Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава двадцать первая 1 page
Стр 1 из 18Следующая ⇒
Хeйзинга Йохан. Осень Средневековья
Johan Huizinga. Herfsttij der middeleeuwen
--------------------------------------------------------------- --------------------------------------------------------------- STUDIE OVER LEVENS-EN GEDACHTENVORMEN DER VEERTIENDE EN VIJFTIENDE EEUW IN FRANKRIJK EN DE NEDERLANDEN ЙОХАН ХEЙЗИНГА ОСЕНЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ ИССЛЕДОВАНИЕ ФОРМ ЖИЗНЕННОГО УКЛАДА И ФОРМ МЫШЛЕНИЯ В XIV И XV ВЕКАХ ВО ФРАНЦИИ И НИДЕРЛАНДАХ © Составитель и переводчик Д.В. Сильвестров, 2007 © канд. ист. наук Д. Э. Харитонович научный комментарий и составление указателей Х е йзинга Й. Осень Средневековья / Пер. с нидерландского Д. В. Сильвестрова. -- 5-е изд.;просмотрено переводчиком. -- (Библиотека истории культуры). ISBN 5-8112-0728-X Книга нидерландского историка культуры Йохана Х е йзинги, впервые вышедшая всвет в 1919 г., выдержала на родине уже более двух десятков изданий, былапереведена на многие языки и стала выдающимся культурным явлением ХХ века. ВРоссии выходит третьим, исправленным изданием с подробным научным аппаратом. "Осень Средневековья" рассматривает социокультурный феномен позднегоСредневековья с подробной характеристикой придворного, рыцарского ицерковного обихода, жизни всех слоев общества. Источниками послужилилитературные и художественные произведения бургундских авторов XIV-XV вв.,религиозные трактаты, фольклор и документы эпохи. © Сильвестров Д. В., составление, перевод, 1988, dsilvestrov AT yahoo.com © Харитонович Д. Э., комментарий, 1988ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Данная Интернет-версия является, по сути, пятым изданием русской ОсениСредневековья [1]. Это, конечно, не перевалившее за двадцать, как в Голландии,но за 20 лет тоже совсем не плохо. Книги переиздаются по двум причинам. Одни-- в силу неизменно повторяющейся потребности общества в чем-топовторяющемся неизменно. Другие -- как потребность любовно приобщиться кнекой неизменной жизненной сущности, о которой, казалось бы, все известно иот которой при этом всегда ждешь чего-то неожиданно нового. Осень Средневековья давно уже стала именно такой книгой. Она увидела свет в1919 г., сразу же после чудовищной европейской войны, в нейтральной тогдаГолландии, драматической точке покоя, окруженной со всех сторон дымящимисяразвалинами недавно еще такой благополучной Европы. Книга имела необычайныйуспех. Она была переведена на основные европейские языки и со временем вышлана многих других языках, включая польский, венгерский, японский. Через 70лет появилось и русское издание. Йохан Х е йзинга родился в 1872 г. в Гронингене, на севере Голландии, ввысокообразованной меннонитской семье. Он получил прекрасное образование,еще в гимназии увлекался классическими языками, проявлял интерес к арабскомуи древнееврейскому. Первые его научные интересы касались санскритологии.Х е йзинга становится профессором в университете Гронингена, а затем ректоромЛейденского университета. Прославленный автор сначала Осени Средневековья, азатем Homo ludens и других книг и статей по историографии и историикультуры, он выступает неофициальным культурным послом Нидерландов в странахЕвропы и Америки. В годы entre deux guerres Х е йзинга делает все, что в егосилах, для защиты культуры. Он работает при Лиги Наций в Международнойкомиссии по интеллектуальному сотрудничеству, предшественнице ЮНЕСКО. Онрезко и во весь голос высказывается против надвигающегося национализма, этой"чумы, проказы нашего времени", призывает сопротивляться культугероического, называя его "интоксикацией дрессированных толп, и упадкуморали, выражающемуся среди прочего в "тупоумной симпатии к преступлению".Попутно отметим, что Х е йзинга отказался участвовать в учрежденном в 1936 г.левыми нидерландскими интеллектуалами антифашистском Комитете бдительности,ибо наряду с "нынешним безудержным национализмом" считал также и большевизм"бичом нашего времени". В1941 г., уже в условиях оккупации, Х е йзинга публикует небольшую книгу Nederland's beschaving in de zeventiende eeuw [ Культура Нидерландов вXVII в. ] в стремлении поднять дух своих соотечественников напоминанием облестящем Золотом веке Голландии, средоточия науки и искусства Европы назаре Нового времени. Лейденский университет закрыт, Х е йзинга попадает вконцлагерь как заложник, но затем его отпускают, опасаясь международныхосложнений, и он живет в небольшом городе Де Стеег, близ Арнема, в домесвоих друзей, отрезанный от своей библиотеки и от общения с коллегами. 1февраля 1945 г. Йохан Х е йзинга умирает, не дожив нескольких месяцев до концавойны. Но вернемся к переломной эпохе Первой мировой войны. Осень Средневековья неотделима от других литературных явлений этого времени. В том же 1919 г.выходит Der Untergang des Abendlandes Освальда Шпенглера. В первыепослевоенные годы европейского читателя начинает покорять эпопея МарселяПруста A la recherche du temps perdu. И то, и другое название вполне подошлибы книге Йохана Х е йзинги. Она тоже посвящена концу, закату -- если неЕвропы, не Запада, то закату великой и прекрасной культуры европейскогоСредневековья. Она тоже увлекает читателя в поиски за утраченным временем.Критики отмечали близость Осени Средневековья к французским символистамГюисмансу и Реми де Гурмону, а также к нидерландским писателям-новаторам80-х гг. XIX в. Осень Средневековья возникла как реакция на декаданс, на упадок, которыйтогда наблюдался повсюду[1]. Невыносимое предчувствие, а затем и переживаниекатастрофы Первой мировой войны, обостренной и личной трагедией -- занесколько недель до начала войны умирает любимая жена, с памятью о которойэта книга осталась связана навсегда, -- видимо, пробудили в Х е йзингегероическое желание передать, выразить состояние разрушения и гибели всегопривычного окружения как нечто уже известное, уже бывшее, а тем самым ипреодоленное в прошлом! Одновременно Осень Средневековья -- яркая инасыщенная энциклопедия европейской культуры в ее блистательнейшую эпоху. Иэто не только гибель, но и надежда. Ностальгическая устремленность всвященное прошлое европейской культуры -- оборотная сторона надежды набудущее. Художественная манера, избранная автором, погружает нас в необъятныйархеологический материал культуры, представленный как цитаты. Это образчикифранкоязычной литературы пышного, утомленного накопленной роскошью XVстолетия, стихи, отрывки из бургундских хроник, мемуаров, поговорки,отдельные слова и выражения. Это цитаты из Писания, латинских религиозныхтрактатов, творений немецких и нидерландских мистиков. Отрывки из сочиненийученых, писателей, историков, философов XVIII и XIX вв. Библейская латынь Vв., французский XIII-XV вв., средненидерландский и средневерхненемецкий.Цитаты в подлиннике, в переводе автора на нидерландский язык, в изложении,пересказе или -- аллюзии, помеченные ссылками на источник. Бесконечнопритягательная в своем многообразии словесная ткань, как живая, пульсирует вмногомерной структуре книги. Цитаты вовлекают читателя в путешествие вовремени и пространстве. Обилие и разнообразие цитат, кажется, и собственно авторскому текстусообщают свойства цитаты. Текст, воссоздавая время, сам приобретает свойствообращенности к вечности. И цитаты. Давая новое название вещам и явлениям,пересоздавая мир -- подобно героям древних, обретают бессмертие. Принятый в Осени Средневековья многостепенный способ цитирования уподобляетповествование столь свойственным Средневековью сложным иерархическимпостроениям. Стилистически приближенная к художественному колоритуописываемой эпохи, книга использует иноязычные компоненты как своего родариторический прием, как exempla -- примеры из жизни или из известных всемтекстов, обильно уснащавшие обращения средневековых проповедников квнимавшим им толпам. "Аналитический импрессионизм" -- термин, которымхарактеризовали творческую манеру Пруста, -- свойствен и этой книге,необыкновенно чуткой к настроению своего времени, являющей нам в изменчивойвязи света и тени рассуждения и происшествия, поступки и противодействия,образы действительности и вымысла. Мозаичность текстовой структуры Осени Средневековья делает ее похожей наpuzzle, загадочную картинку, вдохновенно составленную из множества цветастыхфрагментов. В наши дни эта книга, получившая мировое признание какклассический литературный шедевр, вполне может восприниматься какпроизведение поставангардизма. Отметим одну, далеко не сразу заметную деталь, позволяющую, как нам кажется,до некоторой степени проникнуть в тайну удивительной притягательности этойкниги. Через всю Осень Средневековья рефреном проходит известное выражениеиз I Послания к Коринфянам: "Videmus nunc per speculum in aenigmate, tunkautem facie ad faciem" ["Видим ныне как бы в тусклом зеркале и гадательно,тогда же лицем к лицу" -- I Кор. 13, 12 ]. В аспекте повествования указанноесравнение невольно напоминает нам о Стендале, уподобившем роман зеркалу,лежащему на большой дороге. Оно бесстрастно и объективно отражает все, чтопроплывает мимо. Не такова ли история? Быть бесстрастным и объективным -- нек этому ли должен стремиться историк? Однако сам Х е йзинга далеко небесстрастен. Да и можно ли полагаться на зеркало -- speculum -- со всемивытекающими из этого спекуляциями? Зеркало по преимуществу -- символнеопределенности. Зыбкость возникающих отражений, загадочность итаинственность зазеркалья -- не таят ли они в себе неизбежный самообман? Ночто же тогда такое объективность историка -- объективность, стремлению ккоторой неизменно сопутствует двусмысленность, как позднее скажет ИосифБродский? Это же сказал и сам Х е йзинга: "По моему глубоко укоренившемусяубеждению, вся мыслительная работа историка проходит постоянно в чредеантиномий"[1]. Не будем только забывать, что мыслительная работа -- неединственный и не главный инструмент такого историка, как Х е йзинга. Антиномично само понятие зеркала. Не говорит ли об этом и фраза из IПослания к Коринфянам? Зеркало, тусклое здесь, прояснится там. Рекаисторического Времени преобразится в океан Вечности, чья память неизменнохранит в себе некогда отражавшийся там Дух Божий -- еще с тех пор, как Он"носился над водами", -- образ из тютчевского грядущего: "Когда пробьет последний час природы..." -- возвращаемый Бродским в прошлое[1]. Рефрен евангельской цитаты предстаетлейтмотивом чрезвычайно высоких, хотя, по всей видимости, и неосознанныхупований автора Осень Средневековья. Голландский исследователь творчества Йохана Х е йзинги д-р Антон ван дер Лем,говоря о неослабевающей привлекательности работ своего знаменитогосоотечественника, указывает на их пять наиболее существенных признаков[2]. 1. Любовь к истории исключительно ради нее самой. В подходе к изучениюпрошлого Х е йзинга, следуя Якобу Буркхардту, стремится не "извлечь уроки набудущее", но увидеть непреходящее. Он не преследует политических,экономических или социальных целей. Многие страницы его произведенийхарактеризуются чертами осязаемой подлинности. Идеологические пристрастиянад ними не властны. 2. Плюралистическое понимание истории и отказ от соблазнительныхразъяснений. По мнению Х е йзинги, история -- это живой, многогранный процесс,который мог бы протекать и иначе. История не имеет ни цели, нинеобходимости, ни двигателя, ни всеопределяющих принципов. Х е йзингаотвергает монопричинность при анализе исторических процессов. Это даетвозможность его произведениям сохранять убедительность независимо оттекущего времени. 3. Дар образного воплощения исторических событий. Х е йзинга не приемлетпозитивистский взгляд на историю как на процесс, подлежащий рациональномуобъяснению. История не знает ни законов, ни правил, имеющих всеобщийхарактер. Историк должен стремиться воссоздать "образ" прошлого. СамомуХ е йзинге важнейшим подспорьем служит виртуозное владение нидерландскимязыком, что, конечно, является драматическим вызовом переводчику. Историядля Х е йзинги не сообщение, не рассказ, а розыск, расследование. 4. Идея "исторической сенсации". Под этим термином Х е йзинга понимаетвнезапный прорыв в подлинное историческое событие, как он сам писал, "почтиэкстатическое постижение того, что я сам более не существую, что,переполненный до краев, я перетекаю в мир, находящийся вне меня; этоприкосновение к сути вещей, переживание Истины посредством истории". Прямойконтакт с прошлым может дать только "воображение, разбуженное строкой хартииили хроники, видом гравюры, звуками старой песни". Х е йзинга сравниваетощущение "исторической сенсации" с музыкальным переживанием, вернее спостижением мира через музыкальное переживание (что, заметим от себя.Опять-таки удивительно напоминает Пруста, писавшего о "таинственной сущностимузыкальной фразе Вантейля", сулившей проникновение в смысл, в который неспособен был проникнуть рассудок). 5. Этический императив. В своем стремлении передать прошлое историк, помнению Х е йзинги, прежде всего должен сохранять верность истине, повозможности корректируя свою субъективность. Стремление к истине --нравственный долг историка. Х е йзинга указывает на такие категории, как семьсмертных грехов, четыре главные добродетели или стремление к миру исправедливости, как на ту мерку, с которой следует судить о событияхпрошлого. Самоотверженная любовь к культуре, выдающийся дар историка позволялиХ е йзинге видеть временное и вечное в их подлинном свете. Глубокая вера внепреходящие ценности истины, закона, морали помогала ему сохранять душевноеспокойствие, несмотря на все ужасы мировой катастрофы. Х е йзингу нередконазывали культур пессимистом, в одном ряду с такими его духовными собратьямии современниками, как Поль Валери, Т.-С. Элиот, Ортега-и-Гассет, Томас Манн.Сам же он называл себя оптимистом -- в годы, о которых его друг поэтМартинюс Нейхоф заметил с горькой иронией, что "пессимизм стал роскошью иболее невозможен". В 1919 г., после окончания ужасной войны, на заре своей широкой известности,в предисловии к первому изданию Осени Средневековья автор говорил, что еговзгляд, когда он писал свою книгу, "устремлялся как бы в глубины вечернегонеба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающихсвинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском". Но вот строки из письма к дочери Элизабет от 28 октября 1944 г., которыесемидесятидвухлетний Йохан Х е йзинга написал в последнюю свою осень, всего затри месяца до смерти: "Утро сегодня началось сверкающим сиянием солнца.Деревья -- в их последнем ореоле желтого и бурого, и один взгляд на нихгонит прочь всякую мысль о войне". В заключение вновь обращусь к вышеупомянутому Предуведомлению (см. сноску настр. 4). Культура, спасающая нас от наступления варварства, требуетосмысления. Необходимо найти некое универсальное правило, некуюуниверсальную сферу деятельности, скажем даже -- некое универсальноепримиряющее пространство, дающее людям равные шансы, оправдывающее их поройневыносимое существование. Речь идет не о моральном оправдании истории и ужконечно не о теодицее -- но о неистребимой потребности приложить мерилочеловеческого ума к космической беспредельности духовной составляющейчеловеческой жизни. Извечному парадоксу свободы, реально достижимой лишь на мнимой линиигоризонта, дает впечатляющее разрешение феномен игры. Человек являетсячеловеком лишь постольку, поскольку он обладает способностью по своей волевыступать и пребывать субъектом игры. И действительно -- "созданный пообразу и подобию Божию", на ключевой вопрос о своем имени он, бессознательновключаясь в сызмала навязанную ему игру, бесхитростно называет имя, ему присвоенное, никогда не отвечая на заданный ему вопрос всерьез, а именно:"азъ есмь сущiй". Под личиною своего имени каждый из нас разыгрывает своюжизнь, в универсальной сущности игры аналогичную куда как серьезныммаскарадным танцам первобытных племен. "После изгнания из рая человек живетиграя" (Лев Лосев). Осень Средневековья, этот причудливый, игровой сплав таких разных текстов,при явном интересе автора к антропологии и социологии культуры, видимо, немог не привести его к следующему шагу, которым стала другая его знаменитаякнига -- Homo ludens [ Человек играющий ]. ПРЕДИСЛОВИЕ (АВТОРА) К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ Возникновение нового -- не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Намхочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненногоуклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Инымисловами, мы рассматриваем некий период времени прежде всего как скрытоеобещание того, что исполнится в будущем. Сколь ревностно выискивали мы всредневековой цивилизации ростки современной культуры! Столь ревностно, чтопорою казалось, будто история духовной жизни Средневековья представляетсобою не более чем преддверие Ренессанса. И действительно, во времена,слывшие некогда закостенелыми, мертвыми, новое повсюду уже пускало побеги, ивсе словно бы устремлялось к будущему совершенству. Однако в поисках новой,еще только возникающей жизни мы легко забывали, что в истории, так же как ив природе, умирание и зарождение неизбежно следуют друг за другом. Старыеформы культуры умирают в то же самое время и на той же почве, где новоенаходит пищу для роста. Здесь делается попытка увидеть в XIV-- XV вв. не возвещение Ренессанса, нозавершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в еепоследней жизненной фазе, как дерево, плоды которого полностью завершилисвое развитие, налились соком и уже перезрели. Зарастание живого ядра мыслирассудочными, одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры-- вот чему посвящены эти страницы. Мой взгляд, когда я писал эту книгу,устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным,тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным,фальшивым блеском. Теперь, оглядывая написанное, я спрашиваю себя, не растворились бы всемутные краски в прозрачной ясности, задержи я свой взгляд подольше на этомвечернем небе. Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску,получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начиналэтот труд. И легко может случиться, что читателю, неизменнососредоточивающему свое внимание на упадке, на отжившем и увядающем, слишкомуж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти. Отправной точкой этой работы была потребность лучше понять искусство братьевван Эйков[1*] и их последователей, потребность постигнуть их творчество вовзаимосвязи со всей жизнью эпохи. Бургундское общество было тем единством,которое я хотел охватить своим взором; мне казалось, что его можнорассматривать, несколько обобщая, как некую культурную ценность, наподобиеитальянского кватроченто[2][*], и эта книга первоначально должна была носитьназвание De eeuw van Bourgondië [ Век Бургундии ][3*]. Но по мере того как моицели принимали все более общий характер, я вынужден был ввести некоторыеограничения. Единство бургундской культуры приходилось постулировать лишь вочень узком смысле, небургундской Франции следовало уделить по меньшей мерестоль же много внимания. Так вместо Бургундии самой по себе возникла пара:Франция и Нидерланды, и при этом весьма отличные друг от друга. Ведь прирассмотрении умирающей средневековой культуры в целом французский компонентоставил бы нидерландский далеко позади. Лишь в тех областях, гденидерландская культура имела самостоятельное значение: в религии и вискусстве, -- говорится о ней подробнее. Некоторое нарушение в главе XVIустановленных географических границ, с тем чтобы наряду с Рюйсбруком иДионисием Картузианцем привлечь также Мастера Экхарта, Сузо и Таулера, вособых оправданиях не нуждается. Сколь незначительным кажется мне сейчас число прочитанных мною книг идокументов XIV-- XV вв. по сравнению со всем тем, что я хотел еще прочитать!Сколь охотно я, помимо ряда основных духовных направлений, на которыхбольшею частью основывается представление об эпохе, указал бы и немалодругих! Но все же, если более всего я ссылаюсь: из историков -- на Фруассараи Шателлена, из поэтов -- на Эсташа Дешана, из теологов -- на Жана Жерсона иДионисия Картузианца, из художников -- на Яна ван Эйка, -- это объясняетсяне столько ограниченностью материала, сколько тем фактом, что именно онищедростью и тонким своеобразием творчества особенно ярко отражают духвремени. Формы -- в жизни, в мышлении -- вот что пытаюсь я здесь описывать.Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, -- станет лии это когда-либо делом исторического исследования? Январь 1919 г.ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЯРКОСТЬ И ОСТРОТА ЖИЗНИ Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались вформы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость,злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческиепереживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которыми ипоныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякийпоступок следовали разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь допрочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть-- благодаря церковным таинствам достигали блеска мистерии. Вещи не стользначительные, такие, как путешествие, работа, деловое или дружескоепосещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями,присловьями и обставлялись теми или иными обрядами. Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору онибыли куда мучительнее и страшнее. Болезнь и здоровье рознились намногосильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собою настоящеезло. Знатностью и богатством упивались с большею алчностью и более истово,ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности.Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага, вино и шутка, мягкое и удобное ложедоставляли то громадное наслаждение, которое впоследствии, быть можетблагодаря английским романам, неизменно становится самым ярким воплощениемжитейских радостей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо.Прокаженные вертели свои трещотки и собирались в процессии, нищие вопили напапертях, обнажая свое убожество и уродства. Состояния и сословия, знания ипрофессии различались одеждой. Знатные господа передвигались не иначе, какблистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть.Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороныгромогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой. Влюбленныеносили цвета своей дамы, члены братства -- свою эмблему, сторонникивлиятельной персоны -- соответствующие значки и отличия. Во внешнем облике городов и деревень также преобладали пестрота и контрасты.Средневековый город не переходил, подобно нашим городам, в неряшливыеокраины с бесхитростными домишками и унылыми фабриками, но выступал какединое целое, опоясанный стенами и ощетинившийся грозными башнями. Скольвысокими и массивными ни были бы каменные дома купцов или знати, зданияхрамов своими громадами величественно царили над городом. Разница между летом и зимой ощущалась резче, чем в нашей жизни, так же какмежду светом и тьмой, тишиною и шумом. Современному городу едва ли ведомынепроглядная темень, впечатляющее воздействие одинокого огонька илиодинокого далекого крика. Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум ичувства, каждодневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся тов неожиданных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то впорывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекалажизнь средневекового города. Но один звук неизменно перекрывал шум беспокойной жизни; сколь бы он ни былразнообразным, он не смешивался ни с чем и возносил все преходящее в сферупорядка и ясности. Это колокольный звон. Колокола в повседневной жизниуподоблялись предостерегающим добрым духам, которые знакомыми всем голосамивозвещали горе и радость, покой и тревогу, созывали народ и предупреждали огрозящей опасности. Их звали по именам: Роланд, Толстуха Жаклин, -- и каждыйразбирался в значении того или иного звона. И хотя колокола звучали почтибез умолку, внимание к их звону вовсе не притуплялось. В продолжениепресловутого судебного поединка между двумя валансьенскими горожанами в 1455г., повергшего в состояние невероятного напряжения весь город и весьБургундский двор, большой колокол -- "laquelle fait hideux à oyr"["ужасавший слух"], по словам Шателлена[1], -- звонил, пока не окончиласьсхватка. На колокольне церкви Богоматери в Антверпене все еще виситстаринный набатный колокол, отлитый в 1316 г. и прозванный Orida, т.е.horrida -- страшный[2]. Sonner l'effroy, fair l'effroy -- значитбить в набат [3]; само слово effroy первоначально означало раздор (onvrede --exfredus), затем оповещение о тревоге колокольным звоном, т.е. набат, инаконец -- страх. Какое же невероятное возбуждение должно было охватыватькаждого, когда все церкви и монастыри Парижа били в колокола с утра довечера -- и даже ночью -- по случаю избрания Папы, который должен былположить конец схизме[1*], или в честь заключения мира между бургиньонами иарманьяками[2*] [4]! Глубоко волнующее зрелище, несомненно, представляли собою процессии. В худыевремена -- а они случались нередко -- шествия сменяли друг друга, день заднем, за неделей неделя. Когда пагубная распря между Орлеанским иБургундским домами в конце концов привела к открытой гражданской войне икороль Карл VI в 1412 г. развернул орифламму[3*], чтобы вместе с ИоанномБесстрашным выступить против арманьяков, которые изменили родине, вступив всоюз с англичанами, в Париже на время пребывания короля во враждебных земляхбыло решено устраивать процессии ежедневно. Они продолжались с конца маячуть не до конца июля; в них участвовали сменявшие друг друга ордена,гильдии и корпорации; они шли всякий раз по другим улицам и всякий раз неслидругие реликвии: "les plus piteuses processions qui oncques eussent étéveues de aage de homme" ["пpeжалостливые шествия, печальнее их не узришь навеку своем"]. В эти дни люди постились; все шли босиком -- советникипарламента[4*], так же как и беднейшие горожане. Многие несли факелы илисвечи. Среди участников процессий всегда были дети. Пешком, издалека,босиком приходили в Париж бедняки-крестьяне. Люди шли сами или взирали наидущих "en grant pleur, en grans larmes, en grant dévocion" ["с великимплачем, с великою скорбию, с великим благоговением"]. К тому же и время быловесьма дождливое[5]. А еще были торжественные выходы государей, обставлявшиеся со всем хитроумиеми искусностью, на которые только хватало воображения. И в никогда непрекращающемся изобилии -- казни. Жестокое возбуждение и грубое участие,вызываемые зрелищем эшафота, были важной составной частью духовной пищинарода. Это спектакли с нравоучением. Для ужасных преступлений изобретаютсяужасные наказания. В Брюсселе молодого поджигателя и убийцу сажают на цепь,которая с помощью кольца, накинутого на шест, может перемещаться по кругу,выложенному горящими вязанками хвороста. Трогательными речами ставит он себяв назидание прочим, "et tellement fit attendrir les cœurs que tout lemonde fondoit en larmes de compassion" ["и он столь умягчил сердца, чтовнимали ему все в слезах сострадания"]. "Et fut sa fin recommandée la plusbelle que l'on avait onques vue" ["И содеял он кончину свою примером,прекраснейшим из когда-либо виденных"][6]. Мессир Мансар дю Буа, арманьяк,которого должны были обезглавить в 1411 г, в Париже в дни бургиньонскоготеррора, не только дарует от всего сердца прощение палачу, о чем тот проситего согласно с обычаем, но и желает, чтобы палач обменялся с ним поцелуем."Foison de peuple y avoit, qui quasi tous ploroient à chaudes larmes"["Народу было там в изобилии, и чуть не все плакали слезами горькими"].Нередко осужденные были вельможами, и тогда народ получал еще более живоеудовлетворение от свершения неумолимого правосудия и еще более жестокий урокбренности земного величия, нежели то могло сделать какое-либо живописноеизображение Пляски смерти[5*]. Власти старались ничего не упустить вдостижении наибольшего впечатления от этого зрелища: знаки высокогодостоинства осужденных сопровождали их во время скорбного шествия. Жан деМонтегю, королевский мажордом, предмет ненависти Иоанна Бесстрашного,восседает высоко в повозке, которая медленно движется за двумя трубачами. Оноблачен в пышное платье, соответствующее его положению: капюшон, которыйниспадает на плечи, упланд[6*], наполовину красные, наполовину белые панталоныи башмаки с золотыми шпорами -- на этих шпорах его обезглавленное тело иостается потом висеть на виселице. Богатого каноника Николад'Оржемона, жертву мщения арманьяков, в 1416г. провозят через Париж втелеге для мусора облаченным в просторный лиловый плащ с капюшоном; онвидит, как обезглавливают двух его сотоварищей, прежде чем его самогоприговаривают к пожизненному заключению "au pain de doleur et à eaued'angoisse" ["на хлебе скорби и воде печали"]. Голова мэтра Одара деБюсси, позволившего себе отказаться от места в парламенте[7*], по особомуповелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночнойплощади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом, "selon la modedes conseillers de Parlement" ["как носил, по обычаю, советник Парламента"];голову сопровождала стихотворная эпитафия. Король сам с язвительнымостроумием описывает этот случай[8]. Не столь часто, как процессии и казни, появлялись то тут, то тамстранствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием. Мы,приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить ошеломляющеевоздействие звучащего слова на неискушенные и невежественные умы тоговремени. Брат Ришар, тот, кто был приставлен в качестве исповедника к Жаннед'Арк, проповедовал в Париже в 1429 г. в течение десяти дней подряд.Он начинал в пять утра и заканчивал между десятью и одиннадцатью часами,большей частью на кладбище des Innocents [Невинноубиенных младенцев][8*], вгалерее со знаменитыми изображениями Пляски смерти. За его спиной, над аркоювхода, горы черепов громоздились в разверстых склепах. Когда, завершив своюдесятую проповедь, он возвестил, что это последняя, ибо он не получилразрешения на дальнейшие, "les gens grans et petiz plouroient si piteusementet si fondement, commes s'ilz veissent porter en terre leurs meilleursamis, et lui aussi" ["все, стар и млад, рыдали столь горько и жалостно, какесли б видели они предание земле своих близких, и он сам вместе с ними"].Когда же он окончательно покидал Париж, люди, в надежде, что он произнесетеще одну проповедь в Сен-Дени в воскресенье, двинулись туда, по словамПарижского горожанина, толпами еще в субботу под вечер, дабы захватить себеместо -- а всего их было шесть тысяч, -- и пробыли там целую ночь подоткрытым небом[9]. Запрещено было проповедовать в Париже и францисканцу Антуану Фрадену из-заего резких выступлений против дурного правления. Но как раз поэтому еголюбили в народе. Денно и нощно охраняли его в монастыре кордельеров[9*];женщины стояли на страже, будучи вооружены золой и каменьями. Надпредостережением против такой охраны, возглашенным от имени короля, толькосмеялись: мол, где уж ему было узнать об этом! Когда же Фраден, следуязапрету, вынужден был наконец все же покинуть город, народ провожал его"crians et soupirans moult fort son departement"[10 ]["громко рыдая и вздыхая,ибо он оставлял их"]. Где бы ни появлялся доминиканец св. Винцент Феррер, чтобы прочитатьпроповедь, навстречу ему из разных городов спешили простолюдины, членымагистрата, клирики, даже прелаты и епископы, дабы приветствовать егохвалебными гимнами. Он путешествует в сопровождении многочисленныхприверженцев, которые каждый вечер после захода солнца устраивают процессиис самобичеванием и песнопениями. В каждом городе присоединяются к нему всеновые и новые толпы. Он тщательно заботится об обеспечении пропитанием иночлегам всех, кто за ним следует, назначая самых безупречных лицквартирмейстерами. Множество священников, принадлежащих к различным духовныморденам, сопровождают его повсюду, помогая ему служить мессы и исповедовать.Ему сопутствуют также нотариусы, чтобы прямо на месте оформлять акты опрекращении споров, которые этот святой проповедник улаживает повсюду.Магистрат испанского города Ориуэла объявляет в письме епископу Мурсии, чтоВинцент Феррер добился в этом городе заключения 123 актов о прекращениивражды, причем в 67 случаях речь шла об убийстве[11]. В местах проповедей еговместе со свитой приходится защищать деревянным ограждением от напоражелающих поцеловать ему руку или край одежды. Когда он проповедует,ремесленники прекращают работу. Редко бывает так, чтобы Винцент Феррер неисторгал слезы у слушателей; и когда он говорит о Страшном суде, опреисподней или о Страстях Христовых, и сам проповедник, и все остальныеплачут столь обильно, что ему приходится надолго умолкать, пока непрекратятся рыдания. Грешники на глазах у всех бросаются наземь и с горькимислезами каются в тягчайших грехах[12]. Когда прославленный Оливье Майар в 1485г. в Орлеане произносил свои великопостные проповеди, на крыши домоввзбиралось столько народу, что кровельщик, услуги которого оказалисьнеобходимы, представил впоследствии счет за 64 дня работы[13]. Все это -- настроение английских и американских сектантских бдений,атмосфера Армии спасения[10*], но на глазах у всех и безо всякого удержу.Читая о воздействии личности Винцента Феррера, не следует думать облагочестивых преувеличениях его биографа; трезвый и сухой Монстреле[11*]почти в том же тоне рассказывает, как некий брат Фома, выдававший себя закармелита[12*], а позднее изобличенный в обмане, возбуждал народ своимипроповедями в 1428 г. во Фландрии и Северной Франции. Магистратприветствовал его столь же торжественно. Люди благородного звания вели наповоду его мула, и многие -- Монстреле называет их поименно -- покидали свойдом и семью и следовали за ним повсюду. Именитые горожане украшаливоздвигнутую для него кафедру самыми дорогими коврами, какие только можнобыло купить. Наряду с темами Крестных мук и Страшного суда наиболее глубокое впечатлениев народе вызывало обличение проповедниками роскоши и мирской суеты. Пословам Монстреле, люди испытывали чувство благодарности и глубокойпризнательности к брату Фоме прежде всего за то, что он осуждал пышность ивеликолепие, но в особенности за то рвение, с которым он обвинял в этомдуховенство и знать. Если благородные дамы осмеливались появляться на егопроповедях в высоких, с заостренными концами энненах[13*], он имел обыкновениегромкими криками подстрекать мальчишек (суля им отпущение грехов, по словамМонстреле), чтобы те их сбивали, -- так что женщины вынуждены были носитьтакие же чепцы, как у бегинок[14*]. "Mais à l'exemple du lymeçon,-- добродушно продолжает хронист, -- lequel quand on passe près de luyretrait ses cornes par dedens et quand il ne ot plus riens les reboutedehors, ainsi firent ycelles. Car en assez brief terme après que leditprescheur se fust départy du pays, elles mesmes recommencèrent comme devantet oublièrent sa doctrine, et reprinrent petit à petit leur vieil estаt, telou plus grant qu'elles avoient accoustumé de porter"[14 ]["Но как улитка<...> рожки свои вбирающая, ежели кто рядом станет, и наружу ихвыпускающая, когда более уж ничего ей не слышно будет, поступали и эти дамы.Ибо чрез краткое время, чуть только покинул земли их сей проповедник, сталиони таковыми, каковы были до этого, и забыли все его поучения, и вернулисьмало-помалу к прежнему своему состоянию, такому же или даже пуще того, чтобыло"]. Как брат Ришар, так и брат Фома предпринимали "сожжения сует" -- подобнотому, что шестьюдесятью годами позже, во Франции, в громадных масштабах и сневосполнимыми потерями для искусства творилось по наущению Савонаролы[15*]. ВПариже и Артуа в 1428 и 1429 гг. все это еще ограничивалось такими вещами,как игральные карты, кости, тавлеи, ларцы, украшения, которые послушнотащили из дому и мужчины и женщины. Сожжение подобных предметов в XV в. воФранции и Италии нередко было следствием громадного возбуждения, вызванногострастными призывами проповедников[15]. Оно становилось своего родацеремонией, формой, закреплявшей сопровождаемое раскаянием отвержениетщеславия и мирских удовольствий; бурные переживания превращались вобщественное, торжественное деяние -- в соответствии с общим стремлениемэпохи к созданию форм, отвечающих определенному стилю. Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительностьи изменчивость, в эту вспыльчивость и внутреннюю готовность к слезам --свидетельству душевного перелома, чтобы понять, какими красками и какойостротой отличалась жизнь этого времени. Публичная скорбь тогда еще действительно выражала всеобщее горе. Во времяпохорон Карла VII народ был вне себя от избытка чувств при виде кортежа, вкотором участвовали все придворные, "vestus de dueil angoisseux, lesquelz ilfaisait moult piteux veoir; et de la grant tristesse et courroux qu'onleur veoit porter pour la mort de leurdit maistre, furent grant pleurs etlamentacions faictes parmy toute ladicte ville" ["облаченные в одеянияскорби, зрелище каковых вызывало горькую жалость; видя же истую скорбь игоре означенного их господина кончины ради, проливали все слезы многие, истенания раздавались по всему этому граду"]. Шесть пажей короля следоваливерхом на лошадях, покрытых с головы до ног черным бархатом. "Et Dieu scetle doloreux et piteux dueil qu'ilz faisoient pour leur dit maistre!"["И единому только Богу ведомо, сколь горько и жалостно скорбели они о своемгосподине!"] Растроганные горожане указывали на одного из оруженосцев,четвертый день не прикасавшегося ни к еде, ни к питью[16]. Разумеется, обильные слезы вызывало не только волнение, побуждаемое глубокойскорбью, пылкой проповедью или религиозной мистерией. Потоки слез исторгалатакже всякая светская церемония. Прибывший с визитом вежливости посол короляФранции неоднократно разражается слезами, обращаясь с речью к ФилиппуДоброму. На церемонии прощания Бургундского двора с малолетним ЖоаномКоимбрским все громко плачут, так же как и приветствуя дофина на встречекоролей Англии и Франции в Ардре[16*]. При въезде Людовика XI в Аррас видели,как он плакал; по словам Шателлена, будучи дофином и находясь прибургундском дворе, он часто всхлипывал и заливался слезами[17] [17*]. Бесспорно,в таких описаниях содержатся преувеличения -- стоит лишь сравнить их сфразой из какого-нибудь нынешнего газетного сообщения: "ничьи глаза не моглиоставаться сухими". В описании мирного конгресса 1435 г. в Аррасе ЖаномЖерменом все, внимавшие проникновенным речам послов, в волнении пали наземлю, словно онемев, тяжело вздыхая и плача[18]. Разумеется, события непроисходили именно так, но таковыми, по мнению епископа Шалонского, онидолжны были быть: сквозь преувеличения проступают очертания истины. Делоздесь обстоит так же, как с потоками слез у сентименталистов XVIII столетия.Рыдания считались возвышенными и прекрасными. Более того: и теперь кому незнакомы волнение и трепет, когда слезы подступают к горлу, стоит нам статьсвидетелями пышной кавалькады следования монаршей особы, пусть даже сама этаособа остается нам вполне безразличной. Тогда же это непосредственноечувство было наполнено полурелигиозным почитанием всякой пышности и величияи легко находило для себя выход в неподдельных слезах. Кто не видит различий в возбудимости, как она проявлялась в XV столетии -- ив наше время, может уяснить это из небольшого примера, относящегося ксовершенно иной области, нежели слезы, а именно -- вспыльчивости. Казалосьбы, вряд ли можно представить себе игру более мирную и спокойную, чемшахматы. И однако, по словам Ла Марша, нередко случается, что в ходешахматной партии вспыхивают разногласия "et que le plus saige y pertpatience"[19] ["и что наиразумнейший здесь утрачивает терпение"]. Ссора юныхпринцев за игрой в шахматы была в XV в. мотивом еще более распространенным,чем даже в романах о Карле Великом[18*]. Повседневная жизнь неизменно давала бесконечное раздолье пылким страстям идетской фантазии. Современная медиевистика, из-за недостоверности хроник восновном прибегающая, насколько это возможно, к источникам, которые носятофициальный характер, невольно впадает тем самым в опасную ошибку. Такиеисточники недостаточно выявляют те различия в образе жизни, которые отделяютнас от эпохи Средневековья. Они заставляют нас забывать о напряженном пафосесредневековой жизни. Из всех окрашивавших ее страстей они говорят нам толькоо двух: об алчности и воинственности. Кого не изумит то почти непостижимоенеистовство, то постоянство, с которыми в правовых документах позднегоСредневековья выступают на первый план корыстолюбие, неуживчивость,мстительность! Лишь в связи с этой обуревавшей всех страстностью, опалявшейвсе стороны жизни, можно понять и принять свойственные тем людям стремления.Именно поэтому хроники, пусть даже они скользят по поверхности описываемыхсобытий и к тому же так часто сообщают ложные сведения, совершеннонеобходимы, если мы хотим увидеть это время в его истинном свете. Жизнь все еще сохраняла колорит сказки. Если даже придворные хронисты,знатные, ученые люди, приближенные государей, видели и изображали последнихне иначе как в архаичном, иератическом облике, то что должен был означатьдля наивного народного воображения волшебный блеск королевской власти! Вотобразчик сказочной манеры такого рода, взятый из исторических трудовШателлена. Юный Карл Смелый, тогда еще граф Шароле, прибыв из Сл е йса вГоркум, узнает, что герцог, его отец, отобрал у него все его доходы ибенефиции[19*]. Шателлен описывает, как граф призывает к себе своих слугвплоть до последнего поваренка и в проникновенной речи делится с нимипостигшим его несчастьем, выражая свое почтение к поддавшемуся наветам отцу,выказывая заботу о благополучии всей своей челяди и говоря о своейнеизменной любви к ним. Пусть те, кто располагает средствами к жизни,остаются при нем, ожидая возврата благой фортуны; те же, кто беден, отнынесвободны: пусть уходят, но, прослышав, что суровая фортуна готова сменитьгнев на милость, "пусть возвращаются; и увидите, что места ваши не занятыбудут, и я встречу вас с радостью и попекусь о вас, ибо много ради меняпретерпели". -- "Lors oyt-l'on voix lever et larmes espandre etclameur ruer par commun accord: "Nous tous, nous tous, monseigneur, vivronsavecques vous et mourrons"" ["Тогда послышались плач и вопли, и в согласииобщем вскричали они: "Все мы, все мы, монсеньор, с тобою жить будем, с тобоюже и умрем""]. -- Глубоко тронутый, Карл принимает их преданность: "Or vivezdoncques et souffrez; et moy je souffreray pour vous, premier que vous ayezfaute" ["Живите же и терпите страдания, и я первый страдать буду о вас,только бы вы нужды не познали"]. И тогда пришли дворяне и предложили емувсе, что имели: "disant l'un: j'ay mille, l'autre: dixmille, l'autre: j'ay cecy, j'ay cela pour mettre pour vouset pour attendre tout vostre advenir" ["один, говоря ему: у меня тысяча,другой -- десять тысяч, еще один -- прочее и прочее, чтоб отдать тебе иожидать всего того, что с тобою свершится"]. Таким образом все шло и далеесвоим обычным порядком, и на кухне не стало меньше ни на одну курицу[20]. Живописать подобные картины -- в обычае Шателлена. Мы не знаем, насколькодалеко заходит он в стилизации происшествия, имевшего место вдействительности. Но для него важно только одно: поведение принца должноукладываться в простые формы, не выходящие за рамки народной баллады.Описываемое событие, с точки зрения автора, полностью раскрывается впримитивнейших проявлениях взаимной преданности, выраженных с эпическойсдержанностью. Хотя механизм государственного управления и хозяйствования к тому временипринимает довольно сложные формы, проекция государственной власти в народномсознании образует неизменные и простые конструкции. Политическиепредставления, окрашивающие жизнь эпохи, -- это представления народной песнии рыцарского романа. Короли как бы сводятся к определенному числу типов, вбольшем или меньшем соответствии с тем или иным мотивом из рыцарскихпохождений или из песен: благородный и справедливый государь; правитель,введенный в заблуждение дурными советами; мститель за честь своего рода --или попавший в несчастье и поддерживаемый преданностью своих подданных. Вгосударстве позднего Средневековья бюргеры, обложенные непосильныминалогами, без права решать, на что расходуются все эти средства, живут впостоянном сомнении, не ведая, расточаются ли деньги их понапрасну или идутна общее благо. Недоверие к государственной власти питается нехитрымипредставлениями о том, что король находится в окружении алчных и лукавыхсоветников; либо причиной того, что дела в стране идут из рук вон плохо,являются царящие при дворе роскошь и чрезмерное изобилие. Таким образом, длянарода политические вопросы упрощаются и сводятся к всевозможным эпизодам изсказок, Филипп Добрый прекрасно сознавал, какого рода язык был доступеннароду. Во время празднеств в Гааге в 1456 г. он, с целью произвестивпечатление на голландцев и фризов, которые иначе могли бы подумать, что емуне хватает средств, чтобы вступить во владение Утрехтским епископством,велел выставить в покоях замка, рядом с рыцарской залой, посуду стоимостью втридцать тысяч марок серебром. Каждый мог прийти и поглазеть на нее. Помимоэтого, из Лилля было доставлено два сундучка, в которых находилось двеститысяч золотых крон. Многие пробовали их приподнять, однако все старания былитщетны[21]. Можно ли придумать более убедительный способ совместитьдемонстрацию размеров казны -- с ярмарочным балаганом? Жизнь и поступки коронованных особ нередко содержали в себе некийфантастический элемент, напоминающий нам о халифах Тысячи и одной ночи. Дажепускаясь в хладнокровно рассчитанные политические предприятия, государи то идело ведут себя с безрассудством и страстностью, из-за мимолетной прихотиподвергая опасности свою жизнь и свои цели. Эдуард III без колебаний ставитпод удар себя, принца Уэльского и интересы своей страны только для того,чтобы напасть на несколько испанских судов в отместку за их пиратскиедействия[22]. -- Филипп Добрый однажды вознамеривается женить одного из своихлучников на дочери богатого лилльского пивовара. Когда воспротивившийсяэтому отец девушки обращается с жалобой в Парижский парламент[20*], герцог,впав в ярость, бросает важные государственные дела, которые удерживали его вГолландии, и, пренебрегая святостью Страстной недели, предпринимает опасноепутешествие по морю из Роттердама в Сл е йс, дабы удовлетворить своюприхоть[23]. Или, охваченный яростью после ссоры со своим сыном, он, каксбежавший из дому мальчишка, вскочив в седло, тайно покидает Брюссель и всюночь блуждает по лесу. Когда же герцог наконец возвращается, рыцарю ФилиппуПо выпадает на долю деликатная задача его успокоить. Искусный придворныйнаходит слова как нельзя более подходящие к случаю: "Bonjour, Monseigneur,bonjour, qu'est cecy? Faites-vous du roy Artus maintenant ou demessire Lancelot?"[24] ["Дня доброго, монсеньор! Что это? Уж не мнится ли Вам,что на сей раз Вы король Артур или мессир Ланселот?"][21*]. И не напоминает ли нам поступки халифов случай, когда тот же герцог из-затого, что лекари предписали ему обрить голову, пожелал, чтобы вся знатьсделала то же самое, и повелел Петеру фон Хагенбаху, ежели тот какого-либодворянина увидит с прической, тотчас же остричь его наголо[25]. Или когда юныйкороль Франции Карл VI, сменив платье и усевшись вместе с другом на однулошадь, направляется посмотреть на торжественный въезд своей невестыИзабеллы Баварской, а стража, тесня толпу, награждает его ударами[26]. -- Одиниз поэтов XV в. порицает князей за то, что они возводят шутов в рангпридворных советников и министров подобно тому, как это произошло с Coquinetle fou de Bourgogne[27] [Кокине, дурнем Бургундским]. Искусство правления еще не ограничивается исключительно рамками бюрократии ипротокола: в поисках руководящей идеи государь может отклониться от них влюбую минуту. Так, в XV столетии при решении государственных дел князья то идело ищут совета у неистовых проповедников, аскетов и духовидцев. И ДионисийКартузианец, и Винцент Феррер выступают как политические советники;известного своими громкими проповедями Оливье Майара, этого французскогоБрюгмана, привлекают к наиболее конфиденциальным придворным переговорам[28].Элемент религиозного напряжения, таким образом, активно присутствует ввысокой политике. К концу XIV -- началу XV столетия высокий спектакль монарших устремлений иавантюр более, чем когда-либо, питает воображение представлениями оразыгрывающихся в кровавой политической сфере ужасных трагедиях с ихзахватывающими примерами краха пышности и величия. Когда в Вестминстереанглийский парламент выслушивает сообщение о том, что побежденный изаключенный в тюрьму своим двоюродным братом Ланкастером король Ричард IIлишен трона, в Майнце в том же сентябре того же 1399 г. собираютсягерманские курфюрсты[22*], для того чтобы низложить своего короля ВенцеляЛюксембургского, вряд ли способного управлять страной, не отличавшегосяособым умом и с характером таким же неустойчивым, как у его английскогозятя, окончившего свою жизнь столь трагически. Венцель еще долгое времяоставался королем Богемии, тогда как за низложением Ричарда последовала егозагадочная смерть в темнице, которая не могла не вызвать в памяти убийствоего прадеда Эдуарда[23*] семьюдесятью годами ранее. Не таился ли уже в самомобладании короной источник бед и опасностей? Трон третьего по величинехристианского королевства[24*] занимает безумный Карл VI; проходит немноговремени, и страну раздирают дикие распри всяческих группировок. В 1407 г.соперничество между Орлеанской и Бургундской династиями вылилось в открытуювражду: Людовик Орлеанский, брат короля, гибнет от рук тайных убийц, нанятыхего кузеном герцогом Бургундским Иоанном Бесстрашным. Двенадцатью годамипозже свершается месть: в 1419 г. Иоанн Бесстрашный предательски убит вовремя торжественной встречи на мосту Монтеро. Убийство этих двух герцогов итянущаяся за этим вражда, питаемая жаждой отмщения, порождают ненависть,которая окрашивает в мрачные тона французскую историю на протяжении чуть лине целого столетия, ибо народное сознание все несчастья, обрушивающиеся наФранцию, воспринимает в свете этой всепоглощающей драмы; оно не в состояниипостичь никаких иных побудительных причин, повсюду замечая только личныемотивы и страсти. Ко всему прочему добавляются турки, натиск которых становится все болееугрожающим: незадолго до этого, в 1396 г., в битве при Никополисе ониуничтожили цвет французского рыцарства, безрассудно выступившего против нихпод началом того же Иоанна Бургундского, тогда еще графа Неверского[25*].Помимо этого, христианский мир сотрясает великий раскол, который длится ужечетверть века: двое Первосвященников настаивают на своих правах, и каждогострастно и убежденно поддерживает часть западных стран; а вскоре за папскуювласть борются уже трое, после того как созванный в 1409 г. Собор в Пизепостыдно провалился в попытке восстановить единство Церкви. Одного изпретендентов, упрямого арагонца Педро де Луну, обосновавшегося в Авиньонепод именем Бенедикта XIII[26*], во Франции обычно называли "le Pappe de laLune" ["Лунным Папой", т.е. папой-лунатиком]. Могло ли это имя не звучатьдля простонародья почти что бессмыслицей? Лишенные трона короли годами скитаются от одного монарха к другому,располагая, как правило, весьма скудными средствами и при этом вынашиваяграндиозные планы. И все они сохраняют отблеск загадочных стран Востока,откуда они были изгнаны: Армении[27*], Кипра, а вскоре уже и Константинополя,персонажи, знакомые всем по изображению колеса Фортуны, с которого короликубарем летят вниз вместе со своими скипетрами и тронами[28*]. Фигурой иногорода является Рене Анжуйский, хотя он тоже был королем, лишенным короны. Оннаслаждался всеми благами, которые только могли предоставить ему богатыевладения в Анжу и Провансе. И все же изменчивость монаршей фортуны ни в комне воплотилась нагляднее, чем в этом отпрыске французского королевскогорода, который, постоянно упуская удачу, домогался корон Венгрии, Сицилии иИерусалима и не обрел ничего, кроме поражений и длительных заключений,перемежавшихся дерзкими и рискованными побегами[29*]. Король без трона, поэт,находивший утешение в искусстве создания миниатюр и в сочинении пасторалей,оставался ветреным, несмотря на то что судьба должна была бы давно излечитьего. Он пережил смерть почти всех своих детей, а оставшуюся дочь ожидаласудьба куда более тяжкая, чем его собственная. Остроумная, честолюбивая,пылкая Маргарита Анжуйская в шестнадцатилетнем возрасте была выдана замуж заслабоумного Генриха VI, короля Англии. Английский двор оказался адом,пышущим ненавистью. Подозрительность по отношению к родственникам короля,обвинения в адрес могущественнейших слуг короны, смертные приговоры и тайныеубийства ради безопасности или в угоду проискам тех или иных группировокнигде не были вплетены в политические нравы так, как в Англии. Долгие годыжила Маргарита в обстановке преследования и страха, прежде чем остраясемейная вражда между домом Ланкастеров, к которому принадлежал ее супруг, иЙорками, его многочисленными и беспокойными кузенами, перешла в стадиюкровавых и открытых насилий. Маргарита лишилась имущества и короны.Злоключения войны Алой и Белой Розы[30*] повергли ее в горькую нужду и не разугрожали самой ее жизни. Наконец, оказавшись в безопасности под защитойБургундского двора, она из собственных уст поведала Шателлену, придворномухронисту, трогательную историю своих бед и скитаний: как она была вынужденапредоставить себя и своего юного сына милости разбойника, как во время мессыей пришлось попросить для пожертвования пенни у шотландского лучника, "quidemy à dur et à regret luy tira un gros d'Ecosse de sa bourse et leluy presta" ["который с неохотой и через силу извлек из кошеля своегошотландский грошик и подал ей"]. Галантный историограф, тронутый стольобильными злоключениями, посвятил ей в утешение Temple de Bocace, "aucunpetit traité de fortune, prenant pied sur son inconstance et déceveusenature"[29] [ Храм Боккаччо, "некий трактатец о фортуне и о том, сколь природаее обманчива и непостоянна"]. Следуя суровым рецептам своего времени, онполагал, что дочь короля, пережившую столько несчастий, ничто не сможетукрепить лучше, нежели описание мрачной галереи царственных особ,претерпевших всевозможные невзгоды и горести; оба они, однако, не моглипредположить, что Маргариту ожидают еще большие испытания. В 1471 г. в битвепри Тьюксбери Ланкастеры потерпели окончательное поражение. Ее единственныйсын пал в этой битве, если не был умерщвлен уже после сражения. Мужа еетайно убили. Сама она была брошена в Тауэр, где томилась пять лет, до тогокак Эдуард IV продал ее Людовику XI, в пользу которого, в обмен напредоставление свободы, ее вынудили отказаться от права наследования своемуотцу, королю Рене. Если истинные принцы и принцессы переживали подобные судьбы, то что, кромесамой искренней веры, могли вызывать у парижских горожан рассказы обутраченных коронах и долгих скитаниях -- эти трогательные истории, с помощьюкоторых всяческие бродяги порой искали их участия и сострадания? Так, в 1427г. в Париже появилась группа цыган, представившихся кающимися грешниками:"ung duc et ung conte et dix hommes tous à cheval" ["герцог, да граф, да сними человек десять, все конные"]; остальные, числом 120, ожидали загородскою стеной. По их словам, они прибыли из Египта; по приказу Папы, внаказание за свое отступничество от христианской веры, должны они былискитаться в течение семи лет и ни разу за это время не спать в постели.Всего было их 1200 душ, но их король, королева и все прочие умерли за времяих странствий. И тогда, смягчив наказание, Папа повелел каждому епископу иаббату выдавать им по десяти турских ливров. Парижане стекались толпами,чтобы поглазеть на этот чужеземный народец, и позволяли их женщинам гадатьпо руке, что те и делали, тем самым облегчая их кошельки "par art magicqueou autrement"[30] ["посредством искусства магии или иными способами"]. Жизнь монарших особ окутана атмосферой приключений и страсти. И не тольконародная фантазия придает ей такую окраску. Как правило, нам труднопредставить чрезвычайную душевную возбудимость человека Средневековья, егобезудержность и необузданность. Если обращаться лишь к официальнымдокументам, т.е. к наиболее достоверным историческим источникам, каковымиэти документы по праву являются, этот отрезок истории Средневековья можетпредстать в виде картины, которая не будет существенно отличаться отописаний политики министров и дипломатов XVIII столетия. Но в такой картинебудет недоставать одного важного элемента: пронзительных оттенков техмогучих страстей, которые обуревали в равной степени и государей, и ихподданных. Без сомнения, тот или иной элемент страсти присущ и современнойполитике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн,непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо большепрепятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживаетстрасть в жестких границах. В XV в. внезапные аффекты вторгаются вполитические события в таких масштабах, что польза и расчет то и делоотодвигаются в сторону. Если же подобная страстность сочетается свластностью -- а у государей именно так оно и бывает, -- все это проявляетсяс двойною силой. Шателлен со свойственной ему основательностью выражаетсяздесь достаточно определенно. Нет ничего удивительного, говорит он, чтокнязья зачастую живут, враждуя друг с другом, "puisque les princes sonthommes, et leurs affaires sont haulx et agus, et leurs natures sontsubgettes à passions maintes comme à haine et envie, et sont leurscœurs vray habitacle d'icelles à cause de leur gloire enrégner"[31] ["ибо князья суть люди, и деяния их высоки и опасны; природа же ихподвержена действию страстей многих, каковые суть зависть и ненависть, всердцах их поистине обитающие, ибо упоены они славою властвующих"]. Развеэто примерно не то же самое, что Буркхардт называл "das Pathos derHerrschaft" ["пафосом власти"][31*]? Тот, кто захочет написать историю Бургундской династии, должен будетпопытаться сделать основным тоном своего повествования неизменно звучащиймотив мести, мрачный, как похоронные дроги, чтобы в каждом деянии, будь то всовете или на поле битвы, можно было почувствовать горечь, кипевшую в этихсердцах, раздираемых мрачною жаждою мести и дьявольским высокомерием.Разумеется, нелепо возвращаться к тому упрощенному взгляду на историю,который царил в XV в. Конечно, речь идет вовсе не о том, чтобы всепротиворечия власти, на почве которых выросла вековая борьба между Франциейи Габсбургами, пытаться вывести из кровавой вражды между Орлеанским иБургундским домами, двумя ответвлениями династии Валуа[32*]. Все же необходимо-- в большей степени, чем это, как правило, имеет место, когда прослеживаютполитические и экономические причины общего характера, -- постоянносознавать, что для современников, как непосредственных свидетелей, так ипрямых участников этой великой ссоры, кровная месть была осознанным мотивом,господствовавшим в деяниях государей и в событиях, в которые были вовлеченыэти страны. Филипп Добрый для своих современников всегда по преимуществумститель, "celuy qui pour vengier l'outraige fait sur la personne duduc Jehan soustint la gherre seize ans"[32] ["тот, кто, дабы отмстить запоругание, нанесенное особе герцога Иоанна[33]*, войну вел шестнадцать лет"].Он усматривал в этом священный долг: "en toute criminelle et mortelleaigreur, il tireroit à la vengeance du mort, si avant que Dieu luy vouldroitpermettre; et y mettroit corps et âme, substance et pays tout enl'aventure et en la disposition de fortune, plus réputant œuvresalutaire et agréable à Dieu de y entendre que de le laisser" ["и с жестокойи смертельной горячностью бросился бы он отмстить за убиенного, только быГосподь пожелал ему то дозволить; и воистину отдал бы во имя сего плоть идушу, богатство свое и земли, уповая на фортуну и видя в томдушеспасительный долг и дело богоприятное, каковое обязан он скореепредпринять, чем отвергнуть"]. Доминиканца, который в 1419 г. произнеспроповедь при отпевании убитого герцога, всячески укоряли за то, что ондерзнул напомнить о долге христианина отказываться от мести[33]. Ла Маршотмечает, что мщение воспринималось как долг чести также и всеми теми, ктожил во владениях Филиппа Доброго; оно было мотивом всех политическихустремлений: все сословия в его землях взывали одновременно с ним к мести[34]. Аррасский трактат, который в 1435 г., казалось, должен был обеспечить мирмежду Францией и Бургундией, начинается перечислением искупительных деянийза убийство на мосту Монтеро: возвести капеллу в церкви в Монтеро, гдепервоначально был погребен Иоанн и где на вечные времена должна будетзвучать ежедневная заупокойная месса; основать картузианский монастырь[34*] втом же городе; установить крест на том самом мосту, где свершилось убийство;отслужить мессу в Картузианской церкви в Дижоне, где покоились останкибургундских герцогов[35]. И это всего-навсего часть означенных покаянныхдеяний -- во искупление навлекшего позор преступления, -- свершения которыхканцлер Ролен требовал от имени герцога. Ко всему упомянутому добавлялисьтакже церкви с капеллами не только в Монтеро, но и в Риме, Генте, Дижоне,Париже, Сантьяго-де-Компостеле и Иерусалиме с высеченными на каменных плитахнадписями, повествующими о самом происшествии[35*] [36]. Потребность в отмщении, претворенная в столь пространную форму, -- вот начто прежде всего следует обратить здесь внимание. Да и что из политики своихгосударей мог бы народ понять лучше, чем незамысловатые, примитивные мотивыненависти и мести? Преданность государю носила по-детски импульсивныйхарактер и выражалась в непосредственном чувстве верности и общности. Онапредставляла собой расширение древнего, стойкого представления о связиистцов с соприсяжниками, вассалов с их господами и воспламеняла сердца впериоды вражды или во время битвы, порождая страсть, заставлявшую забыватьобо всем на свете. Это было чувство принадлежности к той или инойгруппировке, чувство государственности здесь отсутствовало. ПозднееСредневековье -- время бурных межпартийных конфликтов. В Италии партииконсолидируются уже в ХIII в., во Франции и Нидерландах они повсюдувозникают в XIV в. Каждый, кто берется за изучение истории этого времени, вкакой-то момент будет поражен, сколь недостаточно объяснять такоеобразование партий исключительно политико-экономическими причинами, как этоимеет место в современных исторических исследованиях. Экономическиепротиворечия, которые берутся здесь за основу, по большей части всего лишьсхематические конструкции, которые при всем желании нельзя было бы извлечьиз источников. Никто не станет отрицать наличия экономических факторов,влиявших на возникновение всех этих партий, но неудовлетворенностьрезультатами, которых до сих пор удавалось достигнуть, подводит к вопросу,не обещает ли социологический метод объяснения борьбы партий во временапозднего Средневековья больших преимуществ, нежели методполитико-экономический. Что действительно помогают понять источникиотносительно возникновения партий, так это приблизительно следующее. В чистофеодальные времена повсюду возникали отдельные, ограниченные конфликты, воснове которых невозможно обнаружить никакого иного экономического мотива,кроме того, что одни завидовали богатствDate: 2016-05-13; view: 381; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |