Часть вторая 4 page. И я поняла, что ни капельки она мне не верит, ну просто ни капельки

И я поняла, что ни капельки она мне не верит, ну просто ни капельки.

– Ладно, иди пока. Подумаем, что с тобой дальше делать.

– До свидания, – вежливо попрощалась я.

Но она не была вежлива со мной, вяло махнула рукой, мол, убирайся; и я убралась к своим окопным товарищам, хотя и товарищами они мне не были.

Академисты, как ни странно, совсем не обсуждали яростное событие, которое приключилось на нашей Звездной поляне. Все как‑то затаились. Не очень расклад понимали, раздумывали, почему Калганов вроде как заступился за меня. А он и не заступался вовсе, он просто играл на компьютере, а все остальное ему было по фигу. Но не по фигу моя эпопея оказалась телезрителям. Они как‑то взбодрились и стали проявлять повышенный интерес к нашему, до этого вялотекущему, шоу.

Рейтинги у «Академии успеха» сильно скакнули вверх, а наши начальники стали ходить именинниками. Бобби и Танька светились не очень здоровой радостью, со всеми были ласковы, но глаза их алчно посверкивали, когда они поглядывали на участников проекта – соображали, какой бы еще скандал учинить, раз все так удачно получилось. Со скандалом не вырисовывалось. Все вели себя, как дрессированные мышки. Пошла обычная работа – занятия и подготовка к концерту, где номинантами были объявлены я, Роксана и Васька Углов. Я‑то еще до собрания в номинацию была заявлена, а Роксанку с Васькой уже после него добавили. Они, конечно, затрепетали, но не удивились: в самом деле, не Ильдара же Калганова с его корешами в первую номинацию запихивать.

Стали мы свои песенки разучивать, каждый – свою. Я, естественно, «Завтра будет выходной». Тягомотина с записью была страшная. Мне песня по‑прежнему не нравилась, а я по‑прежнему не нравилась Косому Бобби, но оба, как могли, скрывали свои «горячие» чувства. Он хотел, чтобы я пела задорно и весело. «Зажигай, зажигай!» – требовал. Но мой организм отказывался зажигаться от этой белиберды; я все‑таки книжек много хороших читала, стихи наизусть учила, даже некоторые на испанском языке, которого знать не знаю, но для своего дорогого Антона постаралась, чтобы приятные сюрпризы ему устраивать. А тут:

Милый, милый, дорогой,

Ненаглядный козлик мой!

Как‑то неудобно мне было это выпевать. Но я себя превозмогла. «Ладно, – думаю, – отмучаюсь. Это же в последний раз. Терпи».

В общем, ничего хорошего из моей песни не получилось. Это было ясно абсолютно всем.

Пришел режиссер‑постановщик концерта, услышал мою запись и обалдел. Позор был неминуем. Режиссер вздохнул – деваться некуда и стал выстраивать мне номер.

Танька с Бобби не встревали, хотя все всегда под контролем держали, а тут не появлялись даже, когда режиссер работал. Стыдно, было, наверное. Режиссер Андрей Колов мне нравился. Не внешне, внешне он, как большинство режиссеров, был чудаковатый, мелкий и лысый, но живой такой, энергичный и, на мой взгляд, талантливый. Почесал, почесал он свою лысину, поприкидывал что‑то, глядя на меня, и заявил:

– Пойдем от обратного. Песня вроде веселая, а мы будем делать грустный номер.

И начал делать. Поставили березу на сцене, под ней пенек, на который усадили меня в моих шортах и с зелеными волосами и сунули мне в руки аккордеон. Это уже я сама попросила:

– Дайте аккордеон, я на аккордеоне умею играть.

Думала, хоть за аккордеон спрячусь, когда совсем стыдно будет.

– Отлично, – согласился Колов. – Дайте ей инструмент.

Большей нелепицы и несуразицы, чем мой номер, вообразить было невозможно. Но он произвел большой фурор у зрителей. Я отказываюсь понимать почему. Зал как с ума сошел. Все вскочили и стали скандировать «Молодец!». Я думала, студия обвалится. Уже следующий петь должен, а публика не успокаивается: «Козлика давай!» – орут, как на футболе. Публике в микрофон объясняют, что бисировать в проекте «Академия успеха», мол, не по правилам, что крики и вопли мешают проведению концерта и сейчас всех попросят очистить зал. Куда там! «Козлика!» – и всё. Не вызывать же ОМОН.

– В порядке исключения песня Бориса Кучера «Выходной» в исполнении номинантки Пепиты прозвучит второй раз!

И я схватилась за аккордеон, еле успела до включения фонограммы. Сижу на пенечке, рот раскрываю, мехи инструмента растягиваю и на руководство пялюсь. Вижу, не в себе они малость. Никак не ожидали такого поворота. Косой Бобби совсем окосел и улыбается, ну чисто артист Крамаров.

Естественно, никто меня не выгнал. Типа, спасли зрители. Но не очень‑то я верила в честность зрительского голосования; видимо, Танька с Бобби решили меня еще помурыжить в Академии, а выгнали в тот раз Роксанку. Все академисты отдали свои фишки Ваське Углову, мотивируя свой выбор тем, что мальчиков и так меньше, чем девочек. Роксанка прорыдала всё голосование, а когда ей предоставили заключительное слово, то она вместо того, чтобы благодарить педагогов, Главный канал и маму с папой, как заорет в микрофон:

– Да пошли вы в жопу с вашей Академией! Я и без вас звездой стану! Правда, Вовик?

– Конечно, станешь, Рай! – заорал из зала здоровый парень бандюковатого вида. – В гробу мы их видали, пидоров этих!

– Я согласна выйти за тебя замуж, Вовик! – докрикивала в микрофон Райка, потому что секьюрити уже пытались утащить ее со сцены.

Но тут взвыл зал, выражая свое недовольство. Секьюрити растерялись, а Райка уже визжала:

– Не трогайте меня, гады! Вова! Вова! Спаси меня!

И давай лупить парней в форме. Да так разошлась, что любо‑дорого смотреть было; видно, вспомнила свое боевое прошлое на подмосковных дискотеках.

Залу зрелище понравилось. Все повскакивали с мест и что‑то орали в поддержку дерущейся женщины. За это время Вовасик протаранился к сцене и одним могучим прыжком вскочил на нее. С разбегу вмазал по физиономии одному охраннику; второй, хлипкий, сам отвалил за кулисы. Влюбленным больше никто не угрожал, и они естественно сошлись в жарчайшем поцелуе. Браво! Зал зашелся от восторга – аплодисменты, топот, крики.

Вовасик оторвался от губ любимой, посмотрел в зал, улыбнулся смущенно и проникновенно сказал в микрофон:

– Любовь, братва.

Подхватил возлюбленную на руки и понес к выходу под оглушительное одобрение зала. Прямо как в финале какого‑нибудь американского блокбастера. Я хохотала как сумасшедшая.

В телеверсии весь этот эпизод выглядел поскучнее. В заключительном слове Райка просто рыдала, потом ни с того ни с сего закричала: «Вова, я согласна выйти за тебя замуж!» Дальше сразу их страстный поцелуй и триумфальный уход через ликующий зал и наши идиотски‑счастливые лица и крики: «Поздравляем, поздравляем!»

В общем, Райка оказалась молодцом. В один миг стала мега‑звездой. Пресса рвала ее на части. Вовасик быстренько отвалил деньжат на клип, и его стали крутить по всем каналам, кроме Главного, естественно. Главный Райку не жаловал, потому что она во всех интервью гадости про Академию говорила не стесняясь. Продюсеры Академии дико психовали и злились, пока не сообразили, что Райка на самом деле льет воду на их мельницу. Рейтинги у проекта стали просто заоблачными. Зрители прилипали к телеэкранам, когда шла «Академия успеха». Так что все в результате остались при козырях, кроме бедной меня. Потому что Райка рассказывала журналистам, что единственный нормальный человек в этой фашистской Академии – это Света Хохрякова, поэтому долго она там не продержится. Я, конечно, по‑человечески была ей благодарна, меня как‑то умилила ее простодушная поддержка, но это еще больше усложнило мое пребывание в застенках. Я вдруг оказалась лидером проекта. Зрители стали меня жалеть. На сайт Академии приходили послания типа: «Как там дурашка Пепита? Смотрите, не обижайте ее, а то приедем и разнесем и вашу Звездную виллу, и ваше Останкино. Руки прочь от Пепиты!» Народ, похоже, принял меня за юродивую, а к юродивым испокон веков на Руси питали слабость.

Поэтому, как только я появлялась на сцене, зал радостно улюлюкал, как будто я им всем родственница какая, и дружно скандировал после номера, каким бы он ни был: «Пепита! Пепита!»

Академисты приуныли и на всякий случай перестали со мной общаться. «Народ любит дешевку», – не раз заявляли они прямо в камеру. Обстановка в Звездной вилле нагнеталась. Мне было очень не по себе, я все ждала какой‑то подлости, взрыва. И он, конечно, произошел. Но жахнул не в мою сторону. Илька обнюхался и свалился на сцене прямо во время выступления. Дальше я уже рассказывала – Папик, больница, акробатический танец и наш дуэт с Илькой. Разложили песню «Огней так много золотых на улицах Саратова» на мужскую и женскую партии. Получилось здорово. Мне очень понравился номер. Я признаюсь ему в любви, а он мягко отказывает и жалеет меня. Илька был классный, он включил свое обаяние на полную, трогательный, беззащитный и невероятно добрый. Абсолютно другой человек. Он умеет вдруг меняться; правда, делает это крайне редко.

Короче, номер был шикарный, но закончился он, как и все мои номера. Народ орал: «Пепита!» Какая‑то группа молодых ребят попыталась противостоять общей массе с визгами: «Ильдар!» Но общая масса только возбудилась еще больше и усилила децибелы. Я чуть не оглохла. Мы сто раз выходили кланяться, а как только откланялись и ушли за кулисы, Ильдар сразу мне спокойно сказал:

– Ну всё! Теперь тебе пи…ц!

Я посмотрела на его лицо. Оно было таким же, как во время пения – чудесным и обаятельным, да и глаза беззлобные, только немного нервные. Мы молча пялились друг на друга, а потом, так же молча, направились в разные стороны.

Илька не соврал. Сразу после концерта я ясно поняла, что это последняя неделя моего пребывания на Звездной вилле. Если раньше со мной практически не общались, но я чувствовала по отношению к себе зависть, раздражение и даже злобу, то теперь никаких эмоций я не вызывала. Меня как будто уже не было. Невыносимое ощущение. Я считала денечки до заветной даты, когда вырвусь из этого выморочного мира и глотну воздуха свободы.

Танька и Бобби с некоторым испугом объявили, что я выставляюсь на ближайшую номинацию, и всучили мне песню про солнце, море и песок. Песня, естественно, была дрянь, но я так ей обрадовалась, как предвестнице моего освобождения, что просто вырвала у них ноты и текст и прижала к груди с криком: «Не песня, а мечта!»

Тут Танька и Бобби вообще сильно испугались. Смотрели на меня, как кролики на удава, довольно долго; а потом истерично потащили меня в Танькин кабинет. В кабинете усадили на диван, сама Викентьевна уселась в рабочее кресло за стол, Бобби примостился рядом.

– Ну? Что ты еще учудить задумала? – первой спросила меня Танька.

Я сделала удивленные глаза. Вдруг Танька как заревет:

– Не могу больше, не могу! Как же я от тебя устала, Хохрякова! Вечно из‑за тебя проблемы и неприятности. Что ты задумала? Отвечай! – она почти визжала.

Татьяна Викентьевна у нас женщина эмоционально неуравновешенная, но сейчас попахивало настоящей истерикой. Кошмар! Бобби совсем растерялся, положил ей руку на плечо и попробовал утихомирить:

– Танюша! Танечка! Успокойся!

– Что «успокойся»?! Как мне «успокойся», если я боюсь, слышишь, придурок, боюсь!

Она сбросила руку Бобби с плеча, закрыла лицо ладонями и зашлась совсем уж не по‑детски.

Бобби вздохнул, выматерился и посмотрел на меня. Я аж мурашками пошла, потому что увидела совсем другого человека. Передо мной сидел пожилой грузный дядька с очень усталыми глазами.

– В общем, так, Света, дела наши, как говорится, скорбные. Приезжал Старший Калганов, он крайне недоволен тем, как развивается проект, и заявил, что если ничего не изменится, он все закроет.

Танька перебила его диким смехом:

– «Заявил»! Ха‑ха! Он заявил, что я – сука пучеглазая, просераю его деньги и что от меня даже очков не останется, если фамилия Калгановых не засияет, как ей положено! Ха‑ха!

Смех так же неожиданно оборвался, и Татьяна Викентьевна снова зарыдала.

– Никто никогда в жизни так со мной не разговаривал. Никто и никогда, – бормотала она между всхлипами.

Я сидела и осмысливала информацию. Не про этих долбаных Калгановых. Здесь ничего неожиданного не было, Илька же предупредил, что мне – п…ец. Новость заключалась в том, что Танька и Бобби – живые люди. Я их, честное слово, таковыми не воспринимала. Они были куклами – неискренние, выпендрежные, поддерживали какие‑то выдуманные ими самими имиджи – успешные, влиятельные, медийные, богатые. Имидж покрыл их человеческие сущности непробиваемой посверкивающей броней. И на «человеков» они почти не походили. Как рыцари в стальных доспехах.

Неизвестно, кто или что там внутри, да не очень хочется знать. Страшновато. А сейчас доспехи развалились от угроз Калганова‑старшего и оказалось, что под блестящим железом сидят пожилые, усталые дядька и тетка, замученные своей тяжелой ношей донельзя. Это открытие мой мозг переварил, и оно ему, видимо, понравилось. Со знаком плюс было открытие. Потому что я себя вдруг очень хорошо почувствовала – все было правильно. Люди существуют. Мне‑то иногда казалось, что ни все куда‑то подевались; во всяком случае, в шоубизнесе их точно нет. А они есть – вон двое сидят, тоскуют‑печалятся. Живые человеки – это вызывало оптимизм.

И я сказала:

– Да не нервничайте вы так, Татьяна Викентьевна, