Камино Хусто 2 page

Она сказала это так горько, что заплакали почти все за столом. Мы сидели, ревели и горевали о нашем обожаемом художественном руководителе; и он, наверное, смотрел на нас сверху.

– Хорошие поминки получились, правильные, – сказала наша старейшая реквизиторша баба Тоня, которая, кстати, тоже не помнила, когда в Ежовске появился Антон. – Пусть земля ему будет пухом. Главное, чтобы театр не пропал, а то много желающих на сладенькое найдется. Вместе надо держаться. Вот как сейчас.

Мы дружно разобрали столы и отправились по домам.

В эту ночь я не смогла заснуть, сердце щемило так, что мне пришлось принять таблетку валидола, – первый раз в жизни. Валидол был в маминой аптечке, которая хранилась на кухне со времен болезни Ильдара. Маня, видимо, проснулась от моего шуршания и заглянула в кухню в одной ночной рубашке. Что‑то меня в ней удивило, в ее внешнем облике, но сердце не отпускало, и я не сообразила, что именно.

– Плохо тебе, Света? – спросила она обеспокоенно.

– Да нет. Только сердце щемит.

– Посижу с тобой немного?

– Давай.

И я ей стала рассказывать про панихиду и про поминки. Все рассказала. Маня только кивала, вздыхала и изредка восклицала: «Ой!» Но сердце успокоилось; Мане с утра надо было на занятия в училище, и я ее отправила досыпать. Сама тоже вернулась в постель и впала в какую‑то тревожную дрему, из которой меня вытащил Ильдар.

– Вставай, Свет! Дело есть. Да и завтрак стынет!

– А Маня ушла уже?

– Ушла.

– Надо же, я и не слышала даже, а казалось, не сплю.

– Бывает.

Я накинула халат и пошла на кухню, где уже возился с бутербродами Ильдар.

– Какое дело? – я уселась за стол.

– Важное. Но ты поешь сначала.

И налил мне кофе с молоком. Аппетит у меня почему‑то пропал. Я пила кофе и глядела на веселого, жующего бутерброд Ильдара. Взяла сигарету – к тому времени я уже покуривала, – и, не выдержав, повторила вопрос:

– Какое дело?

– Сваливаю я, – объявил мне Калганов.

– Сваливаешь, – тупо повторила я.

– Ну да! Вчера с Маниного телефона позвонил верному человечку, тот сказал: «Все ОК, ты даже пересидел, папахин воет: „Все прощу, пусть только вернется“. Так что закончилась моя эвакуация, теперь домой, в родные пенаты. Здесь тоже важно нужный момент не прошляпить, пока он в кондиции. Завалюсь к нему блудным сынком, покаюсь – и все тип‑топ: можно будет из него веревки вить. Здорово?

– Здорово… А Маня?

– Маня знает. Я ж с ее телефона звонил. И давай договоримся сразу: ты обо всей этой истории забудь навсегда; не было меня в Ежовске никогда, а то большие хлопоты получишь, очень неприятные хлопоты.

В голосе его послышались нотки угрозы, но я не испугалась и не расстроилась. Как сказал известный принц: «А впрочем – что ж, на свете нет чудес, как волка не корми – он смотрит в лес».

И Ильдар Калганов остался Ильдаром Калгановым. Меня, надо сказать, как раз попугивала метаморфоза Илькина, когда он больше двух месяцев жил в моем доме в строгой конспирации, не выходил даже на улицу и был сущим ангелом. Любой спокойный человек стал бы беситься. А Илька все с улыбочкой, помогал Мане убираться и готовить, ни одного грубого слова, а, наоборот, все шуточки да прибауточки. Конечно, маленькая дурочка влюбилась в него без памяти. Что с ней теперь будет, я боялась даже представить.

– А что тебе от меня надо? – спросила я.

– Доведи до автовокзала, сам не найду, а расспрашивать прохожих – мордой светить нежелательно. И денег дай на билет до ближайшей деревни, там меня ждать будут уже на машинах.

– Деревень‑то много. Автобусы в разных направлениях идут. Тебе какую деревню‑то?

– Смешное название такое – Кутерьма.

– Смешное, – согласилась я. – Ну, пойдем!

Мы шлепали по лужам, снег уже таял, Калганову было жарко в зимней куртке, он всю дорогу матерился, но не снял ни шапки, ни капюшона. Добрели до автовокзала, я купила билет, автобус отходил как раз через десять минут.

– Ну ладно, долгие проводы – лишние слезы. Я пошел место занимать.

И он направился к автобусу. Когда он был уже в дверях, я зачем‑то спросила глупость:

– А как же Маня?

Его всего передернуло, и он, забыв про конспирацию, заорал:

– Не было никакой Мани! Поняла, идиотка?! Никакой Мани никогда не было!

Я повернулась и пошла прочь. В спину мне было брошено:

– Хохрякова! Что тебе должен – все верну!

«Да подавись ты своими деньгами», – пожелала я ему мысленно и не повернулась весело помахать ручкой на прощание.

Доплелась до дома и плюхнулась на диван. Позвонила в театр, дала указание разбирать сцену после панихиды и готовиться к субботнему представлению, как‑никак я еще была и. о. художественного руководителя театра.

Лежала на диване и думала, что скажу Мане и чем ее отпаивать, если ей вдруг станет плохо. А плохо будет, может быть, не сразу, а как у меня, где‑то через месячишко. Манина любовная история до смешного напоминала мою. Только мой роман уложился в две недели, – аккурат детские зимние каникулы.

Детские каникулы для кукольного театра – самое хлебное время, играем по три спектакля, и обязательно хоть раз в день «Снежную королеву». Спектакль был удачный, мне нравился, играла я там несколько ролей, в том числе и Маленькую Разбойницу – это вообще, можно сказать, была моя любимая роль. В последней сцене Маленькой Разбойницы, ну, когда она прощается с Гердой, всегда были большие аплодисменты, и меня так и тянуло выскочить из‑за ширмы и раскланяться перед публикой. Еле сдерживались. И вот, в первый же день каникул, после окончания последнего спектакля я вышла через служебный вход, а там меня поджидали два благодарных зрителя – папа и сын. Мальчику было лет семь, а папе… Я как взглянула на него, сердце стало колотиться так, будто решило разбить грудную клетку и упасть в снег ему под ноги. Он был такой красивый! Похож на артиста Домогарова в молодости. В нем все было совершенно.

– Добрый вечер, – произнес мистер Совершенство. – Мы с сыном получили огромное удовольствие от спектакля. На каникулы сюда приехали, к бабушке. А она нас в театр отправила.

– Да, а я еще идти не хотел, – подхватил сынишка. – В жизни не видел таких хороших спектаклей. Так здорово! Как будто по‑настоящему всё! Я только не понял, куда Маленькая Разбойница делась. Все ждал, ждал, а она так и не появилась. Вот хочу узнать, что с ней дальше‑то стало?

– Вы Светлана Хохрякова? Мы не обознались?

Я тупо кивнула, не отводя взгляда от его лица.

– Ну, видишь, Паш, – вот тебе Маленькая Разбойница. Мы ваш портрет в фойе разглядели, а в программке прочитали, кто кого играет. Решили дождаться лично вас, выразить горячую благодарность и прояснить дальнейшую судьбу вашего персонажа.

– Вы не из Ежовска? – проблеяла я.

Он расхохотался, показав свои идеальные зубы.

– Нет, мы из Питера. Прибыли на две недели проведать родственников и посмотреть на настоящую русскую зиму. В Питере ее не очень‑то разглядишь. А здесь – красота, скажи, Паш?

– Красота, – подтвердил мальчик. – Только я хочу про Маленькую Разбойницу…

– Сын, видишь, тетя устала и замерзла. Что нам на холоде разговаривать. Пойдемте в кафе!

И мы пошли в кафе. Там он представился:

– Александр Волков, летчик гражданской авиации.

Я никак не могла сообразить, что придумать про Маленькую Разбойницу, потому что в башке билось: «Господи! Какой красивый!» Пообещала рассказать завтра после спектакля, на который их пригласила. Пашка обиделся и стал проситься домой. Александр Волков подмигнул мне и решительно заявил:

– Давайте сделаем так. Я сейчас отведу Пашу к бабуле. А потом вернусь за тетей Светой и провожу домой. А по дороге все‑таки выведаю у нее про Разбойницу. Идет?

– Идет! – мгновенно ответила я, хотя вопрос скорее был обращен к мальчику.

Так начался этот роман. Сказать, что он был бурным – значит, не сказать ничего. Голову мне снесло абсолютно. Я начинала плакать, если долго его не видела, а оргазм у меня начинался от одного его прикосновения. Ухаживал он потрясающе, ни от кого не таился, водил меня по ресторанам, все время делал милые подарочки, смотрел с обожанием и придумывал всякие прозвища, называл меня и артисточкой, и малышом, но чаще всего, конечно, Маленькой Разбойницей. Но кольца обручального никогда не снимал, даже в постели, и ничего‑ничего не обещал. Так что, когда детские каникулы кончились, кончился и наш роман. Последнюю ночь он провел у меня, я даже накормила его завтраком. Он все шутил, был весел, и я, как ни странно, тоже; только все смотрела и смотрела в его необыкновенные глаза и никак не могла наглядеться. Простился он тоже весело:

– Ну что, малыш, прощаемся? Я тебе очень благодарен, ты подарила мне настоящую сказку. Надеюсь, ты меня тоже будешь вспоминать с удовольствием? – Я в ответ улыбнулась. – Ну и молодец! – Он немного посерьезнел и, погладив меня по голове, произнес: – Ты – редкая женщина. Бриллиант. – И протянул мне коробочку.

Я открыла ее, в ней лежала тоненькая цепочка белого золота с крошечным бриллиантиком‑кулоном.

– Спасибо, Саша.

Я обняла его и поцеловала.

– Ну, я пошел.

– Иди. Пашке привет. Счастливого пути!

– Спасибо!

И дверь захлопнулась.

Телефона своего он мне не оставил, и сам звонить не обещал. «Было и прошло». По крайней мере, честно.

Первое время после отъезда красавца летчика я, как мне казалось, держалась абсолютным молодцом. Даже гордилась собой: вот, мол, какая сильная женщина, все эмоциональные бури нипочем, не плачу, плюю на жалостливые взгляды и перешептывания за спиной, – можно сказать, мужественно справляюсь. Только вот кулончик Александра Волкова не носила, спрятала подальше, чтобы на глаза не попадался. Да Антон стал поругивать за плохую игру.

А потом меня как накрыло черной пеленой, и конец пришел всей мужественности и эмоциональной устойчивости. По инерции ходила в театр, топталась за ширмой и думала только об одном: зачем я это делаю, кому нужен весь этот балаган? Аж тошнило, – так не хотелось кукол двигать. Антон Хуанович сильно рассердился и в наказание перевел меня в гардеробщицы. Но на новой должности я тоже не прижилась, меня так раздражали дети и их мамаши, что я практически швыряла куртки и пальто им в лицо. Зрители были очень недовольны, несколько раз случались небольшие скандалы, не скандалы, а так – базарные некрасивые перепалки, – мне пригрозили увольнением, и я сама перестала ходить в театр и полностью погрузилась в депрессию. Тихо загибалась дома, пока на мобильный не позвонил Антон и не сообщил, что у нас в Ежовске будет конкурсный отбор в «Академию успеха» и я должна принять в нем участие. Я повиновалась без особого восторга, а меня вдруг взяли.

Так было у меня, а как будет с Маней, я предугадать не могла, мы с ней очень разные. Она была моложе и не прошла через многие невзгоды, которые достались мне. Очень я за нее опасалась.

Она пришла после занятий, как всегда, радостная; с порога заявила, что «день прекрасный, весной пахнет до невозможности». Скинула верхнюю одежду и сразу нырнула в кухню, стала там греметь посудой и рассказывать какие‑то новости из педучилища. Я, конечно, не врубалась в ее рассказы, потому что ждала вопроса: «А где Ильдар?»

– Свет, ты меня не слушаешь, что ли?

Маня появилась в гостиной.

– Нет, не слушаю, – честно ответила я.

– Свет, ты чего так скукожилась? На тебя смотреть страшно. Это ты из‑за Ильдара? Считаешь себя виноватой? Светочка, родная, все не так, как ты думаешь. Я знала, что он уедет, он мне об этом сказал. А тебе я благодарна буду до конца дней своих за то, что получила такое счастье. Ты думаешь, вот пожил он два месяца, уехал навсегда и оставил меня со сломанной судьбой? А вот и нет. Счастье мое продолжается, только оно теперь в сердце. – Маня приложила руку к левой стороне груди, показывая, где именно ее счастье, и вдруг прыснула как девчонка: – И еще кое‑где! – И она положила руку на живот. – Я беременна! – радостно закричала она на весь дом и закружилась от переполнивших ее чувств.

Я, как дура, тоже засмеялась, но Маню, видимо, что‑то насторожило в моем смехе, потому что она спросила:

– Может, тебе валерьянки накапать?

– Лучше водки немного.

– Айн момент.

И она попрыгала в кухню, из которой через несколько минут сообщила:

– Все готово! Прошу!

На столе стояла стопка водки и тарелочка с нарезанным сыром и кусочками соленого огурца.

Я так четко увидела эти кусочки крепеньких, домашнего засола, огурчиков и старомодную, еще от мамы оставшуюся стопку, наполненную до краев водкой, что меня передернуло. Потому что стопочка наполнялась в тот вечер неоднократно. Я сильно надралась, и похмелье на следующее утро было ужасным. Я решила больше ничего не вспоминать. Хватит. Все равно никакими воспоминаниями от реальности не прикроешься.

А реальность такова, что я сижу на крохотном острове в Тихом океане. Осталось часа два до заката; я вроде бы жду своего дельфина Джонни и совсем не уверена, что он приплывет. Может, и не было никакого дельфина, может, я просто заснула, и ветром мой плотик вынесло на течение, а течение прибило плотик к этому островку с черным песком. Вопрос следующий: как долго я продержусь на маленьком клочке суши посреди бескрайнего океана. Неделю точно, ну может, и две, если сильно экономить воду. А потом? Потом суп с котом. Можно, конечно, поплыть самостоятельно, только в какую сторону? И я полезла на скалу. Очень скала оказалась неудобной для восхождения, но я ее победила, хотя и поранила руки и ноги до крови. Но муки мои были не напрасны, потому что я с вершины углядела какую‑то землю. Она была очень далеко, почти расплывалась на горизонте, и остров это или материк – понять было невозможно, – но все‑таки! Я приобрела цель. А с целью‑то всегда повеселее. Я стояла на вершине скалы, сложив по‑наполеоновски руки, смотрела гордо вперед, и уже воображала себя Туром Хейердалом, который на своем плоту Кон‑Тики пересек целый океан, а мне‑то – всего ничего, вон она темнеет, моя земля обетованная. Конечно, всякие неприятные мыслишки жужжали вокруг моего эйфорического в тот момент мировосприятия, типа, – а вдруг акулы, а вдруг шторм, а вдруг плот развалится, но я их гнала к чертям собачьим, будут они мне тут настроение портить. Всё! Решаю – если Джонни сегодня не явится, завтра с утра отправлюсь в самостоятельное плавание. Вполне насладившись своим величием и храбростью, я попыталась спуститься со скалы. Не тут‑то было. Я поняла, что сломаю шею, потому что спускаться в сто раз тяжелее, чем подниматься. И я стала разглядывать воду под скалой. Она была такая прозрачная, что виднелось дно, хотя глубина, похоже, порядочная. Скала со стороны воды была практически отвесная, высота ее была большой, на взгляд определить сложно, но за метров шесть‑семь я ручаюсь. Прыгать было страшно. Я в раздумьях присела на корточки. Раздумья длились долго; на вершине чувствовался ветерок, и я даже стала зябнуть. И вдруг справа от себя увидела стаю дельфинов, явно державших курс к моему острову.

– Ура! – заорала я и солдатиком сиганула в воду.

Погрузилась глубоко, мягко достала ногами дна и, оттолкнувшись, за несколько мгновений выскочила на поверхность, а потом изо всех сил погребла навстречу дельфинам.

Это был Джонни с тремя дружками. Доплыв, я обхватила его голову руками и начала неистово целовать куда попало. Он повозился со мной чуть‑чуть и отволок к пологому берегу, где стоял готовый к путешествию плотик.

Я быстро собрала вещички и столкнула плот на воду. Почувствовала, что Джонни чем‑то озабочен: когда я пыталась погладить его рукой, он ее отталкивал, мол, не до нежностей нынче. Мне оставалось только растянуться на животе на досках и посылать свою нежность взглядами. Солнце село, стало совсем темно, потому что луна еще не взошла, дельфины гнали мой плот, по‑моему, в направлении земли, которую я разглядела со скалы. Была спокойна, потому что Джонни был рядом и потому, что все шло по плану. Я абсолютно расслабилась и заснула.

«Слава богу! – вдруг сказал Джонни. – Я думал, ты никогда не угомонишься!»

«Почему ты беспокойный такой? Что‑то случилось?»

«У нас проблемы. Тебя начали искать. Пока на катерах обшаривают ближайшие от Чилунгвы острова. Но скоро вспомнят про течение».

«Но мы к тому времени будем уже далеко?»

«Не так далеко, как хотелось бы. Боюсь, дело только катерами не ограничится, поэтому будем плыть всю ночь и весь день, без остановки, и высадим тебя не в том месте, где намечали вначале».

«Я видела землю со скалы».

«Нет, на этой земле высаживать тебя совсем не хочется. Это опасная земля. Но если вдруг не успеем, придется десантировать тебя туда. Запомни: наверх не поднимайся, иди лесом вдоль берега, я появлюсь».

«Спасибо. Ты так много для меня делаешь! Почему?»

«Я люблю женщин».

«Что, всех женщин?»

«Нет, только тех, которые похожи на Каролину».

«Кто такая Каролина?»

«Ты же все равно не отвяжешься, поэтому отвечу. Каролина меня спасла».

«Расскажи, как это было?»

«Связь окончена».

И больше Джонни не сказал ни слова. Проснулась я поздно, потому что изо всех сил удерживала сон, надеясь, что Джонни снова выйдет на связь.

«Джонни, ну расскажи еще что‑нибудь. Где ты научился делать всякие цирковые штучки? Ты работал в дельфинарии? Сколько лет было Каролине? Она была красивой?»

Молчание было мне ответом. Я поняла, что мое канючинье абсолютно бессмысленно, и вылезла из палаточки, куда, видимо, забралась ночью. Солнце стояло высоко, «Опасная земля» просматривалась очень хорошо, а Джонни вообще не было. Плот таранили два дельфина, а Джонни с дружком, видимо, отправились по своим делам, и правда – надо же им покормиться или просто отдохнуть. Я не спеша позавтракала галетой и водой, было жарко, очень хотелось искупаться, но об этом не могло быть и речи, дельфины так сосредоточено и быстро двигали плот, что я запросто могла и отстать. Я просто зачерпнула воды и намочила лицо и волосы, которые от грязи, песка и соли жесткой зеленоватой соломой торчали в разные стороны. При этом кожа головы жутко чесалась. И я решила: первое, что сделаю после высадки, – помою голову питьевой водой. Мыло есть, воды достаточно, и я представила, какое это счастье – жить с чистой головой, промытыми волосами; потом надо будет обязательно выпить кофе, денег нет, но может быть, удастся поменять удочку на чашечку вожделенного напитка в какой‑нибудь забегаловке.

Уж не знаю, насколько опасна эта земля, но не может быть, чтобы там не было забегаловки, где можно выпить настоящего кофе. А потом, что значит «опасная»? Может, местные жители охотятся на дельфинов? Или в лесах водятся дикие животные – хищники? Или змеи? Но я буду очень осторожна. У меня ведь четкие инструкции – идти лесом вдоль берега. Если почувствую опасность – сразу в воду. В общем, настроение у меня было боевое, никаких трудностей я не боялась. А вскоре появился и Джонни. Я стала радостно приветствовать его, но он даже не посмотрел в мою сорону, уткнулся носом в край плота, и скорость моего плавсредства заметно увеличилась. Я настырно, сев на колени, погладила его по голове и сразу отдернула руку. Чувствовалось, как сильно он нервничает, никогда я не видела его в таком состоянии. И вот тогда я испугалась, от моего благодушного настроения не осталось и следа. Значит, опасность действительно серьезная. Джонни не будет так нервничать из‑за всякой ерунды. Я стала беспокойно оглядываться и прислушиваться и сразу поняла, в чем дело. Давно уже слышался какой‑то гул, но он был смутным, и я просто не обращала внимания, занятая планами на будущее. Теперь гул стал отчетливее, и в небе показались три вертолета. Они были далеко, я пока даже не различала их цвета, но они явно летели по мою душу. Значит, меня обнаружили и значит – погоня. Ой‑ой‑ой! Мамочка моя родная! Вот я и влипла! Что они со мной сделают? Ну, по головке не погладят, это уж точно. В животе заныло, но я не поддалась панике. Хрен с ними, не могут же они меня убить, в самом деле. Попрошу я у них их поганое прощение и улечу домой. Еще раз с ненавистью взглянув на вертолеты, я полезла в палатку за сигаретами. Закурила прямо в палатке, хотя там и так дышать было нечем, очень уж припекло, выкурила сигарету до самого фильтра и хлебнула из маленькой фляжки джина. И сказала себе: «Ты не можешь просить у них прощения, потому что как только это сделаешь – сразу умрешь. Прямо там, на месте. Сколько можно плевать себе в душу и делать вид, что тебе все нипочем? Почему богатые подонки решили, что им все можно? Потому что их все боятся, и все им подыгрывают. Но я не хочу больше играть в их скотские игры. Я сыграю в свою игру. Убегу, доберусь до консульства, не дамся им в руки». И вылезла из палатки.

Берег, казалось, был уже близко. Он вдавался в океан огромным, покрытым зарослями утесом; за утесом берега были высокие, но не скалистые – забраться можно. На воде расстояние обманчиво, я прикинула, что нам еще километра полтора. Но дельфины устали, двигались мы не так быстро, как раньше. Зато винтокрылые летели на всех парах, – я уже могла хорошо их разглядеть. Один был наш, съемочный, выкрашенный в камуфляж, зато два других – серые, с грозной надписью Police. Во козлы, какие воздушные силы бросили против никому ненужной Светланы Хохряковой. Я курила очередную сигарету и наблюдала, как они приближаются. Они меня, видно, тоже разглядели, спустились пониже, сразу поднялись волны, и плыть стало еще тяжелее.

– Светлана Хохрякова! Немедленно остановите плот! – услышала я сквозь гул винтов истошный крик Бартоша, усиленный мощными динамиками. Я широко развела руки – мол, рада бы, но не в моих силах.

– Прыгайте в воду, вам будет спущена веревочная лестница, по которой вы подниметесь на борт вертолета! – поступило предложение с неба.

Интересно, снимают они эту водную феерию? На всякий случай, я показала камуфляжному вертолету неприличный жест.

– Хохрякова! Больше с тобой никто канителиться не будет. Ты перешла все границы. Мы открываем прицельный огонь по дельфинам!

И серые вертолеты плюнули какой‑то огненной гадостью в воздух.

– Это предупредительный выстрел, ты видишь – мы не шутим. Прыгай в воду. Считаю до трех: раз…

На два я уже прыгнула и изо всех сил поплыла к берегу. Через мгновение под меня поднырнул Джонни, я растянулась вдоль его гладкого туловища, и попасть в него, не пристрелив меня, было невозможно. Два других дельфина ушли в глубину, так что на этом этапе мы всех обдурили. С вертолетов что‑то кричали и по‑русски, и по‑испански, но я ничего не разбирала. Корундосы еще и постреливали, но как‑то бестолково, в утес. Берег стремительно приближался. Я подумала: «Эх! Голову‑то я так и не помою», а вслух тихо сказала:

– Я все помню: лесом вдоль берега.

И услышала: «Молодец!» Или мне послышалось. Я опустила руки, Джонни мгновенно исчез, а я почувствовала под ногами дно, и стала выбираться на каменистый берег под непрестанный истерический крик Бартоша, но до меня доходили только отдельные слова; он кричал почему‑то про каких‑то сепаратистов, я, естественно, не обращала ни малейшего внимания, потому что у меня была единственная задача – выбраться на берег, взобраться по достаточно крутому подъему и скрыться в лесу. Я уже даже приглядела подходящее местечко: среди камней виднелось нечто вроде тропинки, и я всем своим существом стремилась туда. Вылезла я из воды недалеко от намеченной тропинки, но сразу подниматься не получилось, совсем выбилась из сил, мне надо было хоть немного передохнуть, я рухнула около кромки воды и тяжело дышала.

Вертолеты гудели. Крики Бартоша перемешивались с какими‑то призывами корундосов, которые тоже почему‑то решили выйти в эфир. В общем, сумасшедший дом. А я лежала на берегу и говорила себе: «Сейчас встану и полезу наверх, вот еще немного полежу и встану».

И вдруг началась война. С утеса стали бабахать какие‑то пушки. Я завизжала, совершенно обезумев от страха. Полицейские вертолеты отвечали пушкам летящим огнем. Земля подо мной дрожала, все было в дыму, и грохот стоял страшный. Я не оказалась смельчаком и, закрыв голову руками, с зажмуренными глазами только бессмысленно кричала:

– А‑а‑а!

На меня сыпались камни, было очень больно, и мелькнула мысль: это конец. И это действительно был конец – что‑то с невероятной силой ударило меня по затылку. Под закрытыми веками полыхнул режущий оранжевый свет, отозвавшийся невыносимой болью во всем теле, от которой я не могла вздохнуть; потом свет стал тускнеть и заволакиваться постепенно усиливающейся чернотой. Я сказала себе: «Все, умираю» – и чернота стала абсолютной.

Потом чернота сменилась картинкой: какие‑то люди несли меня по тропическому лесу, люди эти были страшные и злые, и я поняла, что они несут меня в ад. Боль во всем теле была такой всепоглощающей, что я заплакала, представив себе, что теперь так будет всегда.

Потом снова чернота, из которой я выныривала, чтобы увидеть очередную картинку – меня везли в каком‑то автомобиле. Я подумала, что ад, видимо, не очень близко и что же ждет меня там, если уже сейчас так невыносимо больно и страшно. Мелькнула дикая мысль: нельзя ли сбежать? И сразу передо мной возникла большая бетонная труба, вроде тех, которые прокладывают для теплоцентралей. И я поползла по этой трубе, в конце которой виднелся легкий свет. Меня никто не преследовал, только боль. Я ползла на четвереньках и выла, реально ощущая ладонями и коленями шершавость бетона. Труба была бесконечной, но я все ползла и ползла; стремилась к свету, потому что знала: там – мое избавление.

И вот, когда меня уже стали касаться лучи света и боль стала не такой нестерпимой, вдруг появилась моя прекрасная мама Маруся. Она была в нарядном цветастом шелковом платье с красными бусами на шее и красиво уложенными волосами. Мама улыбнулась и спросила ласково:

– Ты куда это, Светочка?

– К тебе, мамочка. Я так соскучилась!

– Знаю, родная. Я тоже сильно скучаю. Но надо потерпеть, тебе сюда пока нельзя.

– Мамочка, – заплакала я, – за что меня в ад? Я знаю, что жила неправильно, даже хотела утопиться, но ведь все говорят, что Бог добрый, заступись за меня, мамочка, я очень хочу к тебе.

Мама покачала головой:

– Пока нельзя. Ступай, доченька, обратно.

Я закричала:

– Нет! Нет! Нет!

И вдруг рядом с мамой появился Антон, как всегда, он был весь в черном бархате, белой рубашке, и его ослепительные волосы развевались от слабого ветерка.

– Что за истерика, Светлана? – строго спросил он.

– Мама не пускает меня в свет, – пожаловалась я своему любимому учителю.

– Абсолютно правильно. Ты многого еще не сделала. За тобой долги.

– Какие?

– По крайней мере, ты должна выучить испанский.

– Зачем?

– Потом узнаешь, а сейчас возвращайся обратно. Мы будем молиться за тебя.

Обратный путь был недолог, меня почти сразу накрыла чернотой. Потом она сменилась густым серым туманом, из которого время от времени снова проступали картинки, словно показывали кино обо мне. Вот я лежу на кровати под капельницей в чистой комнате, и вокруг меня толпятся какие‑то люди, говорящие по‑испански. Я не понимаю ни слова, но почему‑то уверена, что речь идет обо мне. И я думаю, что мама и Антон все‑таки заступились за меня, потому что боль уже не такая нестерпимая. Потом появляется Антон и говорит:

– Хватит бездельничать, пора заниматься.

И начинает урок испанского. Я повторяю и повторяю за ним красиво звучащие слова и их перевод, пока голова не начинает раскалываться, и я прячусь от Антона в тумане.

В тумане хорошо и спокойно, но откуда‑то все равно летят испанские слова, это уже не Антон, а другие мужчины, они разговаривают между собой, и я вдруг ловлю слово «шпионка», очень удивляюсь и сама начинаю искать своего учителя.

– Антонио – Хуан!

Кричу я, и он вырисовывается из тумана, на этот раз не один, а вместе с мамой. Мама сразу начинает ругать меня за то, что я плохо занимаюсь и не слушаюсь. Она очень сердита. Мне обидно до слез, я пытаюсь объяснить, что у меня болит голова, но Антон кричит:

– Не говори по‑русски! То же самое скажи на испанском!

Я произношу по‑испански, и мама сразу начинает улыбаться и восклицает:

– Молодец, Светочка! Какая ты у меня умница, я горжусь тобой!

Мне так приятна похвала мамы, что я перестаю плакать и предлагаю:

– Мама, а я еще песни испанские знаю. Давай спою!

– Спой, конечно, – радуется мама, и я начинаю петь.

Она смотрит на меня с такой любовью, что я забываю про боль в голове. Она хлопает в ладоши, когда песня заканчивается:

– Очень красивая песня, и спела ты ее замечательно. Только я не поняла, о чем она?

– Ну как же, мама! – горячусь я и начинаю ей переводить слово в слово.

Тут аплодирует уже Антон и заявляет:

– Пять с плюсом. Ни одной ошибки. Продолжай в том же духе. Урок окончен.

И они под ручку уходят.

– Не уходите, пожалуйста! – кричу я.

И слышу твердый приказ Антона:

– По‑испански, по‑испански!

И я кричу на испанском:

– No vayanse, por favor!

Фильм обо мне стал совсем скучным. Кто‑то все время делал мне уколы, измерял давление и поливал из смешного чайника. Я ждала очередного урока испанского с Антоном и мамой, и они приходили. Это было такое счастье! Я просто купалась в их любви и была прилежной ученицей. Я слышала только ободряющие слова от Антона и скоро начала говорить с ним на испанском почти не запинаясь. Мама сияла от гордости за меня, а Антон говорил: