О парфянском вооружении 8 page

Да и в «Екклезиасте» сказано: «Во многой мудрости много печали; и ктоумножает познания — умножает скорбь» [1407].

И, наконец, к тому же самому сводится последнее наставление,разделяемое почти всеми философами и гласящее, что, если из-за изобилиябедствий жизнь делается невыносимой, надо положить ей конец: Placet? pare.Non placet? quacumque vis, exi [1408]; Pungit dolor? Velfodiat sane? Si nudus es, da iugulum; sin tectus armis Vulcaniis, id estfortitudine, resiste [1409], а также девиз, который применяли в этомслучае сотрапезники в древней Греции, — Aut bibat, aut abeat; [1410](изречение, которое у гасконца,произносящего обычно «v» вместо «b», звучит еще лучше, чем у Цицерона):

Vivere si recte nescis, decede peritis;

Lusisti satis, edisti satis atque bibisti;

Tempus abire tibi est, ne potum largius aequo

Rideat et pulset lasciva decentius aetas; [1411]

разве и то и другое не означает признания своего бессилия и попыткуискать спасения даже не в неведении, а в самой глупости, в бесчувствии и внебытии?

Democritum postquam matura vetustas

Admonuit memorem motus languescere mentis,

Sponte sua letho caput obvius obtulit ipse. [1412]

В этом же смысле высказывался и Антисфен [1413], заявлявший, что надозапастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься. В этомже духе истолковывал Хрисипп следующие слова поэта Тиртея [1414]:Приблизиться либо к добродетели, либо к смерти.

Кратет [1415], со своей стороны, утверждал, что если не время, то голодисцеляет от любви, а кому оба эти средства не по вкусу, пусть запасаетсяверевкой.

Тот самый Секстий [1416], о котором Сенека и Плутарх отзываются с такимглубоким почтением, отказался от всего и погрузился в изучение философии;увидев, что успехи его слишком медленны и требуют слишком длительных усилий,он пришел к выводу, что ему остается только броситься в море. Не будучи всостоянии овладеть наукой, он кинулся в объятия смерти.

Вот как гласит закон по этому поводу: если с кем-нибудь приключитсябольшая и непоправимая беда, то прибежище к его услугам, и можно найтиспасение, расставшись с телом, как с ладьей, которая дала течь, ибо лишьстрах смерти, а вовсе не жажда жизни, привязывают глупца к телу.

Простота делает жизнь не только более приятной, но, как я только чтосказал, и более чистой и прекрасной. Простые и бесхитростные мира сего, пословам апостола Павла, возвысятся и обретут небо, мы же, со всей нашеймудростью, обречены бездне адовой [1417]. Не буду распространяться ни оВалентиане [1418], этом отъявленном враге науки и всякого образования, ни оЛицинии, двух римских императорах, называвших знание ядом и бичом всякогогосударства; не буду останавливаться и на Магомете, который, как мнедовелось слышать, запретил своим приверженцам заниматься науками; сошлюсьтолько на пример великого Ликурга, огромный авторитет которого не подлежитсомнению, на стяжавший всеобщее уважение замечательный государственный стройСпарты, где долгое время Царили добродетель и благоденствие и где несуществовало никакого обучения наукам. Люди, побывавшие в Новом Свете,который на памяти наших отцов открыт был испанцами, могутзасвидетельствовать, насколько тамошние народы, не знающие ни властей, низаконов, ни способов управления, живут более примерно и честно, чем нашиевропейские народы, у которых больше чиновников и законов, чем другихграждан и деяний:

Di cittatorie piene e di libelli,

D’esamine e di carte, di procure

Hanno le mani e il seno, et gran fastelli

Di chiose, di consigli e di letture:

Per cui le faculta de poverelli

Non sono mal ne le citta sicure;

Hanno dietro e dinanzi, e d’ambi i lati,

Nota i procuratori e avvocati. [1419]

Некий сенатор времен упадка Рима [1420]говаривал, что от его предковразило чесноком, но их нутро благоухало доблестью, между тем как егосовременники, наоборот, снаружи надушены духами, внутри же пропитаны воньювсяких пороков; это должно было означать, как мне кажется, что они былилюдьми больших познаний и способностей, но далеко не безукоризненнойнравственности. Неотесанность, необразованность, невежество, простотанередко прикрывают невинность и чистоту, меж тем как любопытство,изощренность, знание порождают влечение к злу. Смирение, боязнь, покорность,благочестие (являющиеся важнейшим залогом сохранения человеческого общества)требуют души, ничем не отягченной, послушной и лишенной самомнения.

Христиане особенно хорошо знают, что любопытство есть первородный грехи исконное зло в человеке. Стремление умножить свои познания, тяга кмудрости с самого начала были на пагубу человеческому роду; это и есть путь,который привел человека к вечному осуждению. Гордыня — вот источник гибели иразвращения человека; она побуждает человека уклоняться от проторенныхпутей, увлекаться новшествами; она порождает стремление возглавлять людейзаблудших, ставших на стезю гибели; она заставляет человека предпочитатьбыть учителем лжи и обмана, чем учеником в школе истины, который дает вестисебя за руку другому по проложенному и праведному пути. Именно это имеет ввиду древнегреческое изречение, гласящее, что суеверие следует за гордыней,повинуясь ей, как отцу [1421]: η δεισιδαιμονία κατάπερ πατρι τω υφω πείτεται.

О, мышление, какая ты помеха для людей! Сократ был изумлен, узнав, чтобог мудрости присвоил ему прозвание мудреца; разобравшись в себе, он ненашел никаких оснований для этого божественного постановления [1422]. Он зналлюдей столь же справедливых, выдержанных, мужественных и ученых, как он сам,притом еще более красноречивых, более прекрасных и более полезных отечеству.В конце концов он пришел к выводу, что он не лучше других и мудр только тем,что не считает себя мудрецом, и что его бог видит большую глупость в том,что человек так превозносит свое знание и мудрость, ибо наилучшей наукой длячеловека является наука незнания и величайшей мудростью — простота.

Священное Писание зовет жалкими тех людей, которые много мнят о себе.«Чем гордится земля и пепел? Чем ты» — говорит оно человеку [1423]. А в другомместе Писания сказано: «Бог сделал человека подобным тени; И кто сможетсудить о ней, когда с заходом солнца она исчезнет?» [1424]. От насдействительно ничего не останется. Мы далеки еще от понимания божьеговеличия и меньше всего понимаем те творения нашего создателя, которыеявственно носят на себе его печать и являются всецело делом его рук. Дляхристиан натолкнуться на вещь невероятную — повод к вере. И это темразумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если быона согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была начто-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного. Meliusscitur deus nesciendo [1425], —говорит блаженный Августин; и Тацит заявляет: Sanctius est ас reverentius deactis deorum credere quam scire [1426].

Платон полагает [1427], что нечестиво слишком углубляться в исследованиевопроса о боге, о мире и первопричине всего сущего.

Atque illum quidem quasi parentem huius universitatis inveniredifficile; et cum iam inveneris, indicare in vulgus, nefas [1428], — заявляет Цицерон.

Мы часто говорим: «могущество, истина, справедливость». Все это слова,означающие нечто великое, но мы не имеем представления об этом величии, непонимаем его. Мы говорим, что бог боится, гневается, любит, —

Immortalia mortali sermone notantes, [1429] —

но все это чувства и страсти, которые не могут быть у бога такими же,как у нас, и мы не в состоянии себе представить, каковы они у него. Толькосам бог может познать себя и истолковать свои творения.

Желая приблизить бога к нам, свести его на землю, где мы распростертыво прахе, мы неправильно применяем к нему наши слова. Возьмем, к примеру,слово «благоразумие», означающее способность различать добро и зло; может лиэто слово иметь отношение к нему, которому чуждо всякое зло [1430]? Или еще«разум» и «понимание», которыми мы пользуемся для уяснения непонятных намвещей, — разве эти понятия применимы к богу, для которого нет ничегонепонятного? Или еще: «справедливость», воздающая каждому должное иустановленная для людей и человеческого общежития, — какова она в боге? Чтопредставляет, далее, в применении к богу «умеренность», означающаяограничение телесных наслаждений, если им вообще нет места в боге? И стольже мало относится к нему «стойкость» в перенесении боли, опасностей итяжелых трудов, поскольку все эти вещи ему чужды. Вот почему Аристотельутверждает, что бог одинаково свободен как от добродетели, так и от порока [1431]. Neque gratia neque ira teneri potest, quod quae talia essent,imbecilla essent omnia [1432].

Какова бы ни была наша доля познания истины, мы достигли ее не нашимисобственными усилиями. Бог достаточно открыл нам истину через апостолов,выбранных им из народа, из людей простых и темных, чтобы просветить нас вотношении его удивительных тайн: наша вера не есть приобретение, сделанноенами самими, она — дар щедрости другого. Нашу религию мы получили не путемразмышления или усилий нашего разума, а по воле другого, его властью. Вделах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и нашаслепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается намбольше с помощью нашего неведения, чем наших познаний. Нет ничегоудивительного в том, что мы не в состоянии постигнуть это сверхъестественноеи небесное знание с помощью наших земных и естественных средств; поэтомуотнесемся к нему со смирением и покорностью, ибо сказано в Писании: «погублюмудрость мудрецов и разум разумных отвергну» [1433]. Где он, мудрец? Гдеписатель? Где спорщик века сего? Разве не сделал бог глупой мудрость мирасего? Так как мир не в состоянии был путем мудрости постигнуть бога, то богуугодно было спасти верующих с помощью проповеди.

Перейду теперь к рассмотрению вопроса, в силах ли человек найти то, чтоон ищет, и обогатили ли его каким-нибудь новым знанием или установлениемнезыблемой истины те поиски, которые он вел на протяжении стольких веков.

Я полагаю, что, если говорить по совести, человек должен будетсознаться, что весь итог столь долгих исканий свелся к тому, что онизаставили его понять и признать его слабость. В результате длительногоизучения мы пришли лишь к подтверждению и оправданию того неведения, котороебыло присуще нам от природы. С подлинно учеными людьми случилось то же, чтопроисходит с колосьями пшеницы: они гордо высятся, пока стоят пустые, ностоит им созреть и наполниться семенами, как они начинают клониться долу иникнуть. Точно так же и люди: после того как они все испробовали,исследовали и убедились, что нет ничего прочного и устойчивого во всем этомхаосе наук и ворохе разнородных накопленных знаний, что все это суета, — ониотреклись от своей гордыни и оценили свое естественное состояние.

Именно в этом Веллей упрекает Котту и Цицерона; у Филона они научились — говорит он, — тому, что ничему не научились [1434].

Один из семи мудрецов, Ферекид, перед смертью написал фалесу следующее [1435]: «Я велел моим близким, когда меня не станет, передать тебе моирукописи. Если ты и другие мудрецы сочтете их достойными внимания, можешь ихобнародовать, в противном случае — уничтожь их; они лишены достоверности,которая удовлетворяла бы меня самого». Я тоже не утверждаю, что владеюистиной или способен овладеть ею. Я не столько открываю вещи, сколькопоказываю их. Самый мудрый человек в мире на вопрос, что он знает, ответил,что знает только то, что ничего не знает [1436]. Он подтвердил этим туистину, которая гласит: «Большая часть того, что мы знаем, представляетсобой лишь ничтожную долю того, чего мы не знаем»; иными словами: даже то,что мы знаем, есть лишь часть — и притом ничтожная часть — того, чего мы незнаем.

«Мы знаем вещи в сновидении, — говорит Платон, — а в действительностиничего не знаем» [1437].

Omnes paene veteres nihil cognosci, nihil percipi, nihil sciri possedixerunt; angustos sensus, imbecillos animos, brevia curricula vitae [1438].

Даже Цицерон, который всем своим авторитетом обязан был своимпознаниям, по словам Валерия, на старости лет стал проникаться презрением кнауке [1439]. А в те времена, когда он занимался ею, он не принадлежал ни ккакому определенному направлению, но в зависимости от того, что ему казалосьправильным, склонялся на сторону то одного течения, то другого, неизменнопридерживаясь при этом сомнения, свойственного Академии [1440].

Dicendum est sed ita ut nihil affirmem, quaeram omnia, dubitansplerumque et nihil diffidens [1441].

Я слишком бы облегчил себе задачу, если бы для проверки того, что далочеловеку знание, взял среднего человека и судил по большинству людей; междутем я мог бы поступить именно так, руководясь принятым правилом, гласящим,что судить об истине следует не по весу того или иного голоса, а побольшинству голосов. Оставим в стороне обычных людей,

Qui vigilans stertit,

Mortua cui vita est prope iam vivo atque videnti, [1442]

которые не анализируют себя, не разбираются в себе и природныеспособности которых дремлют. Я хочу взять для рассмотрения самую высокуюразновидность людей. Посмотрим, что представляет собой человек из тогонебольшого круга выдающихся и избранных людей, которые, будучи наделеныпревосходными и исключительными природными способностями, еще развили их иусовершенствовали с помощью воспитания, науки и искусства, достигнув вершинымудрости. Они изощрили свою душу во всех отношениях, укрепили ее всякойпосторонней помощью, какая только была ей на пользу, обогатили и украсили еевсем, что только можно было позаимствовать в мире для ее блага; в этихлюдях, таким образом, воплощены высшие достижения человеческой природы. Этилюди установили в обществе законы и порядки, обучили людей с помощью наук иискусств и вдобавок воспитали их примером своих замечательных нравов. Яприму в расчет при рассмотрении интересующего меня вопроса эту категориюлюдей, их показания и их опыт. Посмотрим же, к чему они пришли, каковы ихдостижения. Пороки и недостатки, которые мы найдем у такого рода людей, всеостальные смело смогут признать присущими и им.

Всякий, ищущий решения какого-нибудь вопроса, в конце концов приходит кодному из следующих заключений: он либо утверждает, что нашел искомоерешение, либо — что оно не может быть найдено, либо — что он все ещепродолжает поиски. Вся философия делится на эти направления [1443]. Ее задачасостоит в искания истины, знания и достоверности. Перипатетики, эпикурейцы,стоики и представители других философских школ полагали, что им удалосьнайти истину. Они ввели существующие у нас науки и трактовали их какдостоверные знания. Клитомах [1444], Карнеад и академики отчаялись в своихпоисках в пришли к мысли, что нашими средствами нельзя познать истину.Конечный вывод их — признание человеческой слабости и неведения; это течениеимело наибольшее число приверженцев и самых выдающихся последователей.

Пиррон и другие скептики, или эпехисты (многие стороны учения которыхвосходят к глубокой древности, к Гомеру, семи мудрецам, Архилоху, Еврипиду,а также Зенону, Демокриту и Ксенофану [1445]), утверждали, что они все ещенаходятся в поисках истины. Они считали, что бесконечно ошибаются те, ктополагает, что открыли ее, и находили слишком смелым даже вышеуказанноеутверждение, что человеческими средствами невозможно познать истину. Ибо, поих мнению, установить пределы наших возможностей, познать и судить отрудностях вещей уже само по себе — большая и сложная наука, которая вряд липод силу человеку.

Nil sciri quisquis putat, id quoque nescit

An sciri possit quo se nil scire fatetur. [1446]

Неведение, которое сознает себя, судит и осуждает себя, уже не естьполное неведение; чтобы быть таковым, оно не должно сознавать себя. Поэтомувысший принцип пирронистов — это всегда колебаться, сомневаться, искать, нив чем не быть уверенным и ни за что не ручаться. Из трех способностей души —воображения, желания и утверждения — они признают только первые две; что жекасается третьей, то они высказываются о ней неопределенно, не принимая и неотвергая ее, — настолько они считают ее ненадежной.

Свое представление об этом разделении душевных способностей Зенонизобразил в жестах: открытая и протянутая рука выражала вероятие; согнутая влокте, с несколько загнутыми пальцами, выражала согласие; сжатый кулак —понимание; если же при этом он сжимал в кулак еще и левую руку, это означалодостоверное знание. Такая прямая и непреклонная манера суждения, принимающаявсе без утверждения и применения, приводила пирронистов к их атараксии [1447], то есть к спокойному и размеренному образу жизни, свободному отволнений, проистекающих от нашего мнения о вещах и воображаемого знания их.Это предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть,необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне,возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол.Придерживаясь своего учения, пирронисты были свободны от нетерпимости идовольно вяло спорили со своими противниками. Они не боялись возражений иопровержений. Когда они утверждали, что тяжелые тела падают вниз, они былинедовольны, если с ними соглашались в этом, и хотели, чтобы импротиворечили, дабы таким путем посеяно было сомнение, которое повлекло быза собой воздержание от суждения, являвшееся их конечной целью. Онивыдвигали свои положения лишь для того, чтобы опровергать те, в которыхдругие, по их мнению, были уверены. Если бы вы приняли их положения, онистоль же охотно стали бы доказывать обратное, ибо им было все равно: ведьони не делали выбора между той и другой точкой зрения. Если бы вы вздумалиутверждать, что снег черен, они, наоборот, стали бы доказывать, что он бел.Если вы стали бы говорить, что он и не черен и не бел, они стали быутверждать, что он и черен и бел. Если бы вы начали уверенно отстаивать, чтоничего не знаете о данном предмете, они стали бы доказывать, что вы егознаете. Если же, основываясь на утвердительном суждении, вы начали быуверять, что вы в этом сомневаетесь, они стали бы спорить с вами идоказывать, что вы в этом не сомневаетесь. Этой чрезмерностью сомнения,которое само себя опровергает, пирронисты отличались от представителейдругих точек зрения и даже от тех, кто отстаивал разные другие виды сомненияи неведения.

Почему им нельзя сомневаться, спрашивали пирронисты, — ведь можно жеодним догматикам уверять, что данная вещь зеленая, а другим — что онажелтая. Существует ли такая вещь, относительно которой можно высказыватьсятолько либо в утвердительном, либо в отрицательном смысле и относительнокоторой нельзя было бы высказываться двояким образом? Почему, если однимможно склоняться в пользу той или иной философской школы, либо следуя обычаюсвоей страны, либо наставлению родителей, либо же просто наобум и безвсякого основания, даже в большинстве случаев не достигнув разумноговозраста, становиться на сторону стоиков или эпикурейцев, за которыми онислепо следуют, как бы клюнув на удочку, от которой они не в состоянииосвободиться, — ad quamcunque disciplinam velut tempestate delati, ad eamtanquam ad saxum adhaerescunt [1448], — почему в такомслучае и пирронистам нельзя сохранять полную свободу и рассматривать вещибез всякого принуждения и обязательства? Hoc liberiores et solutiores quodintegra illis est iudicandi potestas [1449]. Разве нет известного преимущества в свободе от необходимости делатьвыбор, так затрудняющий других? Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения,чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческимвоображением? Не лучше ли воздержаться от суждения, чем ввязываться внескончаемые распри и споры? Что мне выбрать? Что угодно, лишь бы был сделанвыбор [1450]. Вот глупый ответ, к которому, однако, приводит всякийдогматизм, не разрешающий нам не знать того, чего мы в самом деле не знаем.Возьмите самую прославленную философскую систему — даже и она не прочнанастолько, чтобы для укрепления ее положений нам не было бы необходимооспаривать и опровергать сотни других систем. Не лучше ли оставаться встороне от этой схватки? Почему, если вам разрешается защищать, словно вашужизнь и честь, учение Аристотеля о бессмертии души, отвергая и опровергаямнение на этот счет Платона, — почему, говорю я, вашим противникам недозволяется спорить с вами и сомневаться? Если Панэцию [1451]дозволено быловысказать свое собственное суждение относительно гадания по внутренностямживотных, снов, оракулов, прорицаний — вещей, в которых стоики нисколько несомневались, — то почему мудрецу нельзя, подобно Панэцию, высказываться овещах, которые он усвоил у своих учителей и о которых существуетустановившееся мнение школы, последователем и приверженцем коей он является?Если о чем-нибудь берется судить ребенок, то он не знает, о чем говорит,если же это ученый, то он судит предвзято. Пирронисты, избавив себя отнеобходимости защищаться, создали себе замечательное преимущество в борьбе.Им неважно, если их бьют, лишь бы они сами наносили удары, и они пользуютсялюбым оружием. Если они побеждают, значит ваше положение хромает, инаоборот. Если они ошибаются, они подтверждают этим свое незнание; если жевы ошибаетесь, то вы подтверждаете его. Они будут удовлетворены, если сумеютдоказать вам, что нельзя ничего познать, но они будут удовлетворены и в томслучае, если не смогут этого доказать. Ut, cum in eadem re paria contrariisin partibus momenta inveniuntur, facilius ab utraque parte assertiosustineatur [1452].

Для них важнее доказать вам, что данная вещь неверна, чем то, что онаверна; или доказать, что она не является тем-то, чем то, что она являетсяэтим; они охотнее скажут вам, чего они не думают, чем то, что они думают.

Пирронисты обычно выражались так: «Я ничего не утверждаю; он ни то, нидругое; я не понимаю этого; и то и другое одинаково вероятно; можно с равнымоснованием говорить и за и против любого утверждения. Нет ничего истинного,что не могло бы казаться ложным» [1453]. Их излюбленное слово — это έπέχω [1454], т. е. я воздерживаюсь, я не склоняюсь ни в ту, ни в другую сторону.Они постоянно повторяли его или что-нибудь в этом роде. Их целью являлсяясный, полный и совершенный отказ от суждения или воздержание от него. Онипользовались своим разумом для поисков истины и споров о ней, но не длятого, чтобы что-нибудь решать и производить выбор. Тот, кто можетпредставить себе постоянное признание неведения, кто может представить себесуждение, не склоняющееся ни в ту, ни в другую сторону, чего бы это никасалось, тот поймет, что такое пирронизм. Я излагаю воззрения пирронистов,как умею; но многие находят, что взгляды их трудно понять и даже самипирронисты излагают их не совсем ясно и по-разному.

В обыденной жизни пирронисты ведут себя, как все люди [1455]. Ониподчиняются естественным склонностям и влечениям, голосу страстей, велениямзаконов и обычаев, требованиям житейской деятельности. Non enim nos Deusista scire, sed tantum modo uti voluit [1456]. Они руководствуются этимивещами в своем практическом поведении, не рассуждая о них, не критикуя их.Но я никак не могу согласовать с этим то, что рассказывают о Пирроне. Егоизображают человеком тяжеловесным и упрямым, жившим нелюдимо и необщительно,легко переносившим все неудобства, любившим все дикое и сумрачное,отказывавшимся повиноваться законам. Это значило бы идти дальше его системы.Он не желал превратиться в камень или пень; он хотел быть живым человеком,думающим и рассуждающим, наслаждающимся всеми естественными благами иудовольствиями, правильно и по назначению применяющим и использующим всесвои физические и духовные силы. А что касается ложных вымышленных ифантастических привилегий, присвоенных себе человеком, а именнопредписывать, устанавливать истину и поучать ей, то он с легким сердцемотверг их и отрекся от них.

Да и нет такой философской школы, которая не была бы вынужденаразрешить своим приверженцам, если только они хотят участвовать в жизни,выполнять множество вещей, для них непонятных, необъяснимых и неприятных.Так, когда мудрец предпринимает морское путешествие, он следует этомупринципу, не зная, пойдет ли он ему на пользу: он рассчитывает на то, чтосудно в порядке, что его ведет опытный кормчий, что погода благоприятна, тоесть полагается на обстоятельства лишь возможные, но не обязательные; послечего он отдается на волю случая, если только нет явных признаков опасности.Он обладает телом и душой, чувства толкают его на те или иные действия,разум побуждает к тому или иному. Хотя он и не признает у себя наличияособой способности суждения и помнит, что не должен ничего утверждать,поскольку вместо безусловной истины может столкнуться с ложным ее подобием,тем не менее он целиком и полностью выполняет свои житейские обязанности. Асколько есть разных наук, которые в гораздо большей степени опираются надогадки, чем на знание, которые не судят о том, что истинно и что ложно, аследуют лишь тому, что представляется вероятным. Существует, говорятпирронисты, и истинное, и ложное, и мы обладаем способностью доискиваться,но не способностью в точности определять. Мы предпочитаем без размышленияследовать установленному в мире порядку. Душе, свободной от всякойпредвзятости, гораздо легче достичь спокойствия. Люди, которые судят ипроверяют суждения других людей, никогда его не обретут. Насколько жепростые и нелюбопытные умы более послушны политическим законам иустановлениям религии и легче поддаются руководству, чем умы, кичащиесязнанием человеческих и божественных причин и поучающие им [1457].

Среди человеческих измышлений нет ничего более истинного и полезного,чем пирронизм. Он рисует человека нагим и пустым; признающим свою природнуюслабость; готовым принять некую помощь свыше; лишенным человеческого знанияи тем более способным вместить в себя божественное знание; отказывающимся отсобственного суждения, чтобы уделить больше места вере; ни неверующим, ниустанавливающим какую-либо догму, противоречащую принятым взглядам;смиренным, послушным, уступчивым, усердным; заклятым врагом ереси;свободным, следовательно, от пустых и нечестивых взглядов, введенных ложнымисектами; это — чистая доска, готовая принять от перста божия те письмена,которые ему угодно будет начертать на ней. Чем больше мы отдаемся на волюбожию и поручаем себя ей, отказываясь от собственной воли, тем достойнее еестановимся. Принимай, говорит Екклезиаст, за благо вещи такими, как онипредставляются тебе и видом и вкусом своим повседневно, все остальное вышетвоих познаний [1458]. Dominus novit cogitationes hominum, quoniam vanae sunt [1459].

Таким образом, из трех основных философских школ две открыто исповедуютсомнение и неведение; что же касается приверженцев третьей школы —догматиков, то нетрудно убедиться, что большинство их прикрывалосьуверенностью лишь из желания придать себе лучший вид. Они заняты были нестолько тем, чтобы установить какую-то достоверность, сколько стремлениемпоказать, как далеко они зашли в поисках истины: quam docti fingunt, magisquam norunt [1460].

Тимей, желая поведать Сократу все то, что ему известно о богах, о миреи о людях, намерен говорить об этом как человек с человеком, полагая, чтодостаточно, если его мнения будут столь же достоверны, как и мнения всякогодругого человека; ибо он не имеет точных доказательств, как не имеет их ниодин смертный [1461]. Подражая этому, один из последователей Платона [1462],касаясь вопроса о презрении к смерти, вопроса естественного и доступноговсякому, формулировал эту мысль следующим образом: Ut potero, explicado; nectamen, ut Pythius Apollo, certa ut sint et fixa, quae dixero; sed uthomunculus probabilia coniectura sequens [1463].

В другом месте Цицерон даже перевел дословно мысль Платона по этомуповоду: Si forte, de deorum natura ortuque mundi disserentes, minus id quodhabemus animo consequimur, haud erit mirum, Aequum est enim meminisse et mequi disseram, hominem esse, et vos qui iudicetis; ut, si probabiliadicentur, nihil ultra requiratis [1464].

Аристотель обычно приводит множество чужих мнений и взглядов для того,чтобы, сопоставив с ними свою точку зрения, показать нам, насколько он пошелдальше и в какой мере он приблизился к правдоподобию, — об истине нельзясудить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другогочеловека. Поэтому Эпикур тщательнейшим образом избегал в своих сочиненияхссылаться на них. Аристотель — царь догматиков, и тем не менее мы узнаем отнего, что чем больше знаешь, тем больше у тебя поводов к сомнению [1465]. Ончасто умышленно прикрывается до того темными и запутанными выражениями, чтосовершенно невозможно разобраться в его точке зрения. Его учение вдействительности — пирронизм, только скрытый под видом утверждений.

Послушаем заявление Цицерона, который разъясняет нам чужие взгляды спомощью своей точки зрения: Qui requirunt quid de quaque re ipsi sentiamus,curiosius id faciunt quam necesse est. Haec in philosophia ratio contraomnia disserendi nullamque rem aperte iudicandi, profecta а Socrate,repetita ab Arcesila, confirmata a Carneade, usque ad nostram viget aetatem.Hi sumus qui omnibus veris falsa quaedam adiuncta esse dicamus, tantasimilitudine ut in iis nulla insit certe iudicandi et assentiendi nota [1466].

С какой целью не только Аристотель, но и большинство других философовприбегали к запутанным выражениям, как не для того, чтобы повысить интерес кбесплодному предмету и возбудить любопытство нашего ума, предоставив емуглодать эту сухую и голую кость? Клитомах утверждал, что он никогда не всостоянии был понять из сочинений Карнеада, каковы его взгляды [1467]. ПочемуЭпикур избегал ясности в своих сочинениях, а Гераклит был прозван за своюманеру изложения σκοτεινος [1468]! Непонятное изложение, ккоторому прибегают ученые, это тот же прием, который применяют фокусники,чтобы скрыть ничтожество своего искусства, прием, на который легкопопадается человеческая глупость: