О парфянском вооружении 3 page

Наука — это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, ктопрезирают ее, в достаточной мере обнаруживают свою глупость [1194]. Но все же яне придаю ей такого исключительного значения, как некоторые другие, напримерфилософ Герилл [1195], который видел в ней высшее благо и считал, что она можетсделать нас мудрыми и счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, какутверждают некоторые, что наука — мать всех добродетелей и что всякий порокесть следствие невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это. Мойдом с давних пор был радушно открыт для ученых людей и славился этим; ибоотец мой, управлявший им более полувека, охваченный тем самым новым пылом,который побудил короля Франциска I [1196]покровительствовать наукам и поднятьуважение к ним, искал, не щадя усилий и средств, знакомства с образованнымилюдьми. Он принимал их с благоговением, как людей святых и наделенныхкакой-то особой божественной мудростью; их высказывания и суждения онвоспринимал как прорицания оракулов и относился к ним с тем большей верой ипочтительностью, что сам не в состоянии был разобраться в них, так как былстоль же мало сведущ в науках, как и его предки. Что касается меня, то ялюблю науку, но не боготворю ее.

Одним из таких образованных людей был и Пьер Бюнель [1197], славившийся всвое время ученостью. Он провел в замке Монтень несколько дней вместе сдругими столь же образованными людьми в обществе моего отца и при отъездеподарил ему книгу под названием «Theologia naturalis, sive Libercreaturarum, magistri Raymondi de Sabonde» [1198]. Так как отец мойвладел итальянским и испанским, а книга эта была написана на ломаномиспанском языке с латинскими окончаниями, то Бюнель рассчитывал, что отецмой, при старании, сумеет одолеть ее, и рекомендовал ее ему как книгу,весьма полезную и своевременную, принимая во внимание тогдашниеобстоятельства. Это происходило как раз тогда, когда новшества Лютера [1199]стали находить последователей и когда наша старая вера во многих местахпошатнулась. Бюнель справедливо оценил значение этих событий: он правильнорассудил и предугадал по началу болезни, что она легко приведет кчудовищному атеизму. Ведь простой народ, не в силах судить о вещах наосновании их самих, легко поддается случайным влияниям и видимости;пользуясь тем, что ему позволили дерзко презирать и проверять учения, ккоторым он раньше относился с величайшим почтением, а именно к тем, где делоидет о его спасении, он, раз некоторые пункты его религии были поставленыпод сомнение и заколебались, легко может подвергнуть такому же испытанию ивсе остальные положения своей веры, ибо они не имеют для него большейубедительности и силы, чем те, которые были поколеблены; он теперьотвергает, как тираническое иго, все воззрения, которые раньше принимал,потому что они покоились на авторитете закона или на уважении к старинномуобычаю:

Nam cupide conculcatur nimis ante metutum. [1200]

Отныне он желает признавать лишь то, что принято по его собственномурешению и с его согласия.

Мой отец незадолго до смерти, случайно наткнувшись на эту книгу,лежавшую в кипе заброшенных бумаг, попросил меня перевести ее для него нафранцузский язык. Таких авторов, как Раймунд Сабундский, нетруднопереводить, ибо тут важно только существо дела; куда сложнее с теми, ктопридавал большое значение изяществу и красоте языка, в особенности, когдаприходится переводить на менее разработанный язык. Перевод оказался для меняделом новым и необычным, но, так как я, по счастью, имел тогда многосвободного времени и был не в состоянии отказать в чем бы то ни было лучшемуиз отцов в мире, то, как мог, справился со своей задачей. Перевод мойдоставил отцу огромное удовольствие, и он распорядился его напечатать, что ибыло выполнено после его смерти [1201].

Мне понравились взгляды этого автора, весьма последовательноепостроение его работы и его замысел, исполненный благочестия. Так как этукнигу с удовольствием читают многие, и в особенности дамы, к которым мыдолжны быть сугубо внимательны, то мне часто хотелось прийти им на помощь иснять с этой книги два основных обвинения, которые ей предъявляют. Целькниги весьма смелая и решительная: автор ставит себе задачей установить идоказать, вопреки атеистам, все положения христианской религии с помощьюестественных доводов и доводов человеческого разума. Говоря по правде, янахожу, что он делает это весьма убедительно и удачно; вряд ли это можносделать лучше, и вряд ли кто-нибудь может сравниться с ним в этом отношении [1202]. Книга эта представляется мне весьма содержательной и интересной; междутем имя ее автора мало известно: все, что мы знаем о нем, сводится к тому,что это был испанец, врач по профессии, живший в Тулузе около двух вековтому назад. Это побудило меня в свое время обратиться к всезнающему АдриануТурнебу [1203]с вопросом, что ему известно об этой книге. Он мне ответил, чтов этой книге дана, на его взгляд, самая суть учения Фомы Аквинского [1204];ибо, действительно, только этот человек, отличавшийся огромной эрудицией изамечательной тонкостью ума, способен был высказать подобные взгляды. Но ктобы ни был автором и творцом этой книги (а по-моему, нет особых основанийлишать Раймунда Сабундского этого звания), приходится признать, что это былочень одаренный человек, обладавший множеством достоинств.

Первое возражение, которое делается книге Раймунда Сабундского, состоитв том, что христиане неправы, желая обосновать свою религию с помощьюдоводов человеческого разума, ибо она познается только верой и особымозарением божественной благодати. В этом возражении есть, по-видимому, некоеблагочестивое рвение, поэтому нам следует с тем большей мягкостью иобходительностью попытаться ответить тем, кто его выдвигает. Лучше было бы,если бы это сделал человек более опытный в вопросах богословия, чем я,который ничего в нем не смыслит.

И тем не менее я считаю, что в таком возвышенном и божественномвопросе, намного превосходящем человеческий разум, каким являетсярелигиозная истина, которою божьей благодати угодно было нас просветить,необходима божественная помощь и притом необычайная и исключительная, длятого чтобы мы могли эту истину постичь и восприять. Я не думаю, чтобы этогоможно было достичь как-нибудь чисто человеческими средствами. Ведь если быэто было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихсямужей древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания?Разумеется, возвышенные тайны нашей религии познаются глубоко и подлиннотолько верой, но это отнюдь не значит, что не было бы делом весьмапохвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии естественные ичеловеческие орудия познания, которыми наделил нас бог. Можно несомневаться, что это было бы самым почетным применением, какое только мыможем им дать, и что нет дела и намерения более достойного христианина, чемстараться всеми своими силами и знаниями украсить, расширить и углубитьистину своей религии. Однако мы не довольствуемся тем, чтобы служить богутолько умом и душой, мы обязаны воздавать и воздаем ему также и материальноепоклонение; для почитания его мы пользуемся даже нашим телом, нашимидвижениями и внешними предметами. Точно так же и нашу веру следуетподкреплять всеми силами нашего разума, но всегда памятуя при этом, что оназависит не от нас и что наши усилия и рассуждения не могут привести нас кэтому сверхъестественному и божественному познанию.

Если вера не открывается нам сверхъестественным наитием, если онадоходит до нас не только через разум, но с помощью других человеческихсредств, то она не выступает во всем своем великолепии и достоинстве; но всеже я полагаю, что мы овладеваем верой только таким путем. Если бы мывоспринимали бога путем глубокой веры, если бы мы познавали его через негосамого, а не с помощью наших усилий [1205], если бы мы имели божественнуюопору и поддержку, то человеческие случайности не в состоянии были бы наспотрясать, как они нас потрясают. Наша твердыня не рушилась бы от стольслабого натиска. Пристрастие к новшествам, насилие государей, успех той илииной партии, случайная и неожиданная перемена наших взглядов не могли бызаставить нас поколебать или изменить нашу веру, мы не решились бы вносить внее раскол под влиянием какого-нибудь нового довода или уговоров, сколь быкрасноречивыми они ни были. С непреклонной и неизменной твердостью мысдерживали бы напор этих потоков:

Illisos fluctus rupes ut vasta refundit,

Et varias circum latrantes dissipat undas

Mole sua. [1206]

Если бы этот луч божества как-нибудь касался нас, он проявлялся бы вовсем: это сказалось бы не только на наших речах, но и на наших действиях, накоторых лежал бы его отблеск; все исходящее от нас было бы озарено этимвозвышенным светом. Нам должно быть стыдно, что среди последователей всехдругих религий никогда не было таких, которые не сообразовали бы так илииначе свое поведение и образ жизни со своими верованиями — как бы ни былиэти верования нелепы и странны, — в то время как христиане, исповедующиестоль божественное и небесное учение, являются таковыми лишь по названию.

Хотите убедиться в этом? Сравните наши нравы с нравами магометанина илиязычника — вы увидите, что мы окажемся в этом отношении стоящими ниже. Амежду тем, судя по превосходству нашей религии, мы должны были бы сиятьтаким несравненным светом, что о нас следовало бы говорить: «Онисправедливы, милосердны, добры. Значит, они христиане». Все остальныепризнаки одинаковы у всех религий: чаяния, вера, чудесные события, обряды,покаяния, мученичества. Отличительной чертой нашей истинной религии должнабыла бы быть христианская добродетель, ибо она является наиболее возвышенными небесным проявлением нашей религии, будучи самым достойным плодомбожественной истины. Между тем прав был наш добрый святой Людовик [1207],когда он решительно отклонил желание новообращенного татарского хана прибытьв Лион, чтобы поцеловать папскую туфлю и увидеть здесь воочию ту святость,которую он надеялся найти в наших нравах; ибо Людовик опасался, как бы нашраспущенный образ жизни не отвратил новообращенного от святой веры. Правда,совсем иначе случилось потом с другим человеком, который отправился с той жецелью в Рим и, увидев здесь разврат прелатов и народа того времени, ещеболее укрепился в нашей вере, решив, что очень уж она должна бытьмогущественна и божественна, если сохраняет свое величие и достоинствопосреди такого распутства и находясь в столь порочных руках [1208].

Если бы в нас была хоть капля веры, то мы, как говорится в Священномписании, способны были бы двигать горами [1209]; наши действия, будучинаправляемы и руководимы божеством, не были бы просто человеческими: в нихбыло бы нечто чудесное, как и в нашей вере. Brevis est institutio vitaehonestae beataeque, si credas [1210].

Одни уверяют, будто верят в то, во что на деле не верят; другие (итаких гораздо больше) внушают это самим себе, не зная по-настоящему, чтотакое вера.

И мы еще удивляемся тому, что среди войн, которые сейчас терзают нашеотечество [1211], все творится и вершится так, как мы это видим! Ведь мы сами,только мы сами в этом повинны. Если и есть истина на стороне одной изборющихся партий, то она служит ей лишь прикрытием и украшением; на неессылаются, но ее не чувствуют, не сознают, не проникаются ею; она подобнатой истине, которая на устах у адвоката, но не внедрилась в сердце, в душуприверженцев этой партии. Бог оказывает свою чудодейственную помощь не нашимстрастям, а вере и религии; но эта помощь оказывается через людей, которыеиспользуют религию в своих интересах, между тем как должно было бы бытьнаоборот.

Признаемся: ведь мы ее направляем куда нам заблагорассудится! Разве мыне лепим, как из воска, сколько угодно противоположных образов из стольединого и твердого вероучения? Где это было видано больше, чем во Франции внаши дни? И те, кто направляет ее налево, и те, кто направляет ее направо, ите, кто говорит: «Это черное», и те, кто говорит: «Это белое», — всеодинаково используют ее в своих честолюбивых и корыстных целях, совершенноодинаково творя бесчинства и беззакония, до такой степени, что трудно ипрямо-таки невозможно поверить, что их взгляды, как они уверяют, резкорасходятся в вопросе, от которого зависит наше поведение в жизни, нашморальный закон. Может ли какая-нибудь философская школа или система моралипорождать более одинаковые, более сходные нравы?

Посмотрите, с каким потрясающим бесстыдством мы обращаемся сбожественным промыслом: как святотатственно мы то отвергаем, то вновьпринимаем его, в зависимости от позиции, которую нам случается занимать вовремена теперешних общественных потрясений. Возьмем столь торжественныйдогмат, как тот, который гласит: «имеет ли подданный, ради защиты веры,право вооружиться и восстать против своего государя» [1212]. Припомните: ктогод тому назад отстаивал положительное решение этого вопроса, объявляя егоосновой основ своей партии; и, наоборот, краеугольным камнем какой другойпартии было отрицательное решение того же вопроса? Сопоставьте теперь это стем, кто в настоящее время проповедует положительное решение этого вопроса,а кто отрицательное, и меньше ли бряцают оружием в одном лагере, чем вдругом? А мы сжигаем на кострах людей, которые заявляют, что надоприспособить истину к нашим потребностям! Но насколько же Франция поступаетна деле хуже, чем те, кто такие вещи лишь говорит!

Будем правдивы и признаемся [1213], что если отобрать даже из законной иобычной армии тех, кто идет в бой только из религиозного рвения, а такжетех, кто движим единственно желанием защитить законы своей страны илипослужить своему государю, то из них едва ли можно будет составить полнуюроту солдат. Чем объясняется, что в наших междоусобных войнах так малолюдей, объединенных единой волей и единым стремлением, и что они действуютто слишком вяло, то совсем разнузданно, и что эти же люди вредят нашему делуто своими насилиями и жестокостями, то своим равнодушием, апатией имедлительностью, — чем объясняется все это, как не тем, что участники этихмеждоусобиц движимы своекорыстными побуждениями, подчиняя им все остальное?

Я вижу ясно, что мы охотно делаем для нашего благочестия лишь то, чтоудовлетворяет нашим страстям. Никакая вражда не может сравниться схристианской. Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашейнаклонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию ивосстанию. Напротив, на путь доброты и умеренности его не заманить ни так,ни эдак, если только его что-либо не толкнет туда чудом.

Наша религия создана для искоренения пороков, а на деле она ихпокрывает, питает и возбуждает [1214].

Не следует, как говорится, морочить господа бога. Если бы мы верили внего — я имею в виду не вероисповедание, а простую веру, — то есть (и это яговорю к великому нашему смущению) если бы мы верили в него, как в любойрассказ, если бы мы чувствовали его так, как одного из наших товарищей, томы должны были бы любить его больше всего за его бесконечную благость исветлую красоту; мы любили бы его по крайней мере не меньше, чем мы любимбогатство, удовольствия, славу и наших друзей.

Самый добропорядочный из нас не боится оскорбить его, как мы боимсяоскорбить своего соседа, или своего родственника, или своего господина.Найдется ли такой глупец, который, имея перед собой возможность, с однойстороны, достигнуть одного из наших порочных удовольствий, а с другой — неменьшую уверенность в достижении бессмертной славы, согласился бы обменятьвторое на первое? А между тем мы часто отказываемся от второго только изпрезрения: и впрямь, что заставляет нар богохульствовать, как не самоежелание иногда нанести оскорбление?

Философ Антисфен [1215], когда его посвящали в орфические таинства, вответ на слова жреца о том, что посвятившие себя новой религии получаютпосле смерти совершеннейшие и вечные блага, сказал ему: «Почему же в такомслучае ты сам не умираешь, если веришь в это!»

А Диоген [1216], по своему обыкновению, еще более грубо сказал жрецу,убеждавшему его стать последователем проповедуемого им учения, чтобыдобиться вечных благ на том свете: «Так ты хочешь, чтобы я поверил, чтотакие великие люди, как Агесилай или Эпаминонд, будут несчастны, а что такойничтожный тупица, как ты, получит небесное блаженство только на томосновании, что ты жрец?»

Если бы мы относились к великим обещаниям вечного блаженства с таким жеуважением, как к философским рассуждениям, то мы не испытывали бы тогостраха перед смертью, который владеет нами:

Non iam se moriens dissolvi conquereretur;

Sed magis ire foras, vestemque relinquere, ut anguis,

Gauderet, praelonga senex aut cornua cervus. [1217]

«Имею желание разрешиться, — говорили бы мы в таком случае, — и быть соХристом» [1218]. Ведь убедительность рассуждений Платона о бессмертии душипобуждала же некоторых его учеников кончать с собой, чтобы скореенасладиться благами, которые он сулил им [1219].

Все это убедительнейшим образом доказывает [1220], что мы воспринимаемнашу религию на наш лад, нашими средствами, совсем так, как воспринимаются идругие религии. Мы либо находим нашу религию в стране, где она была принята,либо проникаемся уважением к ее древности и к авторитету людей, которыепридерживались ее, либо страшимся угроз, предрекаемых ею неверующим, либособлазняемся обещанными ею наградами. Наша религия должна использовать всеэти соображения, но лишь как вспомогательные средства, ибо это средствачисто человеческие: другая область, другие свидетельства, сходные награды иугрозы могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии.

Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами илинемцами.

Утверждение Платона [1221], что мало таких убежденных атеистов, которыепод влиянием опасности не могли бы быть доведены до признания божественногопровидения, не применимо к истинному христианину: только смертные ичеловеческие религии признаются в силу тех или иных жизненных обстоятельств.Что это за вера [1222], которою вселяют и устанавливают в нас трусость ималодушие? Нечего сказать, хороша вера, которая верит в то, во что верит,только потому, что у нее нет мужества не верить! Может ли такая порочнаястрасть, как непостоянство или страх, породить в нашей душе нечтонезыблемое?

Опираясь на разум, люди приходят к выводу, — говорит Платон [1223], —будто все, что рассказывают об аде и загробных муках, ложно; но когда импредставляется возможность проверить это на опыте, когда старость илиболезни приближают их к смертному часу, то страх при мысли о том, что ихожидает, преисполняет их новой верой. Ввиду того, что под давлением подобныхпредставлений храбрые становятся боязливыми, Платон в своих законах восстаетпротив всяких угроз такого рода [1224], равно как и против уверения, будтобоги способны причинить человеку какое бы то ни было зло, кроме тех случаев,когда оно направлено к еще большему благу человека или к целительномувоздействию на него. Они рассказывают о Бионе [1225], что, заразившисьневерием от Феодора, он долгое время издевался над верующими людьми, нокогда смерть неожиданно подкралась к нему, он предался самому крайнемусуеверию, как если бы существование бога зависело от того, как обстояли делау Биона.