипп Бургундскийосновывает Toison d'or [орден Золотого Руна], судя по стихам МишоТайевана, Non point pour jeu ne pour esbatement, Mais à la fin que soit attribuée Loenge à Dieu trestout premièrement Et aux bons gloire et haulte renommée[7]. Не для того, чтоб прочим быть под стать, Не для игры отнюдь или забавы, Но чтобы Господу хвалу воздать И чая верным -- почести и славы. Гийом Филястр в начале своего труда о Золотом Руне обещает разъяснитьназначение этого ордена, дабы все убедились, что это отнюдь не пустая забаваили нечто не заслуживающее большого внимания. Ваш отец, обращается он кКарлу Смелому, "n'a pas, comme dit est, en vain instituée ycelleordre"[8] ["учредил орден сей отнюдь не напрасно, как говорят некоторые"]. Подчеркивать высокие цели Золотого Руна было совершенно необходимо, еслиорден хотел обеспечить себе то первенство, которого требовало честолюбиеФилиппа Бургундского. Ибо учреждать рыцарские ордена с середины XIV в. всеболее входит в моду. Каждый государь должен был иметь свой собственныйорден; не оставалась в стороне и высшая аристократия. Это маршал Бусико сосвоим Ordre de la Dame blanche à l'escu verd в защиту благороднойлюбви и притесняемых женщин. Это король Иоанн с его Chevaliers Nostre Damede la Noble Maison [рыцарями Богоматери Благородного Дома] (1351 г.) --орден из-за его эмблемы обычно называли орденом Звезды. В Благородном Доме вСент-Уане, близ Сен-Дени, имелся table d'oneur [стол почета], закоторым во время празднеств должны были занимать места из числа самыххрабрых три принца, три рыцаря со знаменем (bannerets) и трирыцаря-постуланта (bachelers)[7*]. Это Петр Лузиньян с его орденом Меча,требовавшим от своих кавалеров чистой жизни и ношения многозначительногосимвола в виде золотой цепи, звенья которой были выполнены в форме буквы"S", что обозначало silence [молчание]. Это Амедей Савойский с Annonciade[орденом Благовещения]; Людовик Бурбонский с орденом Золотого Щита и орденомЧертополоха; чаявший императорской короны Ангерран де Куси с орденомПеревернутой Короны; Людовик Орлеанский с орденом Дикобраза; герцогиБаварские, графы Голландии и Геннегау[8*] с их орденом Святого Антония,Т-образным крестом и колокольцем, привлекающим внимание на столькихпортретах[9]. Присущий рыцарскому ордену характер фешенебельного клубавыявляют путевые заметки швабского рыцаря Йорга фон Эхингена. Каждый князь исеньор, владения которых он посещал, предлагал ему Gesellschaft, ritterlicheGesellschaft, Ordensgesellschaft[10] [общество, рыцарское общество, орденскоеобщество] -- так именует он ордена. Порой новые ордена учреждали, чтобы отпраздновать то или иное событие, как,например, возвращение Людовика Бурбонского из английского плена; иногдапреследовали также побочные политические цели -- как это было с основаннымЛюдовиком Орлеанским орденом Дикобраза, обращавшим свои иглы противБургундии; иной раз ощутимо перевешивал благочестивый характер нового ордена(что, впрочем, всегда принималось во внимание) -- как это было приучреждении ордена Святого Георгия во Франш-Конте, когда Филибер де Миоланвернулся с Востока с мощами этого святого; в некоторых случаях -- это неболее чем братство для взаимной защиты: орден Борзой Собаки, основанныйдворянами герцогства Бар в 1416 г. Причину наибольшего успеха ордена Золотого Руна по сравнению со всемипрочими выявить не столь уж трудно. Богатство Бургундии -- вот в чем быловсе дело. Возможно, особая пышность, с которой были обставлены церемонииэтого ордена, и счастливый выбор его символа также внесли свою долю.Первоначально с Золотым Руном связывали лишь воспоминание о Колхиде. Миф оЯсоне был широко известен; его пересказывает пастух в одной из пастурелей[9*]Фруассара[11]. Однако герой мифа Ясон внушал некоторые опасения: он несохранил своей верности, и эта тема могла послужить поводом для неприятныхнамеков на политику Бургундии по отношению к Франции. У Алена Шартье мычитаем: A Dieu et aux gens detestable Est menterie et trahison, Pour ce n'est point mis à la table Des preux l'image de Jason, Qui pour emporter la toison De Colcos se veult parjurer. Larrecin ne se peult celer[12]. Для Бога и людей презренны Идущие, поправ закон, Путем обмана и измены, -- К отважных лику не причтен Руно колхидское Ясон Похитивший неправдой лишь. Покражу все ж не утаишь. Но вскоре Жан Жермен, ученый епископ Шалонский и канцлер этого ордена,обратил внимание Филиппа Бургундского на шерсть, которую расстелил Гедеон ина которую выпала роса небесная[13]. Это было весьма счастливой находкой, ибов руне Гедеоновом видели один из ярких символов тайны зачатия Девы Марии. Ивот библейский герой, как патрон ордена Золотого Руна, начал теснитьязычников, и Жан дю Клерк даже утверждает, что Филипп намеренно не избралЯсона, поскольку тот нарушил обет сохранения верности[14]. Gedeonis signa[Знаками Гедеона] называет орден один панегирист Карла Смелого[15], тогда какдругие, как, например, хронист Теодорик Паули, все еще продолжают говорить оVellus Jasonis [Руне Ясона]. Епископ Гийом Филястр, преемник Жана Жермена вкачестве канцлера ордена, превзошел своего предшественника и отыскал в Писании еще четыре руна сверх уже упомянутых. В этой связи он называетИакова, Месу, царя Моавитского, Иова и царя Давида[16]. По его мнению, руно вовсех этих случаях воплощало собой добродетель -- каждому из шести хотел быон посвятить отдельную книгу. Без сомнения, это было overdoing it [ужслишком]; у Филястра пестрые овцы Иакова фигурируют как символ justitia[справедливости][17], а вообще-то он просто-напросто взял все те места из Вульгаты, где встречается слово vellus [руно, шерсть], -- примечательныйпример податливости аллегории. Нельзя сказать, однако, что эта идеяпользовалась сколько-нибудь прочным успехом. Одна из черт в обычаях рыцарских орденов заслуживает внимания тем, чтосвидетельствует о свойственном им характере примитивной и священной игры.Наряду с рыцарями в орден входят и служащие: канцлер, казначей, секретарь и,наконец, герольдмейстер со штатом герольдов и свиты. Эти последние, болеевсего занятые устроением и обслуживанием благородной рыцарской забавы, носятимена, наделенные особым символическим смыслом. Герольдмейстер орденаЗолотого Руна носит имя Toison d'or -- как Жан Лефевр де Сен-Реми, атакже Николаас ван Хамес, известный по нидерландскому "Союзу благородных"[10*]в 1565 г. Имена герольдов повторяют обычно названия земель их сеньоров:Шароле, Зеландии, Берри, Сицилии, Австрии. Первый из оруженосцев получаетимя Fusil [Огниво] -- по кремню в орденской цепи, эмблеме Филиппа Доброго.Другие носят романтически звучные имена (Montreal), названия добродетелей(Persévérance [Настойчивость]) или же имена-аллегории, заимствованные из Романа о розе, такие, как Humble Requeste, Doulce Pensée, Léal Poursuite[Смиренная Просьба, Сладостная Мысль, Дозволенное Преследование]. В Англиидо сего дня есть герольдмейстеры Garter, Norroy [Подвязка, Нормандия],оруженосец Rouge Dragon [Красный Дракон]; в Шотландии -- герольдмейстер Lyon[Лев], оруженосец Unicorn [Единорог] и т.п. Во времена больших празднествгроссмейстер ордена окропляет вином и торжественно нарекает этими именамиоруженосцев -- или же меняет их имена при возведении в более высокий ранг[18]. Обеты, налагаемые рыцарским орденом, суть не что иное, как прочнаяколлективная форма индивидуального рыцарского обета совершить тот или инойподвиг. Пожалуй, именно здесь основы рыцарского идеала в их взаимосвязипостигаются наилучшим образом. Тот, кто мог бы счесть простым совпадениемблизость к примитивным обычаям таких вещей, как посвящение в рыцари,рыцарские ордена, турниры, обнаружит в церемонии принятия рыцарского обетачерты варварского характера с такой наглядностью, что малейшие сомнения тутже исчезнут. Это настоящие пережитки прошлого, параллелями которых являются"вратам" [11*] древних индусов, назорейство[12*] у иудеев и, пожалуй, наиболеенепосредственно, обычаи норманнов, о которых повествуется в сагах. Здесь, однако, перед нами не этнологическая проблема, но вопрос о том, какоеже значение имели рыцарские обеты в духовной жизни позднего Средневековья.Значение их, пожалуй, было троякое: прежде всего религиозное, ставящее водин ряд рыцарский и духовный обеты; по своему содержанию ицеленаправленности рыцарский обет мог носить романтико-эротический характер;наконец, такой обет мог быть низведен до уровня придворной игры, и значениеего в этом случае не выходило за пределы легкой забавы. В действительностивсе эти три значения нераздельны; самая идея обета колеблется между высокимстремлением посвятить свою жизнь служению некоему серьезному идеалу -- ивысокомерной насмешкой над расточительными светскими играми, где мужество,любовь и даже государственные интересы превращались лишь в средствоувеселения. И все же игровой элемент, несомненно, здесь перевешивает:придворным празднествам обеты придают дополнительный блеск. Однако они всееще соотносятся с серьезными военными предприятиями: с вторжением ЭдуардаIII во Францию, с