Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава двадцать первая 3 page
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИЕРАРХИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ОБЩЕСТВА Когда к концу XVIII столетия средневековые формы культуры сталирассматриваться как своего рода новые жизненные ценности, другими словами, снаступлением эпохи Романтизма, в Средневековье прежде всего обратиливнимание на рыцарство. Ранние романтики были склонны, не обинуясь,отождествлять Средневековье с эпохою рыцарства. В первую очередь они виделитам развевающиеся плюмажи. И как ни парадоксально звучит это в наши дни, визвестном смысле они были правы. Разумеется, более основательныеисследования нам говорят, что рыцарство -- лишь один из элементов культурытого периода и что политическое и социальное развитие шло в значительнойстепени вне связи с ним. Эпоха истинного феодализма и процветания рыцарстваприходит к концу уже в XIII столетии. То, что следует затем, -- этокняжеско-городской период Средневековья, когда господствующими факторами вгосударственной и общественной жизни становятся торговое могуществобюргерства и покоящееся на нем денежное могущество государя. Мы, потомки,привыкли, и справедливо, гораздо больше оглядываться на Гент и Аугсбург[1*],на возникающий капитализм и новые формы государственного устройства, чем назнать, которая действительно, где в большей, где в меньшей степени, была уже"сломлена". Исторические исследования со времен Романтизма сами испытали насебе процесс демократизации. И тем не менее каждому, для кого привычнымявляется политико-экономический подход к позднему Средневековью, какподходим и мы, неизменно должно бросаться в глаза, что сами же источники, иименно источники повествующие, уделяют знати и ее деяниям гораздо большееместо, чем это должно было бы быть в соответствии с нашими представлениями.Так дело обстоит, впрочем, не только в позднем Средневековье, но и в XVIIстолетии. Причина заключается в том, что аристократические формы жизненного укладапродолжали оказывать господствующее воздействие на общество еще долгое времяпосле того, как сама аристократия утратила свое первенствующее значение вкачестве социальной структуры. В духовной жизни XV в. аристократия, вневсякого сомнения, все еще играет главную роль; значение ее современникиоценивают весьма высоко, значение же буржуазии -- чрезвычайно низко. Они какбы не замечают того, что реальные движущие силы общественного развитиякроются в чем-то ином, вовсе не в жизни и деяниях воюющей аристократии.Итак, можно как будто бы сделать вывод: ошибались как современники, так ивышеупомянутые романтики, следовавшие своим представлениям без какой бы тони было критики, -- тогда как новейшие исторические исследования пролилисвет на подлинные отношения в эпоху позднего Средневековья. Что касаетсяполитической и экономической жизни, то это действительно так. Но дляизучения культурной жизни этого периода заблуждение, в котором пребывалисовременники, сохраняет значение истины. Даже если формы аристократическогообраза жизни были всего-навсего поверхностным лоском, попытаться увидеть,как эта картина жизни блестела под слоем свежего лака, -- немаловажнаязадача истории. Однако речь идет о чем-то гораздо большем, нежели поверхностный лак. Идеясословного разделения общества насквозь пронизывает в Средневековье всетеологические и политические рассуждения. И дело вовсе не ограничиваетсяобычной триадой: духовенство, аристократия и третье сословие. Понятию"сословие" придается не только бóльшая ценность, оно также и гораздо болееобширно по смыслу. В общем, всякая группировка, всякое занятие, всякаяпрофессия рассматривается как сословие, и наряду с разделением общества натри сословия вполне может встретиться и подразделение на двенадцать[1]. Ибосословие есть состояние, estаt, ordo [порядок], и за этими терминами стоитмысль о богоустановленной действительности. Понятия estаt и ordre в Средниевека охватывали множество категорий, на наш взгляд весьма разнородных:сословия (в нашем понимании); профессии; состояние в браке, наряду ссохранением девства; пребывание в состоянии греха (estаt de péchié); четырепридворных estats de corps et de bouche [звания телес и уст]: хлебодар,кравчий, стольник, кухмейстер; лиц, посвятивших себя служению Церкви(священник, диакон, служки и пр.); монашеские и рыцарские ордена. Всредневековом мышлении такое понятие, как "сословие" (состояние) или "орден"(порядок), во всех этих случаях удерживается благодаря сознанию, что каждаяиз этих групп являет собой божественное установление, некий органмироздания, столь же существенный и столь же иерархически почитаемый, какнебесные Престолы и Власти[2*]. В той прекрасной картине, в виде которой представляли себе государство иобщество, за каждым из сословий признавали не ту функцию, где оно проявлялосвою полезность, а ту, где оно выступало своей священной обязанностью илисвоим сиятельным блеском. При этом можно было сожалеть о вырождающейсядуховности, об упадке рыцарских добродетелей, в то же самое время ни в коеймере не поступаясь идеальной картиной: даже если людские грехи ипрепятствуют осуществлению идеала, он сохраняется как мерило и основаобщественного мышления. Средневековая картина общества статична, а нединамична. В странном свете видит общество тех дней Шателлен, придворный историкФилиппа Доброго и Карла Смелого, чей обширный труд вместе с тем лучше всегоотражает особенности мышления того времени. Выросший на земле Фландрии иставший у себя в Нидерландах свидетелем блистательнейшего развитиябюргерства, он был до того ослеплен внешним блеском и роскошью Бургундскогодвора, что источник всякой силы и могущества видел лишь в рыцарскойдобродетели и рыцарской доблести. Господь повелел простому народу появиться на свет, чтобы трудиться,возделывать землю или торговлей добывать себе надежные средства к жизни;духовенству предназначено вершить дело веры; аристократия же призванавозвеличивать добродетель и блюсти справедливость -- деяниями и нравамипрекраснейших лиц сего сословия являя зерцало всем прочим. Высшие задачистраны: поддержание Церкви, распространение веры, защита народа отпритеснения, соблюдение общего блага, борьба с насилием и тиранией,упрочение мира -- все это у Шателлена приходится на долю аристократии.Правдивость, доблесть, нравственность, милосердие -- вот ее качества. Ифранцузская аристократия, восклицает наш высокопарный панегирист, отвечаетэтому идеальному образу[2]. Во всем, что вышло из-под пера Шателлена,чувствуется это своего рода цветное стекло, сквозь которое он взирает наописываемые им события. Значение буржуазии недооценивается потому, что тип, с которым соотносятпредставление о третьем сословии, никоим образом не пытаются сообразовыватьс действительностью. Тип этот прост и незамысловат, как миниатюра вкалендаре-часослове или барельеф с изображением работ, соответствующих томуили иному времени года: это усердный хлебопашец, прилежный ремесленник илидеятельный торговец. Фигура могущественного патриция, оттесняющего самихдворян, и тот факт, что дворянство постоянно пополнялось за счет свежегопритока крови и сил со стороны буржуазии, -- все это в указанном лапидарномтипе находило отражение ничуть не больше, чем образ строптивого членагильдии вместе с его свободными идеалами. В понятие "третье сословие" вплотьдо Французской революции буржуазия и трудящийся люд входили нераздельно,причем на передний план попеременно выдвигался то образ бедного крестьянина,то богатого и ленивого буржуа[3]. Очертаний же, соответствующих подлиннойэкономической и политической функции третьего сословия, понятие это неполучало. И предложенная в 1412 г. одним августинским монахом программареформ могла совершенно серьезно требовать, чтобы во Франции каждый человек,не имеющий благородного звания, обязан был или заниматься ремеслами, илиработать в поле, -- в противном случае его следовало выслать вон из страны[4]. Поэтому вполне можно понять, что такой человек, как Шателлен, столь жепадкий на иллюзии в нравственной области, сколь и наивный в политическомотношении, признавая высокие достоинства аристократии, оставляет третьемусословию лишь незначительные и не более чем рабские добродетели. "Pour venirau tiers membre qui fait le royaume entier, c'est l'estat desbonnes villes, des marchans et des gens de labeur, desquels ils ne convientde faire si longue exposition que des autres, pour cause que de soy iln'est gaires capable de hautes attributions, parce qu'il est audegré servile" ["Если же перейти к третьему члену, коим полнитсякоролевство, то это -- сословие добрых городов, торгового люда иземлепашцев, сословие, коему не приличествует столь же пространное, какиным, описание по причине того, что само по себе оно едва ли способновыказать высокие свойства, ибо по своему положению оно есть сословиеуслужающее"]. Добродетели его суть покорность и прилежание, повиновениесвоему государю и услужливая готовность доставлять удовольствие господам[5]. Не способствовала ли также эта, можно сказать, полная несостоятельностьШателлена и прочих его единомышленников перед лицом грядущей эпохибуржуазных свобод и мощи буржуазии тому, что, ожидая спасения исключительноот аристократии, они судили о своем времени слишком мрачно? Богатые горожане у Шателлена все еще запросто зовутся vilains[6][вилланами][3*]. Он не имеет ни малейшего понятия о бюргерской чести. УФилиппа Доброго было обыкновение, злоупотребляя герцогской властью, женитьсвоих archers [лучников], принадлежавших большей частью к аристократиисамого низшего ранга, или других своих слуг на богатых вдовах или дочеряхбуржуа. Родители старались выдать своих дочерей замуж как можно раньше, дабыизбежать подобного сватовства; одна женщина, овдовев, выходит замуж ужечерез два дня после похорон своего мужа[7]. И вот как-то герцог наталкиваетсяна упорное сопротивление богатого лилльского пивовара, который не хочетсогласиться на подобный брак своей дочери. Герцог велит окружить девушкустрожайшей охраной; оскорбленный отец со всем, что у него было, направляетсяв Турне, дабы, находясь вне досягаемости герцогской власти, без помехобратиться со своим делом в Парижский парламент. Это не приносит ему ничего,кроме трудов и забот; отец заболевает от горя. Завершение же этой истории,которая в высшей степени показательна для импульсивного характера ФилиппаДоброго[8] и, по нашим понятиям, не делает ему чести, таково: герцогвозвращает матери, бросившейся к его ногам, ее дочь, однако прощение своедает лишь с насмешками и оскорблениями. Шателлен, при том, что при случае онотнюдь не опасается порицать своего господина, здесь со всей искренностьюстоит полностью на стороне герцога; для оскорбленного отца у него ненаходится иных слов, кроме как "ce rebelle brasseur rustique... et encore simeschant vilain"[9] ["этот взбунтовавшийся деревенщина-пивовар... и к тому жееще презренный мужик"]. В свой Temple de Восасе [ Храм Боккаччо ] -- гулкое пространство которогонаполнено отзвуками дворянской славы и бедствий -- Шателлен допускаетвеликого банкира Жака К е ра лишь с оговорками и извинениями, тогда какомерзительный Жиль де Ре[4*], несмотря на свои ужасные злодеяния, получаеттуда доступ без особых препятствий исключительно лишь в силу своего высокогопроисхождения[10]. Имена горожан, павших в великой битве за Гент[5*], Шателленне считает достойными даже упоминания[11]. Несмотря на такое пренебрежение к третьему сословию, в самом рыцарскомидеале, в служении добродетелям и в устремлениях, предписываемыхаристократии, содержится двойственный элемент, несколько смягчающийвысокомерно-аристократическое презрение к народу. Кроме насмешек наддеревенщиной, вместе с ненавистью и презрением, которые мы слышим вофламандской Kerelslied [6*] и в Proverbes del vilain [7*], в Средневековье впротивоположность этому нередки выражения сочувствия бедному люду,страдающему от многих невзгод. Si fault de faim périr les innocens Dont les grans loups font chacun jour ventrée, Qui amassent à milliers et à cens Les faulx trésors; c'est le grain, c'est la blée, Le sang, les os qui ont la terre arée Des povres gens, dont leur esperit crie Vegence à Dieu, vé à la seignourie...[1] Невинных, коих губит лютый глад, -- Волчища жрут, что для своих потреб И по сту, и по тысяще растят Добро худое: то зерно и хлеб, Кровь, кости пасынков презлых судеб, Крестьян, чьи души к Небу вопиют О мести, господам же -- горе шлют... Тон этих жалоб постоянно один и тот же: разоряемый войнами несчастный народ,из которого чиновники высасывают все соки, пребывает в бедствиях и нищете;все кормятся за счет крестьянина. Люди терпеливо переносят страдания: "leprince n'en sçait rien" ["князь-то ровно ничего об этом неведает"]; когда же они иной раз ворчат и поносят своих властителей: "povresbrebis, povre fol peuple" ["бедные овцы, бедный глупый народ"], их господинодним своим словом возвращает им спокойствие и рассудок. Во Франции подвлиянием горестных опустошений и чувства ненадежности, постепеннораспространявшегося по всей стране в ходе Столетней войны, одна тема жалобособенно заметно выдвигается на первый план: крестьян грабят, преследуют ихвымогательствами, угрожая поджогами, над ними издеваются свои и чужиевооруженные банды, у них силой