О парфянском вооружении 9 page

Clarus, ob obscuram linguam, magis inter inanis,

Omnia enim stolidi magis admirantur amantque

Inversis quae sub verbis latitantia cernunt. [1469]

Цицерон упрекает некоторых своих друзей за то, что они уделялиастрономии, юриспруденции, диалектике и геометрии больше времени, чем этинауки заслуживают, и пренебрегали из-за этого более стоящими и более важнымиобязанностями в жизни [1470]. Равным образом и философы-киренаики непридавали цены физике и диалектике [1471]. Зенон в самом же начале своих книг«О государстве» объявлял бесполезными все свободные науки [1472].

Хрисипп утверждал, что все написанное Платоном и Аристотелем о логикеписалось ими в шутку и ради упражнения; он не мог поверить, чтобы онисерьезно говорили о таких пустяках [1473]. Плутарх утверждает то же самоеотносительно метафизики [1474]. Эпикур сказал бы то же самое и о риторике,грамматике, поэзии, математике и всех прочих науках, кроме физики. Сократ сосвоей стороны признал бы это относительно всех наук, за исключением лишьтой, которая занимается вопросами нашей жизни и нравов. О чем бы его ниспросили, он всегда заставлял спрашивающего прежде всего разобраться вобстоятельствах его прошлой и настоящей жизни; только эти обстоятельства онисследовал и по ним судил, считая всякое иное знание второстепенным посравнению с этим и излишним. Parum mihi placeant eae litterae quae advirtutem doctoribus nihil profuerunt [1475].

Таким образом, большинство наук находилось в пренебрежении у самихученых, но они не считали излишним изощрять свой ум и упражнять его хотя бына вещах заведомо недостоверных и мало полезных.

Одни называли Платона догматиком, другие — сомневающимся скептиком,третьи считали, что он в некоторых вопросах догматик, в иных скептик [1476].

Главное лицо в его диалогах, Сократ, всегда направляет беседу, ставявопросы и возбуждая споры; он никогда не обрывает обсуждения, никогда небывает удовлетворен и говорит, что не владеет никакой иной наукой, кроменауки противоречия. Их любимый автор, Гомер, в равной мере заложил основаниявсех философских школ, желая показать, что совершенно безразлично, какимпутем мы пойдем [1477]. Уверяют, что Платон был родоначальником десятиразличных философских школ [1478], и поэтому, на мой взгляд, ни одно учениене было в такой степени проникнуто колебаниями и сомнениями, как его. Сократговорил [1479], что повивальные бабки, избрав своим ремеслом принимать детейу других, сами перестают рожать; так и он, получив от богов звание знатокаповивального искусства в делах мудрости, тоже, подобно повивальным бабкам,отказался сам рождать. Преисполнившись любовью, он принимает у мужчин, а неу женщин и присматривает за рождением их душ. Он довольствуется тем, чтооказывает рожающим поддержку и покровительство, помогает их естествураскрыться, смазывает пути, по которым идет плод, и облегчает родовые муки;в дальнейшем он помогает судить о новорожденном, наладить его питание, рост,пеленание и обрезание; таким образом, он применяет свое искусство на пользудругому, ради его блага и устранения грозящих ему опасностей.

Точно так же обстоит дело и с сочинениями большинства философовтретьего направления, как это отметили уже древние авторы относительнотворений Анаксагора, Демокрита, Парменида, Ксенофана и других [1480]. Ихманера изложения по существу пронизана сомнением, они умышленно скорееспрашивают, чем поучают, хотя и перемежают свое изложение догматическимиутверждениями. Это можно так же хорошо проследить на Сенеке, как и наПлутархе. Те, кто занимается ими вплотную, отлично знают, что они судят овещах то с одной точки зрения, то с совершенно противоположной, икомментаторам следовало бы прежде всего примирить каждого из них с нимсамим.

Мне кажется, что Платон умышленно любил философствовать в диалогическойформе, ибо многообразие и противоречивость его взглядов не так бросались вглаза, когда их излагали разные собеседники.

Рассматривать предметы с разных точек зрения так же хорошо, как ирассматривать их под одним углом зрения, или даже еще лучше, ибо такоерассмотрение шире и полезнее. Возьмем пример из нашей практики: судебныерешения составляют конечный пункт догматического обсуждения дела; однако терешения, которые наши парламенты представляют в качестве образцов, способныхвнушить народу то уважение, которое он обязан питать к этим высокимучреждениям, главным образом благодаря достоинству заседающих в них лиц, —хороши не своими заключениями, которые носят обычный характер и которые даетвсякий судья, а тем, что они составляют итог прений и столкновения различныхи противоположных мнений по поводу данного юридического случая.

Наиболее обширную область для взаимных упреков философов представляютте их расхождения и противоречия, в которых запутывается каждый из них либоумышленно, с целью показать шаткость человеческого ума в суждении о всякомпредмете, либо, помимо их ведома, вследствие текучести и непонятностивсякого явления.

Это выражено в следующем постоянно повторяемом изречении: «Если вопросскользкий и зыбкий, воздержимся от суждения», ибо, как говорит Еврипид,«творения бога различным образом смущают нас» [1481].

Это напоминает Эмпедокла [1482], который, как бы охваченный божественнымвдохновением и терзаемый истиной, постоянно твердит в своих писаниях: «Нет,нет, мы ничего не чувствуем и ничего не видим; все вещи сокрыты для нас, нетни одной, о которой мы в состоянии были бы установить, что она такое». Ту жесамую мысль выражают и следующие слова божественного Писания: Cogitationesmortalium timidae et incertae ad inventiones nostrae et providentiae [1483]. Неследует удивляться тому, что люди, отчаявшиеся овладеть истиной, тем неменее находят удовольствие в погоне за ней, ибо изучение наук — весьмаувлекательное занятие; оно столь приятно, что стоики, например, в числеразличных наслаждений запрещают также и то, которое проистекает отупражнения ума: они хотят обуздать его и считают невоздержанностьюстремление слишком много знать [1484].

Однажды, когда Демокрит ел во время обеда фиги, пахнувшие медом, онвдруг задумался над тем, откуда взялась у фиг эта необычная сладость, и,чтобы выяснить это, он встал из-за стола, желая осмотреть то место, где этифиги были сорваны. Его служанка, узнав, почему он всполошился, смеясь,сказала ему, чтобы он не утруждал себя: она просто положила фиги в сосудиз-под меда. Демокрит был раздосадован тем, что она лишила его поводапроизвести расследование и отняла у него предмет, возбудивший еголюбознательность. «Уходи, — сказал он ей, — ты причинила мне неприятность; явсе же буду искать причину этого явления так, как если бы оно былоприродным» [1485]. И он не преминул найти какое-то истинное основание дляобъяснения этого явления, хотя оно было ложным и мнимым. Указанноепроисшествие с великим и прославленным философом служит ярким примером тойстрасти к знанию, которая заставляет нас пускаться в поиски, заведомобезнадежные. Плутарх рассказывает о сходном случае с одним человеком,который не желал быть выведенным из сомнения, одолевавшего его по поводунекоторых вещей, так как это лишило бы его удовольствия доискиваться; другойчеловек точно так же не желал, чтобы врач исцелил его от перемежающейсялихорадки, чтобы не лишиться удовольствия получать облегчение от питья.Satius est supervacua discere quam nihil [1486].

Подобно тому как всякая пища часто доставляет только удовольствие,между тем как далеко не все то приятное, что мы едим, бывает питательным издоровым, — точно так же нам неизменно доставляет наслаждение все то, чтонаш ум извлекает из занятий науками, даже когда оно не бывает нипитательным, ни целебным.

Вот что говорят ученые: «Изучение природы служит пищей для нашего ума;оно возвышает и поднимает нас, оно заставляет нас презирать низменные иземные вещи по сравнению с возвышенными и небесными; само исследование вещейсокрытых и значительных — весьма увлекательное занятие даже для того, ктоблагодаря этому проникается лишь благоговением и боязнью судить о них» [1487]. Эти слова выражают убеждение их авторов. Еще более ярким образцомтакой болезненной любознательности является другой пример, на который онипостоянно с гордостью ссылаются. Евдокс [1488]умолял богов дать емувозможность хоть один раз увидеть вблизи солнце и узнать, каковы его форма,величина и красота, даже ценою того, чтобы быть им тотчас же сожженным. Онжаждал ценою жизни приобрести знание, которым он не смог бы воспользоваться,и ради этого мгновенного и мимолетного познания готов был отказаться от всехимевшихся у него знаний и от тех, которые он мог бы еще приобрести вдальнейшем.

