Что же касается метатекста

Прежде всего заметим, что метатекст почти всегда присутствует в структуре коммуникативного акта — «почти» употребляется откровенно на всякий случай. Сознательно или бессознательно, прямо или косвенно, эксплицитно (явно) или имплицитно (скрыто) коммуни­канты в принципе постоянно посылают друг другу сиг­налы, свидетельствующие о том, каким образом они са­ми расценивают данный коммуникативный акт: оправдывает он их ожидания или не оправдывает, есть ли у коммуникантов все еще представление о коммуни­кативной цели или они уже потеряли ее, «прочитывают» ли они коммуникативные стратегии друг друга или пре­бывают относительно их в полном неведении и т. д.

Все это как раз и означает последовательное постро­ение метатекста на протяжении всего процесса комму-

никации. Всякий раз, когда «текущий» коммуникатив­ный акт» мною или моим собеседником выводится из области предметных высказываний (о референте) в об­ласть конкретной речевой ситуации (условия взаимо­действия), происходит обращение к метатексту.

Речевые модели типа: не могу не согласиться с Вами; у меня другое мнение на сей счет; не могли бы Вы по­вторить последнюю мысль?; как это называется на языке науки?; что Вы имеете в виду?; я не очень понял ход Ваших рассуждений; на основании чего Вы это за­ключаете?; если позволите, я затрону еще вот какой вопрос; давайте прервемся на минутку; налить Вам ко­фе?; мне кажется, мы зашли в тупик; отвлеченно гово­ря, мне не нравится Ваше сравнение; не нужно так на­стаивать; как прикажете Вас понимать?; по-моему, Вы только запутываете вопрос; кто-то стучит — мне придется открыть и мн. др.— являются маркерами ак­туальной речевой ситуации и выступают, таким обра­зом, метатекстом по отношению к «собственно текс­ту». (Правда, обычно в лингвистической практике разграничения между текстом и метатекстом не пред­лагается — в этом убеждает уже заголовок статьи заме­чательного польского ученого Анны Вежбицкой «Мета-текст в тексте».)

Построение метатекста (в отличие от построения «собственно текста») регулируется представлениями о фреймах, поскольку именно фреймы задают структуру (нестрого говоря, форму) коммуникативного акта. Есте­ственно, структура эта многократно и многообразно ва­рьируется в процессе общения, иногда даже настолько, что полностью видоизменяется (как правило, при не­удачных коммуникативных актах, однако это не жест­кий закон). Но при инициации взаимодействия «привя­занность к фрейму», может быть, в некоторых случаях даже гарантирует успешный старт.

Вот почему любая грамотная коммуникативная стратегия, разрабатываемая адресатом в связи с объяв­ленным ему коммуникативным актом, уже в начале

коммуникативного акта будет предполагать обращение к известному ему фрейму — хотя бы только для демон­страции адресанту своих представлений о релевантном фрейме. Если уже на первом этапе взаимодействия ад­ресант отклоняется от известной адресату коммуника­тивной схемы, пригодной в данном и подобных случаях (сигнал неполадок в структуре коммуникативного ак­та!), первоочередная задача адресата — отыскать в со­ставе известных ему фреймов тот, который «отвечает» за реально предлагаемую ему речевую ситуацию (кста­ти, успешность такого рода поисков можно гарантиро­вать почти всегда).

Скажем, я настроен «действовать» в соответствии с фреймом «объяснение поступка», и предположим, что это и есть нужный в данном случае фрейм. Однако ад­ресант дает мне понять, что он-то имел в виду фрейм «оправдание проступка». Здесь важно заметить, что, не­смотря на «объявленность» данного коммуникативного акта(!), адресат отнюдь не обязан осуществить немед­ленную ломку «заготовленного впрок» фрейма. Если ад­ресат действительно убежден в пригодности фрейма, ес­тественное право адресата — оговорить возможности использования собственного фрейма, а также недву­смысленно сигнализировать адресанту о своем желании или нежелании строить взаимодействие в соответствии с новым фреймом.