планом крестового похода, занимавшим Филиппа Доброго. Все это производит на нас то же впечатление, что и турниры: изысканнаяромантика Pas d'armes кажется нам подержанной и безвкусной; столь жепустыми и фальшивыми кажутся обеты "цапли", "фазана", "павлина"[13*]. Еслитолько мы забудем о страстях, кипевших при этом. Подобная греза о прекраснойжизни пронизывала празднества и все прочие формы флорентийской жизни временКозимо, Лоренцо и Джулиано Медичи. Там, в Италии, она претворилась в вечнуюкрасоту, здесь ее чарам следуют люди, живущие во власти мечтаний. Соединение аскезы и эротики, лежащее в основе фантазии о герое,освобождающем деву или проливающем за нее свою кровь -- этот лейтмотивтурнирной романтики, -- проявляется в рыцарском обете в иной форме и,пожалуй, даже еще более непосредственно. Шевалье де ла Тур Ландри в поучениисвоим дочерям рассказывает о диковинном ордене влюбленных, орденеблагородных кавалеров и дам, существовавшем во времена его юности в Пуату инекоторых других местах. Они именовали себя Galois et Galoises[19][Воздыхатели и Воздыхательницы] и придерживались "une ordonnance moultsauvaige" ["весьма дикого устава"], наиболее примечательной особенностьюкоторого было то, что летом должны были они, кутаясь в шубы и меховыенакидки, греться у зажженных каминов, тогда как зимою не надевать ничего,кроме обычного платья без всякого меха, ни шуб, ни пальто, ни прочего в этомже роде; и никаких головных уборов, ни перчаток, ни муфт, невзирая на холод.Зимою устилали они землю зелеными листьями и укрывали дымоходы зеленымиветвями; на ложе свое стелили они лишь тонкое покрывало. В этих странныхпричудах -- столь диковинных, что описывающий их едва может такое помыслить,-- трудно увидеть что-либо иное, нежели аскетическое возвышение любовногопыла. Пусть даже все здесь не очень ясно и, скорее всего, сильнопреувеличено, однако только тот, кто совершенно лишен малейших познаний вобласти этнологии, может счесть эти сведения досужими излияниями человека,на старости лет предающегося воспоминаниям[20]. Примитивный характер орденаGalois et Galoises подчеркивается также правилом, требующим от супруга, ккоторому такой Galois заявится в гости, тотчас же предоставить в егораспоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к его Galoise; еслиже он этого не сделает, то тем самым навлечет на себя величайший позор.Многие члены этого ордена, как свидетельствует шевалье де ла Тур Ландри,умирали от холода: "Si doubte moult que ces Galois et Galoises qui moururenten cest estat et en cestes amouretes furent martirs d'amours"[21]["Немало подозреваю, что сии Воздыхатели и Воздыхательницы, умиравшиеподобным образом и в подобных любовных забавах, были мучениками любви"]. Можно назвать немало примеров, иллюстрирующих примитивный характер рыцарскихобетов. Взять хотя бы Le Vœu du Héron [ Обет цапли ], стихи, описывающиеобет, дать который Робер Артуа вынудил короля Эдуарда III и английскихдворян, поклявшихся в конце концов начать войну против Франции. Это рассказне столь уж большой исторической ценности, но дух варварского неистовства,которым он дышит, прекрасно подходит для того, чтобы познакомиться ссущностью рыцарского обета. Граф Солсбери во время пира сидит у ног своей дамы. Когда наступает егоочередь дать обет, он просит ее коснуться пальцем его правого глаза. О, даже двумя, отвечает она и прижимает два своих пальца к правому глазурыцаря. "Belle, est-il bien clos?" -- вопрошает он. -- "Oyl, certainement!"["Закрыт, краса моя?" <...> -- "Да, уверяю Вас!"] -- "Ну что же, --восклицает Солсбери, -- клянусь тогда всемогущим Господом и Его сладчайшейМатерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это нестоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержупобеды над подданными короля Филиппа". Or aviegne qu'aviegne, car il n'est autrement. -- Adonc osta son doit la puchelle au cors gent, Et li iex clos demeure, si que virent la gent[22]. Так по сему и быть. Все умолкают враз. -- Вот девичьи персты освобождают глаз, И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас. Фруассар знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается вреальности. Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавшиходин глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишьединственным оком, доколе не свершат они во Франции доблестных подвигов[23]. Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в LeVœu du Héron обет Жеана де Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ниалтарь, он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ниродича, дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, ФилиппаГеннегауская, испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву. Adonc, dist la roine, je sai bien, que piecha Que sui grosse d'enfant, que mon corps senti l'a. Encore n'a il gaires, qu'en mon corps se tourna. Et je voue et prometh a Dieu qui me créa... Que ja li fruis de moi de mon corps n'istera, Si m'en arès menée ou païs par dе-là Pour avanchier le veu que vo corps voués a; Et s'il en voelh isir, quant besoins n'en sera, D'un grant coutel d'achier li miens corps s'ochira; Serai m'asme perdue et li fruis périra! Речь королева так вела им: из примет Узнала плоть моя, дитя во мне растет. Чуть зыблется оно, не ожидая бед. Но я клянусь Творцу и приношу обет... Плод чрева моего не явится на свет, Доколе же сама, в те чужды земли вшед, Я не узрю плоды обещанных побед; А коль рожу дитя, то этот вот стилет Жизнь и ему, и мне без страха пресечет; Пусть душу погублю и плод за ней вослед! В молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт говорит лишь: Et quant li rois l'entent, moult forment l'en pensa, Et dist: certainement, nuls plus ne vouera. На те слова король задумался в ответ И вымолвить лишь мог: сей клятвы большей -- нет. В обетах позднего Средневековья особое значение все еще придается волосам ибороде, неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонскийПапа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригатьбороду, покамест не обретет свободу[24]. Когда Люме, предводитель г е зов[14*],дает подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последниеотзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое. Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себявоздержанию, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. Восновном это были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, кого Филиппде Мезьер принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который втечение девяти лет ел и пил стоя[25]. Бертран дю Геклен также скор на обетытакого рода. Когда некий английский воин вызывает его на поединок, Бертранобъявляет, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски виннойпохлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще он клянется не брать в рот мяса ине снимать платья, покуда не овладеет Монконтуром. Или даже вовсе не будетничего есть до тех пор, пока не вступит в бой с англичанами[26]. Магическая основа такого поста, разумеется, уже не осознается дворянами XIVстолетия. Для нас эта магическая подоплека предстает прежде всего в частомупотреблении оков как знака обета. 1 января 1415 г. герцог Иоанн Бурбонский,"désirant eschiver oisiveté, pensant y acquérir bonne renommée et la grâcede la très-belle de qui nous sommes serviteurs" ["желая избежать праздностии помышляя стяжать добрую славу и милость той прекраснейшей, коей мыслужим"], вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет втечение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем,какие надевают на пленников (рыцари -- золотые, оруженосцы -- серебряные),пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, пожелающих сразиться с ними в пешембою "à outrance"[27] ["до последнего"]. Жак де Лален встречает в 1445 г. вАнтверпене сицилийского рыцаря Жана де Бонифаса, покинувшего Арагонский дворв качестве "chevalier aventureux" ["странствующего рыцаря, искателяприключений"]. На его левой ноге -- подвешенные на золотой цепи оковы, какиенадевали рабам, -- "emprise" ["путы"] -- в знак того, что он желаетсразиться с кем-либо[28]. В романе о Petit Jehan de Saintré [ Маленьком Жане изСэнтре ] рыцарь Луазланш носит по золотому кольцу на руке и ноге, каждое назолотой цепочке, пока не встретит рыцаря, который "разрешит" его отemprise[29]. Это так и называется -- "délivrer" ["снять путы"]; их касаются"pour chevalerie" ["в рыцарских играх"], их срывают, если речь идет о жизнии смерти. Уже Ла Кюрн де Сент-Пале отметил, что, согласно Тациту, совершеннотакое же употребление уз встречалось у древних хаттов[15*] [30]. Вериги, которыеносили кающиеся грешники во время паломничества, а также кандалы, в которыезаковывали себя благочестивые подвижники и аскеты, неотделимы от emprisesсредневековых рыцарей. То, что нам являют знаменитые торжественные обеты XV в., в особенноститакие, как Vœux du Faisan [Обеты фазана] на празднестве при двореФилиппа Доброго в Лилле в 1454 г. по случаю подготовки к крестовому походу,вряд ли есть что-либо иное, нежели пышная придворная форма. Нельзя, однако,сказать, что внезапное желание дать обет в случае необходимости и присильном душевном волнении утратило сколько-нибудь заметно свою прежнюю силу.Принесение обета имеет столь глубокие психологические корни, что становитсянезависимым и от веры, и от культуры. И все же рыцарский обет как некаякультурная форма, как некий обычай, как возвышенное украшение жизнипереживает в условиях хвастливой чрезмерности Бургундского двора своюпоследнюю фазу. Ритуал этот, вне всякого сомнения, весьма древний. Обет приносят во времяпира, клянутся птицей, которую подают к столу и затем съедают. У норманнов-- это круговая чаша, с принесением обетов во время жертвенной трапезы,праздничного пира и тризны; в одном случае все притрагиваются к кабану,которого сначала доставляют живьем, а затем уже подают к столу[31]. Вбургундское время эта форма также присутствует: живой фазан на знаменитомпиршестве в Лилле[32]. Обеты приносят Господу и Деве Марии, дамам и дичи[33].По-видимому, мы смело можем предположить, что божество здесь вовсе неявляется первоначальным адресатом обетов: и действительно, зачастую обетыдают только дамам и птице. В налагаемых на себя воздержаниях не слишкоммного разнообразия. Чаще всего дело касается еды или сна. Вот рыцарь,который не будет ложиться в постель по субботам -- до тех пор, пока несразит сарацина; а также не останется в одном и том же городе болеепятнадцати дней кряду. Другой по пятницам не будет задавать корм своемуконю, пока не коснется знамени Великого Турки. Еще один добавляет аскезу каскезе: никогда не наденет он панциря, не станет пить вина по субботам, неляжет в постель, не сядет за стол и будет носить власяницу. При этомтщательно описывается способ, каким образом будет совершен обещанныйподвиг[34]. Но насколько это серьезно? Когда мессир Филипп По дает обет на времятурецкого похода оставить свою правую руку не защищенной доспехом, герцогвелит к этой (письменно зафиксированной) клятве приписать следующее: "Cen'est pas le plaisir de mon très redoubté seigneur, que messirePhelippe Pot voise en sa compaignie ou saint voyage qu'il a voué lebras désarmé; mais il est content qu'il voist aveuc lui armé bien etsoufisamment, ainsy qu'il appartient"[35] ["Не угодно будет грозномумоему господину, чтобы мессир Филипп По сопутствовал ему в его священномпоходе с незащищенной, по обету, рукою; доволен будет он, коли тот последуетза ним при доспехах, во всеоружии, как то ему подобает"]. Так что на это,кажется, смотрели серьезно и считались с возможной опасностью. Всеобщееволнение царит в связи с клятвою самого герцога[36]. Некоторые, более осторожные, дают условные обеты, одновременносвидетельствуя и о серьезности своих намерений, и о стремлении ограничитьсяодной только красивою формой[37]. Подчас это приближается к шуточному пари, --вроде того, когда между собою делят орех-двойчатку, бледный отголосок былыхобетов[38]. Элемента насмешки не лишен и гневный Vœu du héron: ведьРобер Артуа предлагает королю, выказавшему себя не слишком воинственным,цаплю, пугливейшую из птиц. Когда Эдуард принимает обет, все смеются, Жан деБомон -- устами которого произносятся приведенные выше слова[39] из Vœudu héron, слова, тонкой насмешкой прикрывающие эротический характер обета,произнесенного за бокалом вина и в присутствии дам, -- согласно другомурассказу, при виде цапли цинично клянется служить тому господину, от коегоможет он ожидать более всего денег и иного добра. На что английские рыцариразражаются хохотом[40]. Да и каким, несмотря на помпезность, с которой давалиVœux du faisan, должно было быть настроение пирующих, когда Женне деРебревьетт клялся, что если он не добьется благосклонности своей дамы сердцаперед отправлением в поход, то по возвращении с Востока он женится на первойже даме или девице, у которой найдется двадцать тысяч крон... "se elleveult"[41] ["коль она пожелает"]. И этот же Ребревьетт пускается в путь как"povre escuier" ["бедный оруженосец"] на поиски приключений и сражается смаврами при Гренаде и Сете. Так усталая аристократия смеется над собственными идеалами. Когда с помощьювсех средств фантазии и художества она пышно нарядила и щедро украсиластрастную мечту о прекрасной жизни, мечту, которую она облекла пластическойформой, именно тогда она решила, что жизнь собственно, не так уже прекрасна.И она стала смеяться.Date: 2016-05-13; view: 282; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |