Вещь и её аксессуарная функция

После того, как мы узнали семиотический статус вещи в определенной культуре, или как по словам Чудакова А. «опознали» [49, с. 112] вещь, можно задаваться вопросом о ее функционировании, значимости в художественном тексте автора. Здесь важно помнить, что «художественный предмет имеет непрямое отношение вещам запредельной ему действительности. Он феномен «своего» [49, с. 11] мира, того, в который он помещен созерцательной силою художника. «Вещный мир литературы коррелят реального, но не двойник его» [49, с. 14].

Вещный мир создает фон, условия или обоснования действий или поступков персонажей. Вещный ряд мотивирован излагаемыми обстоятельствами и рассчитан на определенную осведомленность читателя. «Всякий художник говорит на вещном «языке» свой эпохи» [49, с. 99]. Но внимание к вещи, плотность и точность изображения вещного мира у разных писателей и в разные эпохи – величины весьма непостоянные.

Известно, что основоположник классического исторического романа XIX века Вальтер Скотт главное преступление видел в «нарушении исторической правды, объединении в общем танце кринолинов и узких платьев, огромных париков и напудренных волос» [48, с. 10]. Так, точность в воспроизведении материальной культуры эпохи создает единственно возможный, по В.Скотту, «фон для понимания исторической психологии социума» [48, с. 14].

Галанов Б.Е.в своём исследовании утверждал, что благодаря такому «категорическому императиву» [12, с. 103], восторженные поклонники Скотта – В.Гюго, А.Стендаль, О. де Бальзак в своих реалистических романах стремились воспроизвести весь необходимый корпус избранных деталей предметного мира, который точно воссоздал бы исторический и социально-психологический фон при описании сюжета. Для читателей классической русской литературы такой подход к вещному миру представляется почти обязательным. Несмотря на уникальность идейно-художественных задач, Л. Толстой и Н. Гоголь, М. Горький и М. Шолохов, А. Солженицын и В. Аксенов видели в «вещном» необходимое «условие эпической масштабности изображаемого художественного мира в целом» [12, с. 40].

Достаточно вспомнить подробнейшие описания помещичьего быта у Н.В. Гоголя или ценные этнографические детали быта донских казаков у М. Шолохова, чтобы убедиться в весомости вещной действительности, трансформирующейся из аксессуарной в миромоделирующую, т.е. показывающую уклад жизни в целом.

Так, в своей работе Гольденберг А.Х. писал про обильные описания вещей, наполняющих тот или иной интерьер или имеющихся в собственности персонажа, именно вещь служит введением в атмосферу романа. В произведениях писателей-реалистов и, особенно, писателей натуральной школы все должно быть охарактеризовано, описано, объяснено и оценено с полной ясностью и даже с избыточным тщанием. Тогда и само сюжетное действие, будет в какой-то степени мотивировано средой, самой вещной действительностью, «человеческими документами» [14, с. 56]. К примеру Есин А.Б. писал, что для известных братьев Гонкуровых «колорит вещей», сам «аромат эпохи» был более точным слепком с исторической действительности, чем история потрясших эпоху идей. «Какой-нибудь жилет XVIII века, перламутровый веер, старинная гравюра, автограф, нечто невесомое и невнятное больше скажут о людях прошлого, чем всем известное, изжеванное историками событие» [21, с. 170].

Лотман Ю.М. писал: «… чтобы уловить душу парижского салона, нужно протереть до дыр шелк его кресел и подслушать исповедь его палисандрового дерева и позолоты» [30, с. 49].

Таким образом, даже аксессуарная, бытовая вещь, описание интерьера исподволь создают атмосферу, в которой только и возможны предлагаемые автором сюжеты и характеры. Интерьер из «реквизита» [30, с. 69]становится предметом размышлений и оценки. Читаем у И.Тургенева («Два приятеля»): «… вошли в гостиную, с модной мебелью из русского магазина, очень ухищренной и изогнутой под предлогом доставления удобства сидящим, а в сущности очень неудобной» [49, с. 60]. А.Чудаков, говоря об интерьере Достоевского, отмечает, что «пространство вокруг слова, обозначающего предмет, заполнено не уточняющими «живописательными» словами тоже предметного характера, но лексикой эмоционально-оценочной» [49, с. 77]. Вот, описание интерьера в «Подростке»: «Направо находилась комната Версилова, тесная и узкая, в одно окно; в ней стоял жалкий письменный стол, на котором валялось несколько неупотребляемых книг и забытых бумаг, а перед столом не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной, от которой часто стонал Версилов и бранился… В гостиную входили из коридора, который оканчивался входом в кухню, где жила кухарка Лукерья, и когда стряпала, то чадила пригорелым маслом на всю квартиру немилосердно…» [49, с. 79].

Говоря о функционировании вещи в идейно-художественной системе произведения необходимо отметить реляции между вещью и концепцией персонажа, вещью и концепцией мира.

Вещь и персонаж

По словам исследователя Топорова И.В. вещь может выступать в характерологической функции. Костюм и интерьер, личные вещи помогают определить не только эпоху и социальное положение, но и характер, вкусы, привычки персонажа. Трудно представить себе гоголевских героев без их вицмундирных фраков, Обломова – без привычного халата, купчих у Островского – без их неизменных салопов, Ивана Бездомного не в «ковбойке» [41, с. 59], а Эллочку Людоедку без вожделенного «мексиканского тушкана» [41, с. 60].

По словам Савельева В. В., восторг героев и читателей характеризует «интеллектуальный интерьер» [39, с. 58], как и впечатляющий словарный запас. Вещи часто даже более красноречиво указывают на индивидуальность персонажа, чем его слова и поступки.

Так, не скупящийся на разоблачительные речи и оскорбительные выходки Холден Колфилд – герой знаменитого романа «Над пропастью во ржи» Сэлинджера – в знак протеста носит шапку козырьком назад. И это вполне вписывается в портрет «бунтаря» [39, с. 66].

Исследую вещи и персонажи Хализев В.Е. писал, что в одном из романов английской писательницы В. Вульф, пятидесятилетний джентльмен Питер Уолш, постоянно вертит в руках «перочинный нож» [43, с. 157]: лейтмотивный повтор здесь намекает на мальчишество, уже непростительную по возрасту незрелость героя. А в известном романе Г.Гессе «Степной волк», герой-одиночка, «гений страдания» [43, с. 158]. Гарри Галлер примеряет на себя бесконечное число масок, одна из которых – физиономия мещанина. Так, герой любит задерживаться на лестничной площадке дома, в котором снимает комнаты, и жадно вдыхать запах стоящей здесь мещанской араукарии с тщательно «промытыми листьями» [43, с. 159], смешенный с запахом воска, которым старательно натерт пол, и вызывать в мыслях образ «квартиры, полной сверкающего красного дерева». Вещи становятся косвенными знаками эволюции персонажа.

А.Б. Есин отмечает: «Вещная деталь обладает способностью одновременно и характеризовать человека, и выражать авторское отношение к персонажу. Вот, например, вещная деталь в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети» – пепельница в виде серебряного лаптя, стоящая на столе у живущего за границей Павла Петровича. Эта деталь не только характеризует показное народолюбие персонажа, но и выражает отрицательную оценку И.С. Тургенева. Ирония детали в том, что самый грубый и одновременно едва ли не самый насущный предмет мужицкого быта здесь выполнен из серебра и выполняет функцию пепельницы» [21, с. 160].

По словам Докусова А.М., вещь способна передавать психологическое состояние персонажа. В повести А.П.Чехова «Три года» бытовая вещь неожиданно становится средоточием эмоциональных переживаний героя: «Дома он увидел на стуле зонтик. Зонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка была из простой, белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл его над собой, и ему показалось, что около него даже пахнет счастьем» [18, с. 77].

В произведениях немецкого романтика Э.Т.А. Гофмана, во многом повлиявшего на Н.В.Гоголя, представлены самые многообразные связи вещного мира и полноты личности. При этом в своем фантастическом гротеске писатель может очеловечить человека, сделать его «одухотворенным» [12, с. 110] – тогда, он будет видеть в любой, даже самой бытовой вещи своего рода выход в другой, сказочный мир. Вспомним превращение некрасивой игрушки Щелкунчика в принца, бюргерского Дрездена в мифологическую Атлантиду, архивариуса в Саламандра, торговки в колдунью, змеек в возлюбленных, золотого горшка в магический дар и т.д.

Метафора человека-вещи – одна из самых трагических в литературе XIX-XX веков.

Как пишет Бахтин М.М: «Гофман – один из обновителей в поэтике названий. От него видны пути к Н. Гоголю, к Ч. Диккенсу, к их заглавиям, предметным и материальным: «Шинель», «Коляска», «Домби и сын», – напоминаю, что у Ч. Диккенс это вывеска конторы, а не отец и сын, две живые личности. А.С. Пушкин дразнит: «Пиковая дама». Это сразу и заглавие предметное, игральная карта, как это ввели в обиход новейшие авторы, но это и заглавие в старинном стиле: дама в самом деле – старая графиня. Такая же двойственность и у Н.В. Гоголя: «Мертвые души» – сказано о душах, однако же эти души из реестра, покупные души, в известном роде овеществленные». Вещи все чаще становятся источником впечатлений, переживаний раздумий, соотносятся с личным, пережитым, памятью [4, с. 448].

Любопытно, к примеру, что Фолькельт Г., размышляя о поэтическом мире Булата Окуджавы, избирает в качестве центрального стихотворение «Старый пиджак» [42, с. 13].

Для Асмуса В.Ф весьма характерно использование деталей городского быта как знаков духовного опыта. Транспорт, часы, обои, воздушный шарик, музыкальные инструменты, кукла создают те образные эмоциональные параллели, которые классические поэты находили в пейзаже и природе. «Мучительность страданий вещи, ужас-тоску самой приговоренности к бытию остро ощущал И. Анненский и сопереживал любой вещи – будь то маятник, или часовой механизм, или вал шарманки. Его сострадание ко всему страдающему распространялось и на вещь, боль души которой он понял и открыл с невиданной до того зоркостью и проницательностью» [1, с. 289]. Обыденные вещи могут утратить свой «вещный» статус, стать чудесным прозрением духовного измерения бытия – утверждал Хализев В. Е. «Решительно все на свете может быть интерпретировано как настоящее чудо, если только данные вещи и события рассматривать с точки зрения изначального блаженно-личностного самоутверждения» [43, с. 158].