Кстати, при подлинной убежденности адресата фор­мулировки здесь могут быть весьма и весьма жестки­ми, вплоть до — применительно к нашему примеру — проигрывания модели: я не ожидал, что мне придется оправдываться, и оправдываться, в общем-то, не соби­раюсь. В подобных ситуациях для успешного протекания коммуникативного акта гибкость потребуется уже от ад­ресанта: точное опознание навязываемого им фрейма и отказ адресата действовать в предлагаемых рамках за­ставят инициатора коммуникативного акта либо сорвать взаимодействие самому (с переносом его в будущее, что дает адресату необходимый тайм-аут), либо принять

фрейм адресата. В обоих случаях это будет означать по­беду коммуникативной стратегии адресата.

Таким образом, правильным будет сказать, что текс­товая область речевого взаимодействия постоянно нахо­дится под защитой некоего метатекста, который все вре­мя сопутствует «собственно тексту», хотя и может пребывать с ним в весьма сложных отношениях. Имеет­ся в виду, что между текстом и метатекстом далеко не всегда «согласные» отношения: текст и метатекст в усло­виях конкретного коммуникативного акта могут взаимо­действовать по-разному:

• развиваться параллельно (1);

• развиваться комплементарно (взаимодополнитель-

но) (2);

• пересекаться (3);

• вступать в конфликт (4);

• метатекст в ряде случаев способен полностью замес­тить текст и более того — фактически вытеснить его за пределы коммуникативного акта (5).

(В связи с последней рубрикой ср., например, случай: Я не в состоянии продолжать этот разговор, поскольку меня совершенно не устраивают Ваши методы вести дискуссию.) Для наглядности можно еще вспомнить фрагмент из «Алисы в Зазеркалье» со знаменитой реп­ликой: «Научитесь не переходить в разговоре на лично­сти!» Этот фрагмент как раз и свидетельствует о перено­се внимания с собственно предмета (область текста) на участников диалога (метатекст).

Предложенная типология отношений между текстом и метатекстом охватывает как ситуации успешного, так и ситуации неуспешного речевого взаимодействия. Проблемы, собственно говоря, начинают возникать с (3): при установке на успешный коммуникативный акт обоим коммуникантам следует избегать этой и последу­ющих моделей взаимодействия текста и метатекста.

Суммируя изложенное, опишем гипотетическую коммуникативную стратегию адресата в случае с ожи-

даемыми коммуникативными актами как стратегию, предполагающую серьезную предварительную работу на этапе подготовки к коммуникативному акту (1) — анализ собственных пресуппозиций и фреймов (1а), а также предполагаемых пресуппозиций и фреймов адре­санта (16) — с последующим, уже на этапе инициации коммуникативного акта, согласованием пресуппозиций (общих и конситуативных) и фреймов обеих сторон (2), и в случае невозможности согласования (3) — прямое предъявление, собственных пресуппозиций и фреймов как формы отказа от речевого взаимодействия (За) или как заявки на продолжение взаимодействия в рамках только собственных фреймов (36), или только фреймов адресанта (Зв).

Будем считать, что в двух предшествующих главах были достаточно полно представлены два «компонента» структуры коммуникативного акта — адресант и адре­сат; обсуждены приемы и принципы инициации комму­никативного акта, а также вклад обеих сторон в его дальнейшее развитие или его прекращение. Здесь важ­но заметить, что стратегически лучше, видимо, вовсе не приступать к коммуникативному акту или остановить взаимодействие так скоро, как только возможно, во всех тех случаях, когда успешность коммуникации на­ходится под угрозой. Это, по существу, в интересах, как адресанта, так и адресата.

Ни один из них, конечно же, не стремится к срыву взаимодействия на более поздних этапах, когда срыв такой, как правило, автоматически означает необхо­димость для одной из сторон брать на себя вину за «испорченный» коммуникативный акт. Не-инициация же коммуникативного акта или остановка его в самом начале легко может быть объяснена тем, что предстоящий акт не удовлетворяет подготовитель­ным условиям коммуникации, а это, понятное дело, ни одному из коммуникантов в вину обычно не вме­няется.

Значит, если инициация коммуникативного акта благополучно осуществлена, коммуникативный акт точно сориентирован и собеседниками сделаны пер­вые, удачные шаги навстречу друг другу — иначе гово­ря, коммуникативному акту ничто не мешает разви­ваться далее,— в силу вступают «правила выполнения процедуры» (Дж. Остин), обсуждение которых мы нач­нем со следующего «компонента» коммуникативного акта — компонента, который называется «контакт».

Глава 3. КОНТАКТ

Категория контакта есть одна из сравнительно новых для науки категорий. И не потому, что прежде эта катего­рия не была известна, а потому, что контакт как таковой самостоятельно, довольно долгое время не был предме­том внимания исследователей. Контакт изучался лишь «в группе» с другими компонентами коммуникативного ак­та, а потому чуть ли не вплоть до середины двадцатого ве­ка о теории контакта не могло быть и речи. Впрочем, утверждать, что теория эта уже сложилась к настоящему времени, скорее всего, тоже преждевременно. Однако современная наука сделала в данном направлении дейст­вительно много, по крайней мере, для того, чтобы контакт вошел в число компонентов коммуникативного акта на равных правах с прочими его компонентами.

Прежде чем обсуждать типы контакта, попытаемся рассмотреть эту категорию генералыно, то есть в плане то­го, всегда ли возможно засвидетельствовать контакт («со­стояние контакта») между собеседниками, осуществляю­щими коммуникативный акт. Вопрос этот для удобства можно перефразировать следующим образом,: какие ре­чевые действия действительно обеспечивают контакт?

§ 1. Коммуникативный кодекс

Будем исходить из соображения, в соответствии с которым любые речевые действия, осуществляемые

партнерами по коммуникативному акту, подлежат оцен­ке с точки зрения их сознательности и преднамереннос­ти. Это означает, что партнеры по коммуникативному акту в принципе должны отдавать себе отчет в каждом из своих речевых «поступков» и что каждый из этих по­ступков должен служить определенной, известной гово­рящему цели.

Если условия эти соблюдаются (т. е. речевые дейст­вия коммуникантов можно расценить как сознательные и преднамеренные), то в силу вступает то, что в лингви­стической прагматике называется коммуникативным кодексом. Коммуникативный кодекс представляет со­бой сложную систему принципов, регулирующих рече­вое поведение обеих сторон в ходе коммуникативного акта и базирующихся на ряде категорий и критериев. (Может возникнуть вопрос: как соотносится коммуни­кативный кодекс с тем, что было обозначено в качестве речевых конвенций. Коммуникативный кодекс в этом смысле есть более общее понятие, регулирующее, в ча­стности, и речевые конвенции.)

Базовыми категориями, участвующими в формиро­вании коммуникативного кодекса, но не входящими в него, являются такие категории, как коммуникативная (речевая) цель и коммуникативное (речевое) намере­ние. Сознательность и преднамеренность коммуника­тивного акта приводят к тому, что связь между ними обычно довольно тесна. Если это условие выполняется, коммуникативный кодекс на практике становится рег­ламентирующей системой для моделей речевого пове­дения, которые ведут к успешным коммуникативным актам или объясняют случаи неуспешных коммуника­тивных актов.

В этой системе базовые категории играют роль свое­го рода регуляторов речевого общения, т. е. тех меха­низмов, которые приводят в действие критерии и прин­ципы корректного речевого поведения. Эти критерии и принципы могут «работать» только тогда, когда с базо­выми категориями коммуникативного кодекса все более

или менее в порядке. Иными словами, когда коммуника­тивные тактики говорящих «доброкачественны», т. е. когда избранная говорящим коммуникативная тактика соответствует его коммуникативной стратегии и когда коммуникативная компетенция говорящего достаточна для того, чтобы привести коммуникативные намерения в согласие с коммуникативной целью. Ведь только таким образом говорящий и может пополнить свой положи­тельный коммуникативный опыт действительно «рабо­тающими» коммуникативными тактиками.

Предположим, я ставлю перед собой такую комму­никативную цель, как убедить собеседника в моей пра­воте. В систему моих коммуникативных намерений входит, во-первых, аргументация моей правоты и, во-вторых, анализ заблуждений собеседника. (Опытный речевой стратег сразу увидит противоречие между стратегической установкой и набором выбранных мною тактических ходов. Он скажет, что для убежде­ния собеседника в моей правоте вполне достаточно та­кого тактического хода, как презентация собственных аргументов. Анализ же заблуждений собеседника лег­ко может оказаться «подрывным фактором» в предпо­лагаемой речевой ситуации.)

Соответствующему коммуникативному акту ничто не грозит до тех пор, пока я остаюсь в границах моего первого коммуникативного намерения. Однако понят­но, что при переходе ко второму могут возникнуть изве­стные трудности и что связаны они будут именно с тем противоречием в составе коммуникативного кодекса, которые я предполагал игнорировать.

В частности, такая коммуникативная цель, как убе­дить собеседника в своей правоте, предполагает совер­шенно бесконфликтные коммуникативные намерения. Любое намерение, потенциально содержащее в себе возможность конфликта с собеседником (анализ его за­блуждений; ссылки на определенные — существующие для меня, но, положим, не существующие для него — авторитеты; апелляции к здравому смыслу, предусмат-

ивающие, в частности, отсутствие такового у собесед­ника, и проч.), чревато утратой коммуникативной цели.

Итак, мой коммуникативный промах объясняется противоречием между коммуникативной целью и ком­муникативными намерениями. Предполагают также, что мне трудно будет найти надлежащую интенцию для ре­ализации моей коммуникативной целью - интенции см. гл. 4, § 2).

В реальности коммуникативная цель, к сожалению, действительно не всегда находится в соответствии с коммуникативными намерениями. Происходит это, как правило, вследствие недостаточной коммуникативной компетенции говорящего, что, в свою очередь, может оказаться следствием не слишком богатого коммуника­тивного опыта. Однако обычно коммуникативный опыт индивида все же содержит достаточный набор «продук­тивных моделей» речевого поведения, гарантирующих от противоречий обсуждаемого свойства.

То есть в нормальных случаях коммуниканты хоро­шо представляют себе, что, например, Похвала как подачка, скорее всего, не будет принята, что поздравления по случаю праздника не совмещаются _с выражением соболезнования по случаю утраты, что согласие на вы­полнение какого-либо задания не выражается посред­ством сомнений в собственной состоятельности и.т.д. Для того и существуют такие, например общие реко­мендации, как «уходя, уходи», «не ломись в открытую дверь» и т. п.

Так что базовые категории, участвующие в форми­ровании коммуникативного кодекса, в Принципе более «защищены», чем критерии и принципы коммуникатив­ного кодекса.

Следует, вероятно, только заметить, что не сущест­вует «образцовой» коммуникативной компетенции, на которую каждому следовало бы ориентироваться равно, как не существует и «образцового» коммуникатив­ного опыта, который можно было бы некритически за­имствовать.

§ 2. Критерии коммуникативного кодекса

Два важнейших критерия в составе коммуникативно­го кодекса — критерий истинности и критерий искрен­ности. Критерий истинности определяется в лингвисти­ческой прагматике как верность действительности, критерий искренности — как верность себе.

Будем считать, что мое коммуникативное намерение приведет меня к нужной мне коммуникативной цели в том случае, если выдерживаются оба критерия. Что зна­чит «выдерживается критерий истинности»? Это озна­чает, что «картины действительности», репрезентиру­емые мною, как минимум, не искажены, иными словами, в общем и целом у меня правильное или, говоря осто­рожнее, свойственное многим представление о мире (допустим, я вижу некоторые существенные различия между лошадью и человеком).

Что касается критерия искренности, то он выдержи­вается тогда, когда «картины действительности», репре­зентируемые мною, на самом деле отражают мое отно­шение к действительности.

В идеале так и должно выглядеть речевое взаимодей­ствие, предполагающее контакт: нарисованная здесь картина претендует на адекватность (кстати, не претен­дуя при этом на полноту и тем более — на подробность). Напротив, игнорирование критериев коммуникативно­го кодекса создает угрозу для контакта, а стало быть, и для коммуникативного акта в целом.

Однако более жесткая формулировка, что-нибудь ти­па «контакт не состоится», была бы неверна: обсуждае­мые категории и критерии весьма тонки и по-разному влияют на контакт. Кроме того, возможны сложные ком­бинации категорий и критериев. Так, предосудительная речевая цель (например, пустить сплетню) предполагает нарушение обоих критериев. Однако, если соответству­ющие речевые намерения презентированы искусно и со­беседнику не удается разгадать коварства партнера по коммуникативному акту в ходе речевого взаимодейст-

вия, контакт не разрушается, и коммуникативный акт мо­жет даже выглядеть как вполне успешный. Для таких случаев существует достаточно точная характеристика: коммуникативный акт «не действителен» или «акт осу­ществлен, но он пуст» (Дж. Остин, с. 35).

С другой стороны, при достойной речевой цели могут подвести «речевые намерения»: например, побуждение совершить то или иное действие трудно спровоцировать угрозами (даже при точном следовании обоим критери­ям), при таких обстоятельствах срыв контакта неминуем.

Особенно сложен такой случай, как искреннее за­блуждение, то есть конфликтные отношения между критерием истинности и критерием искренности (ска­жем, я действительно полагаю, что положение дел тако­во, каковым оно представляется мне, и пытаюсь, демон­стрируя надлежащие речевые намерения, предостеречь собеседника от возможной опасности. Может быть, мне это даже удается, между тем как в реальности никакой опасности нет и в помине — речевая модель: благими на­мерениями вымощена дорога в ад).

Другой вариант того же конфликта связан с ситуацией, когда я намеренно представляю положение дел искажен­но, будучи искренне убежденным, что так, например, луч­ше для собеседника (речевая модель: ложь во спасение), в соответствии, с чем я привожу мою речевую цель, не презентируя, однако, моих подлинных: речевых намерений. При таких обстоятельствах срыв контакта отнюдь не неми­нуем. Контакт вполне может состояться, более того, ком­муникативный акт приведет к желаемому мною вербаль­ному результату, но без коммуникативной перспективы: мой конфликт с критерием истинности, скорее всего, при­ведет к ревизии результатов «успешного» коммуникатив­ного акта со стороны моего партнера в дальнейшем.

Большой интерес представляет мысль о том, что воз­можность преступного пользования языком как бы исклю­чена: об этом во вступительной статье к сборнику статей по лингвистической прагматике пишут крупнейшие авто­ритеты в области отечественной лингвистической праг-

матики — Н. Д. Арутюнова и Е. В. Падучева. Приведем их довольно прозрачную мысль без комментариев:

«Большинство предосудительных коммуникатив­ных целей (обман, злословие, клевета, сплетни, наветы, хвастовство, оскорбления и др.) либо прямо имплициру­ет ложность предложения, либо в той или иной форме искажает картину действительности. Поэтому тре­бование говорить правду и только правду... исключает возможность преступного пользования языком. Искрен­ность и истинность в определенной мере покрывают друг друга» (Н. Д. Арутюнова, Е. В. Падучева, с. 28).

Понятно, что при столь головокружительно сложных взаимоотношениях между элементами коммуникатив­ного кодекса строить коммуникативные стратегии есть занятие довольно обременительное и не всегда сулящее успех. Как раз для того, чтобы упростить задачи комму­никантов, коммуникативный кодекс и был описан не только в аспекте присущих ему общих категорий и кри­териев, но и в аспекте некоторых более конкретных принципов, или законов, совокупность которых способ­на во многом гарантировать успешность коммуникатив­ных стратегий собеседников.

Речь идет о принципах, которые были презентированы общественности двумя крупнейшими зарубежными учеными, их имена — Дж. Н. Лич и Г. П. Грайс. На сего­дняшний день наука располагает, таким образом, двумя подробными описаниями ведущих принципов коммуни­кации — они получили название по именам их осново­положников: принцип кооперации Грайса и принцип вежливости Лича.

Принцип кооперации