Меня нелегко убедить в том, что Эпикур, Платон и Пифагор принимали зачистую монету свои атомы, свои идеи, свои числа: они были слишком умны,чтобы верить в столь недостоверные и спорные вещи. Но каждый из этих великихмужей стремился внести какой-то луч света, желая рассеять нашу тьму иневежество; они тешились измышлениями, которые по крайней мере былиувлекательными и остроумными, и если даже они оказывались ложными, то былине хуже противоположных убеждений: unicuique ista pro ingenio finguntur, nonex scientiae vi [1489].

Некий древний мудрец, которого упрекали в том, что он проповедует такуюфилософию, о которой сам он в душе невысокого мнения, ответил: «Это и значитфилософствовать». Философы хотели все исследовать, все взвесить и считали,что это соответствует присущей нам природной любознательности. Некоторыевещи они писали ради пользы общества, как, например, о религии, и это было сих стороны благоразумно, ибо они не хотели разоблачать общепринятые мнения,опасаясь вызвать этим смуту и нарушить повиновение законам и обычаям своейстраны.

Платон разрешает этот вопрос просто и ясно: когда он говорит от своеголица, то не предписывает ничего определенного, когда же выступает какзаконодатель, то начинает выражаться решительно и властно [1490]. При этомон, не стесняясь, уснащает свое изложение самыми фантастическимиизмышлениями, весьма полезными для народа, но смешными в его собственныхглазах, ибо он знает, до какой степени мы склонны поддаваться всякимвнушениям, даже самым диким и нелепым.

Вот почему в своих «Законах» он тщательно предусматривает [1491], что вобщественных местах должны распеваться только такие гимны, баснословныевымыслы которых могут послужить какой-нибудь полезной цели. Будучи убежден,что человеческий ум легко поддается внушению, он считал, что уж лучше питатьего полезными вымыслами, чем бесполезными или даже вредными. В своем«Государстве» он прямо заявляет, что для пользы людей часто бываетнеобходимо их обманывать [1492]. Нетрудно заметить, что одни философскиешколы больше стремились к истине, другие же — к пользе, благодаря чемупоследние и получили большее распространение. Беда наша в том, что нередковещи, кажущиеся нам наиболее истинными, не являются наиболее полезными длянашей жизни. Даже эпикурейцы, пирронисты и приверженцы Новой Академии [1493],то есть представители самых смелых философских школ, в конечном счетевынуждены склоняться перед гражданским законом.

Есть еще и другие вопросы, которые они тщательно обсуждали, выворачиваяих так и этак, причем каждый старался сказать свое слово, удачное илинеудачное. Так как они исходили из того, что нет ничего столь сокровенного,чего им нельзя было бы расследовать, то им часто приходилось строитьнесостоятельные и нелепые догадки, которые они сами не считалиосновательными, и выдвигали их не для того, чтобы установить истину, атолько чтобы поупражнять свой ум. Non tam id sensisse quod dicerent, quamexercere ingenia materiae difficultate videntur voluisse [1494].

В противном случае было бы непонятно, как могли эти выдающиеся изамечательные люди обнаружить такое необычайное непостоянство, такуюразноголосицу и легковесность в своих воззрениях? Так, например, что можетбыть нелепее, чем желать представить себе бога с помощью наших уподоблений идогадок; или пытаться подчинить его и мир нашим законам и мерить их нашимисилами; или пользоваться в применении к божеству той крупицей способностей,которые ему угодно было уделить человеческой природе; или желать низвестиего на землю и сделать столь же тленным и жалким, как мы сами, толькопотому, что мы не в состоянии простереть своих взоров до его славногопрестола?

Из всех человеческих — и притом самых древних — религиозных воззренийнаиболее правдоподобным и находящим оправдание мне представляется то,которое признает бога непостижимой силой, источником и хранителем всехвещей, считает, что бог — весь благо, весь совершенство и что онблагосклонно принимает почести и поклонение людей, в какой бы форме, подкаким бы именем и каким бы способом люди их ни выражали [1495].

Iuppiter omnipotens rerum, regumque deumque

Progenitor genitrixque. [1496]

Небо всегда благосклонно взирало на это рвение. Все правительстваизвлекали пользу из благочестия верующих [1497]; нечестивые люди и ихпоступки повсюду получали соответствующее воздаяние. Писавшие о языческихнародах признают достоинство, правопорядок, справедливость, истинность чудеси оракулов, служащих им на пользу, и наставления, которые заключены в ихбаснословных религиях, поскольку бог, по своему милосердию, пожелал спомощью этих благодеяний укрепить слабые ростки весьма грубого познания его,достигнутого их естественным разумом, хотя и сквозь оболочку лживых выдумок.

Но те выдумки, которые измышлял человек, были не только ложными, но инечестивыми и безнравственными.

Из всех святынь, почитавшихся в Афинах, святой Павел счел наиболеедопустимой ту, где был жертвенник с надписью: «Неведомому и невидимому богу» [1498].

Пифагор ближе всего подошел к истине, считая, что познание этойпервопричины, этой сущности всего сущего, не подлежит никакому ограничению,никаким предписаниям и никакому внешнему выражению, ибо это познание есть нечто иное, как крайнее усилие нашего воображения, стремящегося ксовершенству, причем каждый по своим способностям составляет себе идею этогосущества. Но когда Нума решил приспособить к такому пониманию религию своегонарода [1499]и привязать его к чисто духовной вере, не имеющей определенногопредмета поклонения и лишенной всякой материальности, то это оказалосьбесплодной попыткой, ибо человеческому уму не за что было ухватиться в этойбезбрежности смутных мыслей, ему необходимо было уплотнить их в некий образ,созданный им по своему подобию. Божественное величие, таким образом,позволило до известной степени ограничить себя ради нас телесными границами.Его сверхъестественные и небесные таинства носят на себе печать земнойприроды человека, и почитание бога выражается в молитвах и звучащих словах,ибо при этом верует и молится человек. Я оставляю в стороне другие доводы,которые приводят в данном случае; но вряд ли меня можно убедить в том, чтонаши распятия и изображение жалостных крестных мук, вид церковных украшенийи обрядов, пение, выражающее наши благочестивые помыслы, и общее связанное сэтим возбуждение наших чувств не воспламеняют души народов религиознойстрастью, оказывающей весьма полезное действие [1500].

Из религий, в основе которых лежало поклонение телесному божеству, —что необходимо было при царившем в те времена всеобщем невежестве, — я бы,мне кажется, охотнее всего примкнул к тем, кто поклонялся солнцу.

О солнце...... Всеобщий светоч,

Глаз мира; если бог с небес глядит на нас,

То солнца жаркий свет — сиянье божьих глаз:

Всему дарит он жизнь, и все он охраняет

И все дела людей в широком мире знает.

Да, солнце дивное, блюдя святой черед,

В двенадцати домах на небесах живет,

Для нас, живых людей, меняя лики года,

И тают облака в лучах его восхода.

Вселенной мощный дух, горячий, огневой,

Оно за краткий день, кочуя над землей.

Всю твердь небесную огромным плотным шаром

Сумеет обежать в своем стремленье яром.

Трудов не ведает — а счесть не может их, —

Природы старший сын, отец существ живых [1501].

Ибо, помимо своего величия и красоты, солнце представляет собойнаиболее удаленную от нас и потому наименее известную нам часть вселенной,так что вполне простительно испытывать по отношению к нему чувствовосхищения и благоговения.

Фалес, который первым исследовал такие вопросы, считал бога духом,который создал все из воды; Анаксимандр считал, что боги рождаются и умираютчерез известные промежутки времени и что миров и их богов существуетбесконечное множество; Анаксимен признавал, что бог есть воздух, что онвозникает, что он безмерен и всегда находится в движении; Анаксагор первыйсчитал, что устройство и мера всех вещей определяются и совершаются силой ипрозорливостью бесконечного разума [1502]. Алкмеон [1503]приписывалбожественность солнцу, луне, звездам и душе. Пифагор учил, что бог есть дух,который пребывает в природе всех вещей и от которого исходят наши души;Парменид [1504]считал, что горящий световой круг, опоясывающий небо исохраняющий своей теплотой вселенную, и есть бог. Эмпедокл полагал, чтобогами являются четыре стихии, из которых созданы все вещи; Протагор [1505]говорил, что о богах он ничего не знает, существуют они или нет и каковыони. Демокрит то утверждал, что боги — это «образы» [1506]и ихкруговращения, то — что они представляют собой природу, которая излучает этиобразы, то, наконец, что боги — это наше знание и разум. Платон по-разномуизлагает свои воззрения; в «Тимее» он утверждает, что невозможно назватьотца мира; в «Законах» он говорит, что не следует допытываться, что такоебог; но в других местах тех же сочинений он называет богами мир, небо,звезды, землю и наши души, а кроме того, признает всех тех богов, которыеприняты были в древности в каждом государстве. Ксенофонт, излагая учениеСократа, отмечает такую же путаницу: то Сократ утверждал, что не следуетдоискиваться, каков образ бога; то он считал богом солнце, то — душу; иногдаон говорил, что существует единый бог, иногда же — что их много. ПлемянникПлатона, Спевсипп [1507], считал, что бог есть некая одушевленная сила,которая всем управляет. Аристотель иногда признавал, что бог — это дух, аиногда — что это вселенная, в некоторых же случаях он ставил над нашим миромдругого владыку, а иногда полагал, что бог — это небесный огонь. Ксенократ [1508]насчитывал восемь богов, из которых первые пять — это планеты, шестойбог — все неподвижные звезды, вместе взятые, а седьмым и восьмым богамиявляются солнце и луна. Гераклид Понтийский [1509]колеблется междуразличными точками зрения: он признает, что бог лишен чувств, и придает емуто один образ, то другой, а под конец заявляет, что боги — это небо и земля.Такое же непостоянство в своих взглядах обнаруживает и Феофраст [1510]: онприписывает управление миром то разуму, то небу, то звездам.

Огратон [1511]полагал, что бог — это бесформенная и бесчувственнаяприрода, обладающая способностью порождать, увеличивать и уменьшать. Зенонполагал, что бог — это естественный закон, повелевающий творить добро изапрещающий делать зло; закон этот, по его мнению, — нечто одушевленное;Зенон не причисляет к богам Юпитера, Юнону, Весту, обычно называемых богами.Диоген Аполлонийский [1512]полагал, что бог — это воздух. Ксенофан [1513]считал, что бог шарообразен, видит и слышит, но неодушевлен и не имеетничего общего с человеческой природой. Аристон [1514]полагал, что образ боганепознаваем и что бог лишен чувств; он сомневался, есть ли бог нечтоодушевленное или нет. Клеанф [1515]признавал богом иногда разум, иногдавселенную, иногда душу природы, иногда небесный жар, который окружает иохватывает все. Ученик Зенона, Персей [1516], считал, что звания боговудостоились все те, кто сделал что-нибудь полезное для человеческогообщежития. Хрисипп нагромоздил в одну кучу все предшествующие высказывания обогах и, наделив их тысячью различных образов, причислил к ним также людей,которые обессмертили себя. Диагор и Феодор [1517]полностью отрицалисуществование богов. Эпикур полагал, что боги светоносны, прозрачны ивоздушны; они обитают между небосводами, как бы между двумя укреплениями,обладают человеческим обликом и имеют такие же, как у нас, части тела, хотятелом своим никак не пользуются [1518].

Ego deum genus esse semper dixi, et dicam caelitum;

Sed eos non curare opinor, quid agat humanum genus. [1519]

И вот при виде этой полнейшей неразберихи философских мнений попробуйтеположиться на вашу философию, попробуйте уверить, что вы нашли изюминку впироге! Убедившись в этом хаосе, я пришел к выводу, что нравы и мнения,отличающиеся от моих, не столько мне неприятны, сколько поучительны;сопоставление их дает мне основание не к тому, чтобы возгордиться, а к тому,чтобы почувствовать свое ничтожество: мне кажется, что ни одно мнение неимеет преимущества перед другим, за исключением тех, которые внушены мнебожьей волей. Я оставляю в стороне образ жизни необычный ипротивоестественный. Наблюдаемые в мире политические порядки противоречатдруг другу в не меньшей степени, чем философские школы: мы можем, такимобразом, убедиться, что сама фортуна не более изменчива и многолика, чем нашразум, что она не более слепа и безрассудна.

То, что мы меньше всего знаем, лучше всего годится для обожествления [1520]; вот почему делать из нас богов, как поступали древние, значитдоказывать полнейшее ничтожество человеческого разума. Я бы скорее понялтех, кто поклоняется змее, собаке или быку, поскольку, меньше зная природу исвойства этих животных, мы можем с большим основанием думать о них все, чтонам хочется, и приписывать им необычайные способности. Но делать богов изсуществ, обладающих нашей природой, несовершенство которой нам должно бытьизвестно; приписывать богам желания, гнев, мстительность; заставлять ихзаключать браки, иметь детей и вступать в родственные связи, испытыватьлюбовь и ревность; наделять их частями нашего тела, нашими костями, нашиминедугами и нашими наслаждениями, нашими смертями и нашими похоронами — всеэто можно объяснить лишь чрезмерным опьянением человеческого разума.

Quae procul usque adeo divino ab numine distant,

Inque deum numero quae sint indigna videri. [1521]

Formae, aetates, vestitus, ornatus noti sunt: genera, coniugia,cognationes omniaque traducta ad similitudinem imbecillitatis humanae: nam etperturbatis animis inducuntur; accipimus enim deorum cupiditates,aegritudines, iracundias. [1522]

Это все равно, что обожествлять не только веру, добродетель, честь,согласие, свободу, победу, благочестие, но и вожделение, обман, смертность,зависть, старость, страдания, страх, лихорадку, злополучие и другие напастинашей изменчивой и бренной жизни.

Quid iuvat hoc, templis nostros inducere mores?

О curvae in terris animae et caelestium inanes. [1523]

Египтяне без стеснения предусмотрительно запрещали под страхом смертиговорить о том, что их боги Серапис и Изида были когда-то людьми, хотя этобыло всем известно. Их изображали с прижатым к губам пальцем, что, по словамВаррона, означало таинственное приказание жрецам хранить молчание об ихсмертном происхождении, — иначе они неминуемо лишились бы всякого почитания [1524].

Раз уж человек желает сравняться с богом, говорит Цицерон [1525], онпоступил бы лучше, наделив себя божественными свойствами и совлекши их наземлю, вместо того чтобы воссылать на небо свою тленную и жалкую природу;но, говоря по правде, человек, побуждаемый тщеславием, делал на разные ладыи то и другое.

Я не могу поверить, что философы говорят серьезно, когда устанавливаютиерархию своих богов и вдаются в описание их союзов, их обязанностей и ихмогущества. Когда Платон говорит о жезле Плутона и о телесных наградах инаказаниях, которые ожидают нас после распада наших тел, сообразуя этивоздаяния с тем, что мы испытываем в этой жизни [1526], —

Secreti celant calles, et myrtea circum

Sylva tegit; curae non ipsa in morte relinquunt, [1527]

или когда Магомет обещает своим единоверцам рай, устланный коврами,украшенный золотом и драгоценными камнями, рай, в котором нас ждут девынеобычайной красоты и изысканные вина и яства, то для меня ясно, что этоговорят насмешники, приспособляющиеся к нашей глупости: они стремятсяпривлечь и соблазнить нас этими описаниями и обещаниями, доступными нашимземным вкусам. Ведь впадают же некоторые наши единоверцы в подобноезаблуждение и надеются после воскресения вернуться к земной и телесной жизнисо всеми мирскими благами и удовольствиями. Можно ли поверить, чтобы Платон — с его возвышенными идеями и столь близкий к божеству, что за нимсохранилось прозвище божественного, допускал, что такое жалкое создание, какчеловек, имеет нечто общее с этой непостижимой силой? Можно ли представитьсебе, чтобы он считал наш разум и наши слабые силы способными участвовать ввечном блаженстве или терпеть вечные муки? От имени человеческого разумаследовало бы сказать ему: если те радости, которые ты сулишь нам в будущейжизни, такого же порядка, как и те, которые я испытывал здесь на земле, тоэто не имеет ничего общего с бесконечностью. Даже если все мои пять чувствбудут полны веселья и душа будет охвачена такой радостью, какой она толькоможет пожелать и на какую может надеяться, это еще ничего не значит, ибомеру ее возможностей мы знаем. Если в этом есть хоть что-нибудьчеловеческое, значит в этом нет ничего божественного. Если оно не отличаетсяот нашего земного существования, то оно ничего не стоит. Все радостисмертных тоже смертны. Если нас еще может трогать и радовать в будущем мирето, что мы узнаем наших родителей, наших, детей и наших друзей, если мы ещеценим такие удовольствия, то это показывает, что мы находимся еще во властиземных и преходящих радостей. Мы не в состоянии достойным образом оценитьвеличие этих возвышенных и божественных обещаний, если способны их как-топонять; ибо для того, чтобы представить их себе надлежащим образом, ихследует мыслить невообразимыми, невыразимыми, непостижимыми и глубокоотличными от нашего жалкого опыта. «Не видел того глаз, — говорит апостолПавел, — не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, чтоприготовил Бог любящим Его» [1528]. И если для того, чтобы сделать нас кэтому способными, потребуется преобразовать и изменить наше существо (как тыэтому учишь, Платон, путем описанных тобой очищений), то это изменениедолжно быть таким коренным и всесторонним, что мы перестанем быть вфизическом смысле тем, чем были:

Hector erat tunc cum bello certabat; at ille,

Tractus ab Aemonio, non erat Hector, equo, [1529]

и эти награды на том свете получит уже какое-то другое существо:

quod mutatur, dissolvitur; interit ergo:

Traiciuntur enim partes atque ordine migrant. [1530]

Ибо когда мы говорим о метемпсихозе Пифагора и о том, как онпредставлял себе переселение душ, то разве мы думаем, что лев, в которомвоплотилась душа Цезаря, испытывает те же страсти, которые волновали Цезаря,или что лев и есть Цезарь! Если бы это было так, то были бы правы те, кто,оспаривая это мнение Платона [1531], упрекали его в том, что в таком случаемогло бы оказаться, что превратившаяся в мула мать возила бы на себе сына, иприводили другие подобные нелепости. И разве новые существа, возникшие приэтих превращениях одних животных в других того же вида, не будут иными, чемих предшественники? Говорят, что из пепла феникса рождается червь, а потомдругой феникс [1532]; можно ли думать, что этот второй феникс не будетотличаться от первого? Мы видим, что шелковичный червь умирает и засыхает ииз него образуется бабочка, а из нее в свою очередь другой червь, которогонелепо было бы принимать за первого. То, что однажды прекратилосуществование, того больше нет [1533]:

Nec, si materiem nostram collegerit aetas

Post obitum, rursumque redegerit, ut sita nunc est,

Atque iterum nobis fuerint data lumina vitae,

Pertineat quidquam tamen ad nos id quoque factum,

Interrupta semel cum sit repetentia nostra. [1534]

И когда в другом месте, ты, Платон [1535], говоришь, что этимивоздаяниями в будущей жизни будет наслаждаться духовная часть человека, тоты говоришь нечто маловероятное.

Scilicet, avolsis radicibus, ut nequit ullam

Dispicere ipse oculus rem, seorsum corpore toto. [1536]

Ибо тот, кто будет испытывать это наслаждение, не будет большечеловеком, а следовательно, это будем не мы; ведь мы состоим из двухосновных частей, разделение которых и есть смерть и разрушение нашегосущества:

Inter enim iacta est vitai pausa, vageque

Deerrarunt passim motus ab sensibus omnes. [1537]

Не говорим же мы, что человек страдает, когда черви точат части егобывшего тела или когда оно гниет в земле:

Et nihil hoc ad nos, qui coitu coniugioque

Corporis atque animae consistimus uniter apti. [1538]

Далее, на каком основании боги могут вознаграждать человека после егосмерти за его благие и добродетельные поступки, раз они сами побудили его кэтому и совершили их через него? И почему они гневаются и мстят ему за егопорочные деяния, раз они же сами наделили его этой несовершенной природой,между тем как самое ничтожное усилие их воли могло бы предохранить его отэтого? Разве не это самое возражение Эпикур приводил с большейубедительностью против Платона, прикрываясь нередко следующим изречением:«Обладая лишь смертной природой, нельзя установить ничего достоверного оприроде бессмертной. Она всегда сбивает нас с толку, в особенности, когдавмешивается в божественные дела». Кто яснее понимает это, чем мы? Ибо хотямы и даем нашему разуму точные и непогрешимые наставления, хотя мы иосвещаем путь его святым светочем истины, которым богу угодно было наделитьнас, однако мы каждодневно видим, что стоит ему хоть немного уклониться отобычной тропы, свернуть с пути, проторенного и проложенного церковью, как онтотчас же запутывается и начинает блуждать без руля и без ветрил вбезбрежном море зыбких и смутных человеческих мнений. Как только разумтеряет эту верную столбовую дорогу, он устремляется по тысяче различныхпутей.