отбирают тягловый скот, их гонят с насиженныхмест, не оставляя им ни кола, ни двора. Подобные жалобы бессчетны. Онизвучат у крупных богословов партии реформ около 1400 г.: у Никола деКлеманжа в его Liber de lapsu et reparatione justitise [18] [ Книге о падении ивосстановлении справедливости ], у Жерсона в его смелой, волнующейполитической проповеди на тему Vivat rex [Да живет царь!], произнесеннойперед регентами[8*] и двором 7 ноября 1405 г. во дворце королевы в Париже: "Lepauvre homme n'aura pain à manger, sinon par advanture aucun peu deseigle ou d'orge; sa pauvre femme gerra, et auront quatre ou sixpetits enfants ou fouyer, ou au four, qui par advanture sera chauld:demanderont du pain, crieront à la rage de faim. La pauvre mère sin'aura que bouter es dens que un peu de pain ou il y ait du sel. Or,devroit bien suffire cette misère: -- viendront ces paillars qui chergeronttout... tout sera prins, et happé; et querez qui paye"[14] ["У бедняка вовсене будет хлеба, разве что случайно найдется немного ячменя и ржи; егогоремычная жена будет рожать, и четверо, а то и шестеро детей будут ютитьсяу очага иль на печи, если она еще теплая; они будут требовать есть, кричатьот голода. Но у несчастной матери не останется ничего, что она могла бысунуть им в рот, кроме посоленного ломтика хлеба. Мало им таковой нищеты --так ведь явятся еще эти негодяи, будут хватать, хапать, тащить... и ищипотом, кто за это заплатит"]. Жан Жувенель, епископ Бове, в 1433 г. в Блуа ив 1439 г. в Орлеане обращается к Генеральным Штатам[9*] с горькими жалобами набедствия простого народа[15]. В дополнение к сетованиям и иных сословий на ихлишения тема народных страданий выступает в форме препирательства в Quadriloge invectif [16] [ Перебранке четырех ] Алена Шартье и в подражающем ему Débat du laboureur, du prestre et du gendarme [17] [ Прении пахаря, священника ивоина ] Робера Гагена. Хронистам не остается ничего другого, как вновь ивновь возвращаться к этой же теме; она навязывается самим материалом иххроник[18]. Молине сочиняет Resource du petit реирlе [19 ][ Средства бедноголюда ]; преисполненный серьезности Мешино раз за разом повторяетпредостережения в связи с тем, что народ брошен на произвол судьбы: О Dieu, voyez du commun l'indigence, Воззри, о Боже, на его лишенья Pourvoyez-y à toute diligence: И дай покров ему без промедленья; Las! par faim, froid, paour et misère tremble. Глад, хлад он терпит, нищету и страх. S'il a péché ou commis négligence. За нерадивость же и прегрешенья Encontre vous, il demande indulgence. Он пред тобою просит снисхожденья. N'est-ce pitié des biens gué l'on lui emble? Увы! Его всяк разоряет в прах. Il n'a plus bled pour porter au molin, Смолоть свезти -- в амбаре нет зерна, On lui oste draps de laine et de lin, Все отнято: ни шерсти нет, ни льна; L'eaue, sans plus, lui demeure pour boire[20]. Воды испить -- вот все, что он имеет. В своде прошений, поданном королю в связи с собранием Генеральных Штатов вТуре в 1484 г., жалобы принимают характер политических требований[21]. Однаковсе это не выходит за рамки вполне стереотипных и негативных сочувствий, безвсякой программы. Здесь нет еще ни малейшего следа сколько-нибудьпродуманного стремления к социальным преобразованиям; точно так же эта темаперепевается затем Лабрюйером и Фенелоном вплоть до последних десятилетийXVIII столетия; да и жалобы старшего Мирабо[10]*, "l'ami des hommes"["друга людей"], звучат не иначе, хотя в них уже и слышится приближениевзрыва. Надо полагать, что все, кто прославлял рыцарские идеалы позднегоСредневековья, одобряли проявления сострадания к народу: ведь рыцарский долгтребовал защищать слабых. В равной мере рыцарскому идеалу было присуще -- итеоретически, и как некий стереотип -- сознание того, что истиннаяаристократичность основывается только на добродетели и что по природе своейвсе люди равны. Оба эти положения в том, что касается ихкультурно-исторической значимости, пожалуй, переоцениваются. Признаниеистинным благородством высоких душевных качеств рассматривают как триумфРенессанса и ссылаются на то, что Поджо высказывает подобную мысль в своемтрактате De nobilitate [ О благородстве ]. Старый почтенный эгалитаризм обычнослышат прежде всего в революционном тоне восклицания Джона Болла: "When Adamdelved and Eve span, where was then the gentleman?" ["Когда Адаму нужно былопахать, а Еве ткать, где тогда была знать?"] -- И сразу же воображают, какэти слова приводили в трепет аристократию. Оба принципа давно уже стали общим местом в самой куртуазной литературе,подобно тому как это было в салонах при ancien régime [старом режиме][11]*.Мысль о том, "dat edelheit began uter reinre herten"[22] ["что благородствоизошло из чистых сердец"], была ходячим представлением уже в XII столетии ифигурировала как в латинской поэзии, так и в поэзии трубадуров, оставаясь вовсе времена чисто нравственным взглядом, вне какого бы то ни было активногосоциального действия. Dont vient a tous souveraine noblesce? Du gentil cuer, paré de nobles mours....Nulz n'est villain se du cuer ne lui muet[23]. Откуда гордость в нас и благородство? От сердца, в коем благородный нрав....Не низок тот, кто сердцем не таков. Подобные мысли отцы Церкви извлекали уже из текстов Цицерона и Сенеки.Григорий Великий оставил грядущему Средневековью слова: "Omnes namquehomines natura æquales sumus" ["Ибо все мы, человеки, по естествусвоему равны"]. Это постоянно повторялось на все лады, без малейшего,впрочем, намерения действительно уменьшить существующее неравенство. Ибочеловека Средневековья эта мысль нацеливала на близящееся равенство всмерти, а не на безнадежно далекое равенство при жизни. У Эсташа Дешана мынаходим эту же мысль в явной связи с представлением о Пляске смерти, котороедолжно было утешать человека позднего Средневековья в его неизбежныхстолкновениях с мирской несправедливостью. А вот как сам Адам обращается ксвоим потомкам: Enfans, enfans, de moy Adam, venuz, Qui après Dieu suis pères premerain Créé de lui, tous estes descenduz Naturelement de ma coste et d'Evain; Vo mère fut. Comment est l'un villain Et l'autre prant le nom de gentillesce De vous, frères? dont vient tele noblesce? Je ne le sçay, se ce n'est des vertus, Et les villains de tout vice qui blesce: Vous estes tous d'une pel revestus. Quant Dieu me fist de la bœ ou je fus, Homme mortel, faible, pesant et vain, Eve de moy, il nous créa tous nuz, Mais l'esperit nous inspira a plain Perpétuel, puis eusmes soif et faim, Labour, doleur, et enfans en tristesce; Pour noz péchiez enfantent a destresce Toutes femmes; vilment estes conçuz. Dont vient ce nom: villain, qui les cuers blesce? Vous estes tous d'une pel revestuz. Les roys puissans, les contes et les dus, Le gouverneur du peuple et souverain, Quant ilz naissent, de quoy sont ilz vestuz? D'un orde pel....Prince, pensez, sanz avoir en desdain Les povres genz, qur la mort tient le frain[24]. О дети, дети, вы Адама род, -- Кто, после Бога, первым сотворен Из праотцев, -- всех вас чреда идет От моего ребра, и сколь племен -- Всем Ева мать, то естества закон. Почто ж один -- мужлан, другой решил, Что знатен он? Кто это возгласил? Ведь добродетель знатность лишь дает; Мужлан есть тот, кого порок сразил: Одна и та ж всех кожа одеет. Скудель, от Бога обретя живот -- Слаб, смертен, пуст я был и обнажен, И Ева тож, ребро мое; и вот Бессмертным духом вмиг преображен Был человек, но глад и жажду он Изведал, век свой в горестях влачил, Рождали в муках жены; вы из сил Все бьетесь, зачинаете свой плод В грехах. Так кто ж вам сердце повредил? Одна и та ж всех кожа одеет. Владыка, покоряющий народ, Король, правитель, граф или барон Когда родятся, что их одеет? Нечиста кожа....О государь, бедняк тебе не мил? Но вскоре ты, как он, лишь прах могил. Именно в согласии с такими мыслями восторженные почитатели рыцарского идеалаподчас намеренно подчеркивают героические деяния крестьян, поучая людейблагородного звания, "что по временам души тех, в ком видят онивсего-навсего мужиков, побуждаемы бывают величайшей отвагой"[25]. Ибо вот какова основа всех этих мыслей: аристократия, верная рыцарскимидеалам, призвана поддерживать и очищать окружающий мир. Праведная жизнь иистинная добродетель людей благородного происхождения -- спасительноесредство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие Церкви ивсего королевства, этим обеспечивается достижение справедливости[26]. Придя вмир вместе с Каином и Авелем, войны между добрыми и злыми с тех пор всеболее множатся. Начинать их нехорошо. Посему и учреждается благородное ипревосходное рыцарское сословие, призванное защищать народ, оберегая егопокой, ибо народ более всего страдает от бедствий войны[27]. Согласно Житию маршала Бусико, одного из наиболее характерных выразителей рыцарских идеаловпозднего Средневековья, две вещи были внедрены в мир по Божией воле, дабы,подобно двум столпам, поддерживать устроение законов божеских ичеловеческих; без них мир превратился бы в хаос; эти два столпа суть"chevalerie et science, qui moult bien conviennent ensemble"[28] ["рыцарство иученость, сочетающиеся во благо друг с другом"]. Science, Foy et Chevalerie[Знание, Вера и Рыцарство] суть три лилии в le Chapel des fleurs de lis [ Венце из лилий ] Филиппа де Витри; они представляют собой три сословия, ирыцарство призвано защищать и оберегать два других[29]. Равноценностьрыцарства и учености, выражающаяся в том числе в склонности признавать задокторским титулом те же права, что и за званием рыцаря[30], свидетельствует овысоком этическом содержании рыцарского идеала. Именно поэтому почитаниевысокого стремления и отваги ставится рядом с почитанием высшего знания иумения; люди испытывают потребность видеть человека более могущественным ихотят выразить это в твердых формах двух равноценных устремлений к высшейжизненной цели. И все же рыцарский идеал обладал более общезначимым и болеесильным воздействием, поскольку с этическими элементами в нем сочеталосьмножество эстетических элементов, понимание которых было доступно буквальнокаждому.ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
РЫЦАРСКАЯ ИДЕЯ Идейный мир Средневековья в целом был во всех своих элементах насыщен,пропитан религиозными представлениями. Подобным же образом идейный мир тойзамкнутой группы, которая ограничивалась сферой двора и знати, был проникнутрыцарскими идеалами. Да и сами религиозные представления подпадают подманящее очарование идеи рыцарства: бранный подвиг архангела Михаила был "lapremière milicie et prouesse chevaleureuse qui oncques fut mis en exploict"["первым из когда-либо явленных деяний воинской и рыцарской доблести"].Архангел Михаил -- родоначальник рыцарства; оно же, как "milicie terrienneet chevalerie humaine" ["воинство земное и рыцарство человеческое"], являетсобою земной образ ангельского воинства, окружающего престол Господень[1].Внутреннее слияние ритуала посвящения в рыцари с релиогиозным переживаниемзапечатлено особенно ясно в истории о рыцарской купели Риенцо[1*] [2]. Испанскийпоэт Хуан Мануэль называет такое посвящение своего рода таинством, сравнимымс таинствами крещения или брака[3]. Но способны ли те высокие чаяния, которые столь многие связывают ссоблюдением аристократией своего сословного долга, сколько-нибудь ясноочерчивать политические представления о том, что следует делать людямблагородного звания? Разумеется. Цель, стоящая перед ними, -- это стремлениек всеобщему миру, основанному на согласии между монархами, завоеваниеИерусалима и изгнание турок. Неутомимый мечтатель Филипп де Мезьер,грезивший о рыцарском ордене, который превзошел бы своим могуществом былуюмощь тамплиеров[2*] и госпитальеров[3*], разработал в своем Songe du vieilpèlerin [ Видении старого пилигрима ] план, как ему казалось, надежнообеспечивающий спасение мира в самом ближайшем будущем. Юный король Франции-- проект появился около 1388 г., когда на несчастного Карла VI ещевозлагались большие надежды, -- легко сможет заключить мир с Ричардом,королем Англии, столь же юным и так же, как он, неповинным в стародавнемспоре. Они лично должны вступить в переговоры о мире, поведав друг другу очудесных откровениях, посетивших каждого из них; им следует отрешиться отвсех мелочных интересов, которые могли бы явиться препятствием, если быпереговоры были доверены лицам духовного звания, правоведам ивоеначальникам. Королю Франции нужно было бы отказаться от некоторыхпограничных городов и нескольких замков. И сразу же после заключения мирамогла бы начаться подготовка к крестовому походу. Повсюду будут улаженывражда и все споры, тираническое правление будет смягчено в результатереформ, и если для обращения в христианство татар, турок, евреев и сарацинокажется недостаточно проповеди, Собор призовет князей к началу военныхдействий[4]. Весьма вероятно, что именно такие далеко идущие планы ужезатрагивались в ходе дружеских бесед Мезьера с юным Людовиком Орлеанским вмонастыре целестинцев в Париже. Людовик также -- впрочем, не без практицизмаи корысти в своей политике -- жил мечтами о заключении мира и последующемкрестовом походе[5]. Восприятие общества в свете рыцарского идеала придает своеобразную окраскувсему окружающему. Но цвет этот оказывается нестойким. Кого бы мы ни взялииз известных французских хронистов XIV и XV вв.: Фруассара с его живостьюили Монстреле и д'Эскуши с их сухостью, тяжеловесного Шателлена,куртуазного Оливье де ла Марша или напыщенного Молине -- все они, заисключением Коммина и Томá Базена, с первых же строк торжественно объявляют,что пишут не иначе как во славу рыцарских добродетелей и героическихподвигов на поле брани[6]. Но ни один из них не в состоянии полностьювыдержать эту линию, и Шателлен -- менее, чем все остальные. В то время какФруассар, автор Мелиадора, сверхромантического поэтического подражаниярыцарскому эпосу, воспаряет духом к идеалам "prouesse" ["доблести"] и "gransapertises d'armes" ["великих подвигов на поле брани"], его поистинежурналистское перо описывает предательства и жестокости, хитроумнуюрасчетливость и использование превосходства в силе -- словом, повествует овоинском ремесле, коим движет исключительно корыстолюбие, Молине сплошь ирядом забывает свои рыцарские пристрастия и -- если отвлечься от его языка истиля -- просто и ясно сообщает о результатах; лишь время от временивспоминает он об обязанности расточать похвалы по адресу знати. Еще болееповерхностно выглядит подобная рыцарская тенденция у Монстреле. Похоже, что творческому духу всех этих авторов -- признаться, весьманеглубокому -- фикция рыцарственности нужна была в качестве корректива тогонепостижимого, что несла в себе их эпоха. Избранная ими форма былаединственной, при помощи которой они способны были постигать наблюдаемые имисобытия. В действительности же как в войнах, так и вообще в политике техвремен не было ни какой-либо формы, ни связанности. Войны большей частьюпредставляли собою хроническое явление; они состояли из разрозненных,рассеянных по обширной территории набегов, тогда как дипломатия была весьмацеремонным и несовершенным орудием и частично находилась под влияниемвсеобщих традиционных идей, частично увязала в невообразимой путаницеразнородных мелких вопросов юридического характера. Не будучи в состоянииразглядеть за всем этим реальное общественное развитие, историографияприбегала к вымыслу вроде рыцарских идеалов; тем самым она сводила все кпрекрасной картине княжеской чести и рыцарской добродетели, к декоруму игры,руководствовавшейся благородными правилами, -- так создавала она иллюзиюпорядка. Сопоставление этих исторических мерок с подходом такого историка,как Фукидид, выявляет весьма тривиальную точку зрения. История сводится ксухим сообщениям о прекрасных или кажущихся таковыми воинских подвигах иторжественных событиях государственной важности. Кто же тогда с этой точкизрения истинные свидетели исторических событий? Герольды и герольдмейстеры,думает Фруассар; именно они присутствуют при свершении благородных деяний иимеют право официально судить о них; они -- эксперты в делах славы и чести,а слава и честь суть мотивы, фиксируемые историками[7]. Статуты орденаЗолотого Руна требовали записи рыцарских подвигов, и Лефевр де Сен-Реми, попрозванию Toison d'or [ Золотое Руно ], или герольд Берри[4*] могут бытьназваны герольдмейстерами-историографами. Как прекрасный жизненный идеал, рыцарская идея являет собою нечто особенное.В сущности, это эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств ипестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом:средневековое мышление способно отвести почетное место только такомужизненному идеалу, который наделен благочестием и добродетелью. Однако всвоей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несостоятельность,неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сердцевиной рыцарскогоидеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-топрекрасного. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: "La gloire desprinces pend en orguel et en haut péril emprendre; toutes principalespuissances conviengnent en un point estroit qui se dit orgueil"[8] ["Княжескаяслава ищет проявиться в гордости и в высоких опасностях; все силы государейсовмещаются в одной точке, именно в гордости"]. Стилизованное, возвышенноевысокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизничеловека благородного звания, В то время как для средних и низших слоевобщества, говорит Тэн[9], важнейшей движущей силой являются собственныеинтересы, гордость -- главная движущая сила аристократии: "or, parmi lessentiments profonds de l'homme, il n'en est pas qui soit pluspropre à se transformer en probité, patriotisme et conscience, carl'homme fier a besoin de son propre respect, et, pour l'obtenir,il est tenté de le mériter" ["но среди глубоких человеческих чувств нетболее подходящего для превращения в честность, патриотизм и совесть, ибогордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он стараетсяего заслужить"]. Без сомнения, Тэн склонен видеть аристократию в самомпривлекательном свете. Подлинная же история аристократических родов повсюдуявляет картину, где высокомерие идет рука об руку со своекорыстием. Но,несмотря на это, слова Тэна -- как дефиниция жизненного идеала аристократии-- остаются вполне справедливыми. Они близки к определению ренессансногочувства чести, данному Якобом Буркхардтом: "Es ist die rätselhafte Mischungaus Gewissen und Selbstsucht, welche dem modernen Menschen noch übrigbleibt, auch wenn er durch oder ohne seine Schuld alles übrige, Glauben,Liebe und Hoffnung eingebüßt hat. Dieses Ehrgefühl verträgt sich mitvielem Egoismus und großen Lastern und ist ungeheurer Täuschungenfähig; aber auch alles Edle, das in einer Persönlichkeit übrig geblieben,kann sich daran anschließen und aus diesem Quell neue Kräfteschöpfen"[10] ["Это загадочная смесь совести и себялюбия, которая все ещесвойственна современному человеку, даже если он по своей -- или не по своей-- вине уже утратил все остальное: и веру, и любовь, и надежду. Чувствочести уживается с громадным эгоизмом и немалыми пороками и способно дажевводить в ужасное заблуждение; но при этом все то благородное, что ещеостается у человека, может примыкать к этому чувству и черпать из этогоисточника новые силы"]. Личное честолюбие и жажду славы, проявлявшиеся то как выражение высокогочувства собственного достоинства, то, казалось бы, в гораздо большей степени-- как выражение высокомерия, далекого от благородства, Якоб Буркхардтизображает как характерные свойства ренессансного человека[11]. Сословнойчести и сословной славе, все еще воодушевлявшим по-настоящему средневековоеобщество вне Италии, он противопоставляет общечеловеческое чувство чести иславы, к которому, под сильным влиянием античных представлений, итальянскийдух устремляется со времен Данте, Мне кажется, что это было одним из техпунктов, где Буркхардт видел чересчур уж большую дистанцию междуСредневековьем и Ренессансом, между Италией и остальной Европой.Ренессансные жажда чести и поиски славы -- в сущности, не что иное, какрыцарское честолюбие прежних времен, у них французское происхождение; этосословная честь, расширившая свое значение, освобожденная от феодальногоотношения и оплодотворенная античными мыслями. Страстное желание заслужитьпохвалу потомков не менее свойственно учтивому рыцарю XII и неотесанномуфранцузскому или немецкому наемнику XIV столетия, чем устремленным кпрекрасному представителям кватроченто. Соглашение о Combat des trente[Битве Тридцати][5*] (от 27 марта 1351 г.) между мессиром Робером деБомануаром и английским капитаном Робертом Бемборо последний, по Фруассару,заключает такими словами: "...и содеем сие таким образом, что в последующиевремена говорить об этом будут в залах, и во дворцах, на рыночных площадях,и в прочих местах по всему свету"[12]. Шателлен в своем вполне средневековомпочитании рыцарского идеала тем не менее выражает уже вполне дух Ренессанса,когда говорит: Honneur semont toute noble nature Кто благороден, честь того влечет D'aimer tout ce qui noble est en son estre. Стремить любовь к тому, что благородно. Noblesse aussi y adjoint sa droiture[13]. К ней благородство прямоту причтет. В другом месте он отмечает, что евреи и язычники ценили честь дороже ихранили ее более строго, ибо соблюдали ее ради себя самих и в чаяниивоздаяния на земле, -- в то время как христиане понимали честь как свет верыи чаяли награды на небесах[14]. Фруассар уже рекомендует проявлять доблесть, не обусловливая ее какой-либорелигиозной или нравственной мотивировкой, просто ради славы и чести, втакже -- чего еще ожидать от этакого enfant terrible -- ради карьеры[15]. Стремление к рыцарской славе и чести неразрывно связано с почитанием героев;средневековый и ренессансный элементы сливаются здесь воедино. Жизнь рыцаряесть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям -- это нестоль уж важно. Так, Александр[6*] со времен расцвета рыцарского романа вполнеуже находился в сфере рыцарских представлений. Сфера античной фантазии всееще неотделима от легенд Круглого Стола. В одном из своих стихотворенийкороль Рене видит пестрое смешение надгробий Ланселота, Цезаря, Давида,Геркулеса, Париса, Троила[7*], и все они украшены их гербами[16]. Сама идеярыцарства считалась заимствованной у римлян. "Et bien entretenoit, --говорят о Генрихе V, короле Англии, -- la discipline de chevalerie, commejadis faisoient les Rommains"[17] ["И усердно поддерживал <...> правиларыцарства, как то некогда делали римляне"]. Упрочивающийся классицизмпытается как-то очистить исторический образ античной древности.Португальский дворянин Вашку де Лусена, который переводит Квинта Курция дляКарла Смелого, объявляет, что представит ему, как это уже проделал Маерлантполутора веками ранее, истинного Александра, освобожденного от той лжи,которая во всех имевшихся под рукой сочинениях по истории обильно украшалаэто жизнеописание[18]. Но тем сильнее его намерение предложить герцогу образецдля подражания, и лишь у немногих государей стремление великими и блестящимиподвигами подражать древним выражено было столь же сознательно, как у КарлаСмелого. С юности читает он о геройских подвигах Гавейна и Ланселота;позднее их вытеснили деяния древних. На сон грядущий, как правило, несколькочасов кряду читались выдержки из "les haultes histoires de Romme"[19]["высоких деяний Рима"]. Особое предпочтение отдавал Карл Цезарю, Ганнибалуи Александру, "lesquelz il vouloit ensuyre et contrefaire"[20] ["коим он желалследовать и подражать"], -- впрочем, все современники придавали большоезначение этому намеренному подражанию, видя в нем движущую силу своихпоступков. "Il désiroit grand gloire, -- говорит Коммин, -- qui estoit cequi plus le mettoit en ses guerres que nulle autre chose; et eust bien vouluressembler à ces anciens princes dont il a esté tant parlé après leurmort"[21] ["Он жаждал великой славы <...>, и это более, нежели что иное,двигало его к войнам; и он желал походить на тех великих государейдревности, о коих столько говорили после их смерти"]. Шателлену довелосьувидеть, как впервые претворил Карл в практическое действие свои высокиепомыслы о великих подвигах и славных деяниях древних. Это было в 1467 г., вовремя его первого вступления в Мехелен в качестве герцога. Он должен былнаказать мятежников; следствие было проведено по всей форме, и приговорпроизнесен: одного их главарей должны были казнить, другим предстоялопожизненное изгнание. На рыночной площади был сооружен эшафот, герцогвосседал прямо напротив; осужденного поставили на колени, и палач обнажилмеч; и вот тогда Карл, до сего момента скрывавший свое намерение,воскликнул: "Стой! Сними с него повязку, и пусть он встанет". "Et me perçus de lors, -- говорит Шателлен, -- que le cœur luyestoit en haut singulier propos pour le temps à venir, et pour acquérirgloire et renommée en singulière œuvre"[22] ["И тогда я приметил,<...> что сердце его влеклось к высоким, особенным помыслам длягрядущих времен, дабы особенный сей поступок стяжал ему честь и славу"]. Пример Карла Смелого наглядно показывает, что дух Ренессанса, стремлениеследовать прекрасным образцам античных времен непосредственно коренятся врыцарском идеале. При сравнении же его с итальянским понятием virtuoso[8*],обнаруживается различие лишь в степени начитанности и во вкусе. Карл читалклассиков пока что лишь в переводах и облекал свою жизнь в формы, которыесоответствовали эпохе пламенеющей готики. Столь же нераздельны рыцарские и ренессансные элементы в культе девятибесстрашных, "les neuf preux". Эта группа из девяти героев: трех язычников,трех иудеев и трех христиан -- возникает в сфере рыцарских идеалов; впервыеона встречается в Vœux du paon [ Обете павлина ] Жака де Лонгийонапримерно около 1312 г.[23] Выбор героев выдает тесную связь с рыцарскимроманом: Гектор, Цезарь, Александр -- Иисус Навин, Давид, Иуда Маккавей --Артур, Карл Великий, Готфрид Бульонский. От своего учителя Гийома де Машоэту идею перенимает Эсташ Дешан; он посвящает немало своих баллад этойтеме[24]. По-видимому, именно он, удовлетворив необходимость в симметрии,которой столь настоятельно требовал дух позднего Средневековья, добавилдевять имен героинь к девяти именам героев. Он выискал для этого у Юстина ив других источниках некоторые, частью довольно странные, классическиеперсонажи: среди прочих -- Пентесилею, Томирис, Семирамиду[9*] -- и при этомужасающе исказил большинство имен. Это, однако, не помешало тому, что идеявызвала отголоски; те же герои и героини снова встречаются у более позднихавторов, например в Le Jouvencel [ Юнце ]. Их изображения появляются нашпалерах, для них изобретают гербы; все восемнадцать шествуют перед ГенрихомVI, королем Англии, при его торжественном вступлении в Париж в 1431 г.[25] Сколь живучим оставался этот образ в течение XV столетия и позже, доказываеттот факт, что его пародировали: Молине тешится повествованием о девяти"preux de gourmandise"[26] ["доблестных лакомках"]. И даже Франциск I одевалсяиной раз "à l'antique" ["как в древности"], изображая тем самым одного издевяти "preux"[27]. Дешан, однако, расширил этот образ не только тем, что добавил женские имена.Он связал почитание доблести древних со своим собственным временем; поместивтакое почитание в сферу зарождавшегося французского воинского патриотизма,он добавил к девяти отважным десятого: своего современника исоотечественника Бертрана дю Геклена[28]. Это предложение было одобрено:Людовик Орлеанский велел выставить в большом зале замка Куси портретноеизображение доблестного коннетабля как десятого из героев[29]. У ЛюдовикаОрлеанского была веская причина сделать память о дю Геклене предметом своейособой заботы: коннетабль держал его младенцем перед крещальной купелью изатем вложил меч в его руку. Казалось бы, следовало ожидать, что десятойгероиней будет провозглашена Жанна д'Арк. В XV столетии ейдействительно приписывали этот ранг. Луи де Лаваль, неродной внук дюГеклена[10*] и брат боевых сподвижников Жанны[30], поручил своему капеллануСебастьену Мамеро написать историю девяти героев и девяти героинь, добавивдесятыми дю Геклена и Жанну д'Арк. Однако в сохранившейся рукописиэтого труда оба названных имени отсутствуют[31], и нет никаких признаков, чтомнение относительно Жанны д'Арк вообще имело успех. Что касается дюГеклена, национальное почитание воинов-героев, распространяющееся во Франциив XV в., в первую очередь связывалось с фигурой этого доблестного имногоопытного бретонского воина. Всевозможные военачальники, сражавшиесявместе с Жанной или же против нее, занимали в представлении современниковгораздо более высокое и более почетное место, чем простая крестьянскаядевушка из Домреми. Многие и вовсе говорили о ней без всякого волнения ипочтения, скорее как о курьезе. Шателлен, который, как ни странно, способенбыл, если это ему было нужно, попридержать свои бургундские чувства в угодупатетической верности Франции, сочиняет "мистерию" на смерть Карла VII, гдевоенные предводители -- почетная галерея отважных, сражавшихся на сторонекороля против англичан, -- произносят по строфе, повествующей об их славныхдеяниях; среди них Дюнуа, Жан де Бюэй, Сентрай, Ла Гир и ряд лиц менееизвестных[32]. Это напоминает вереницу имен наполеоновских генералов. Но laPucelle [Девственница][1 1*] там отсутствует. Бургундские герцоги хранили в своих сокровищницах множество героическихреликвий романтического характера: меч святого Георгия, украшенный егогербом; меч, принадлежащий "мессиру Бертрану де Клекену" (дю Геклену); зубкабана Гарена Лотарингского[12*]; Псалтирь, по которой обучался в детствеЛюдовик Святой[33]. До чего же сближаются здесь области рыцарской ирелигиозной фантазии! Еще один шаг -- и мы уже имеем дело с ключицею Ливия,которая, как и подобает столь ценной реликвии, была получена от Папы ЛьваX[34]. Свойственное позднему Средневековью почитание героев обретает устойчивуюлитературную форму в жизнеописании совершенного рыцаря. Временами этолегендарная фигура вроде Жиля де Тразеньи[13*]. Но важнейшие здесь --жизнеописания современников, таких, как Бусико, Жан дю Бюэй, Жак де Лален. Жан ле Менгр, обычно называемый le maréchal Бусико, послужил своей стране вгоды великих несчастий. Вместе с Иоанном, графом Неверским, он сражался в1396 г. при Никополисе, где войско французских рыцарей, безрассудновыступившее против турок, чтобы изгнать их из пределов Европы, было почтиполностью уничтожено султаном Баязидом. В 1415 г. в битве при Азенкуре онбыл взят в плен, где и умер шесть лет спустя. В 1409 г., еще при жизнимаршала Бусико, один из почитателей составил описание его деяний,основываясь на весьма обширных сведениях и документах[35]; однако онзапечатлел не историю своего выдающегося современника, но образ идеальногорыцаря. Великолепие идеала затмевает реальную сторону этой весьма бурнойжизни. Ужасная катастрофа под Никополисом изображается в Le Livre des faicts [ Книге деяний ] весьма бледными красками. Маршал Бусико выступает образцомвоздержанного, благочестивого и в то же время образованного и любезногорыцаря. Отвращение к богатству, которое должно быть свойственно истинномурыцарю, выражено в словах отца маршала Бусико, не желавшего ни увеличивать,ни уменьшать свои родовые владения, говоря: если мои дети будут честны иотважны, им этого будет вполне достаточно; если же из них не выйдет ничегопутного, было бы несчастьем оставлять им в наследство столь многое[36].Благочестие Бусико носит пуританский характер. Он встает спозаранку ипроводит три часа за молитвой. Никакая спешка или важное дело не мешают емуежедневно отстаивать на коленях две мессы. По пятницам он одевается вчерное, по воскресеньям и в праздники пешком совершает паломничество кпочитаемым местным святыням, либо внимательно читает жития святых илиистории "des vaillans trespassez, soit Romains ou autres" ["о почившихмужах, римских и прочих"], либо рассуждает о благочестивых предметах. Онвоздержан и скромен, говорит мало и большею частью о Боге, о святых, одобродетелях и рыцарской доблести. Также и всех своих слуг обратил он кблагочестию и благопристойности и отучил их от сквернословия[37]. Он ревностнозащищает благородное и непрочное служение даме и, почитая одну, почитает ихвсех; он учреждает орден de l'éscu verd à la dame blanche [Белой дамына зеленом поле] для защиты женщин -- за что удостаивается похвалы КристиныПизанской[38]. В Генуе, куда маршал Бусико прибывает в 1401 г. как правительот имени Карла VI, однажды он учтиво отвечает на поклоны двух женщин, идущихему навстречу. "Monseigneur, -- обращается к нему его оруженосец, -- quisont ces deux femmes à qui vous avez si grans reverences faictes?" --"Huguenin, dit-il, je ne sçay". Lors luy dist: "Monseigneur, ellessont filles communes". -- "Filles communes, dist-il, Huguenin, j'aymetrop mieulx faire reverence à dix filles communes que avoir failly à unefemme de bien"[39] ["Монсеньор, <...> что это за две дамы, коих вы стольучтиво приветствовали?" -- "Гюгенен, -- отвечает он, -- сего не знаю". Начто тот: "Монсеньор, да ведь это простые девицы". -- "Простые девицы? --говорит он. -- Гюгенен, да лучше я поклонюсь десятку простых девиц, нежелиоставлю без внимания хоть одну достойную женщину"]. Его девиз: "Ce que vousvouldrez" ["Все, что пожелаете"] -- умышленно неясен, как и подобает девизу.Имел ли он в виду покорный отказ от своей воли ради дамы, коей он принесобет верности, или же это следует понимать как смиренное отношение к жизнивообще, чего можно было бы ожидать лишь во времена более поздние? В такого рода тонах благочестия и пристойности, сдержанности и верностирисовался прекрасный образ идеального рыцаря. И то, что подлинный маршалБусико далеко не всегда ему соответствовал, -- удивит ли это кого-нибудь?Насилие и корысть, столь обычные для его сословия, не были чужды и этомуолицетворению благородства[40]. Глядя на образцового рыцаря, мы видим также и совсем иные оттенки.Биографический роман о Жане де Бюэе под названием Le Jouvencel был созданприблизительно на полвека позже, чем жизнеописание Бусико; этим отчастиобъясняется различие в стиле. Жан де Бюэй -- капитан, сражавшийся подзнаменем Жанны д'Арк, позднее замешанный в восстании, получившемназвание "прагерия"[14*], участник войны "du bien public" [лиги Общегоблага][15*], умер в 1477 г. Впав в немилость у короля, он побудил трех человекиз числа своих слуг, примерно около 1465 г., составить под названием LeJouvencel повествование о своей жизни[41]. В противоположность жизнеописаниюБусико, где исторический рассказ отмечен романтическим духом, здесь вполнереальный характер описываемых событий облекается в форму вымысла, по крайнеймере в первой части произведения. Вероятно, именно участие несколькихавторов привело к тому, что дальнейшее описание постепенно впадает вслащавую романтичность. И тогда сеявший ужас набег французских вооруженныхбанд на швейцарские земли в 1444 г. и битва при Санкт-Якоб-ан-Бирс, котораядля базельских крестьян стала их Фермопилами[16*], предстают пустым украшениемв разыгрываемой пастухами и пастушками надуманной и банальной идиллии. В резком контрасте с этим первая часть книги дает настолько скупое иправдивое изображение действительности во время тогдашних войн, какое врядли могло встретиться ранее. Следует отметить, что и эти авторы не упоминаюто Жанне д'Арк, рядом с которой их господин сражался как собрат пооружию; они славят лишь его собственные деяния. Но сколь прекрасно, должнобыть, рассказывал он им о своих ратных подвигах! Здесь дает себя знать тотвоинский дух, свойственный Франции, который позднее породит персонажи,подобные мушкетерам, гроньярам и пуалю[17*]. Рыцарскую установку выдает лишьзачин, призывающий юношей извлечь из написанного поучительный пример жизнивоина, которую тот вел, не снимая доспехов; предостерегающий их отвысокомерия, зависти и стяжательства. И благочестивый, и амурный элементыжизнеописания Бусико в первой части книги отсутствуют. Что мы здесь видим --так это жалкое убожество всего связанного с войной, порождаемые ею лишения,унылое однообразие и при этом -- бодрое мужество, помогающее выноситьневзгоды и противостоять опасностям. Комендант замка собирает свой гарнизон;у него осталось всего каких-то пятнадцать лошадей, это заморенные клячи,большинство из них не подкованы. Он сажает по двое солдат на каждую лошадь,но и из солдат многие уже лишились глаза или хромают. Чтобы обновитьгардероб своего капитана, захватывают белье у противника. Снисходя к просьбевражеского капитана, любезно возвращают украденную корову. От описанияночного рейда в полях на нас веет тишиной и ночной прохладой[42]. Le Jouvencel отмечает переход от рыцаря вообще к воину, осознающему свою национальнуюпринадлежность: герой книги предоставляет свободу несчастным пленникам приусловии, что они станут добрыми французами. Достигший высоких званий, онтоскует по вольной жизни, полной всяческих приключений. Столь реалистический тип рыцаря (впрочем, как уже было сказано, в этой книгетак и не получивший окончательного завершения) еще не мог быть созданбургундской литературой, проникнутой гораздо более старомодными,возвышенными, феодальными идеями, чем чисто французская. Жан де Лален рядомс Le Jouvencel -- это античный курьез на манер старинных странствующихрыцарей вроде Жийона де Тразеньи. Книга деяний этого почитаемого героябургундцев рассказывает более о романтических турнирах, нежели о подлинныхвойнах[43]. Психология воинской доблести, пожалуй, ни до этого, ни впоследствии не былавыражена столь просто и ярко, как в следующих словах из книги Le Jouvencel: "C'sest joyeuse chose que la guerre... On s'entr'ayme tantà la guerre. Quant on voit sa querelle bonne et son sang bien combatre, lalarme en vient à l'ueil. Il vient une doulceur au cueur de loyaulté etde pitié de veoir son amy, qui si vaillamment expose son corps pour faire etacomlplir le commandement de nostre créateur. Et puis on se disposed'aller mourir ou vivre avec luy, et pour amour ne l'abandonner point.En cela vient une délectation telle que, qui ne l'a essaiié, iln'est homme qui sceust dire quel bien c'est. Pensez-vous quehomme qui face cela craingne la mort? Nennil; car il est tant reconforté ilest si ravi, qu'il ne scet où il est. Vraiement il n'a paour derien"[44 ]["Веселая вещь война... На войне любишь так крепко. Если видишьдобрую схватку и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться отслез! Сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце,когда видишь друга, подставившего оружию свое тело, дабы исполнилась воляСоздателя. И ты готов пойти с ним на смерть -- или остаться жить и из любвик нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какоесего не познавший передать не может никакими словами. И вы полагаете, чтотак поступающий боится смерти? Нисколько; ведь обретает он такую силу иокрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он незнает страха"]. Современный воин мог бы в равной мере сказать то же, что и этот рыцарь XVстолетия. С рыцарским идеалом как таковым все это не имеет ничего общего.Здесь выявлена чувственная подоплека воинской доблести: будоражащий выход запределы собственного эгоизма в тревожную атмосферу риска для жизни, глубокоесочувствие при виде доблести боевого товарища, упоение, черпаемое в верностии самоотверженности. Это, по существу, примитивное аскетическое переживаниеи есть та основа, на которой выстраивается рыцарский идеал, устремляющийся кблагородному образу человеческого совершенства, родственного греческойкалокагатии[18*]; напряженное чаяние прекрасной жизни, столь сильновоодушевлявшее последующие столетия, -- но также и маска, за которой могскрываться мир корыстолюбия и насилия.Date: 2016-05-13; view: 274; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |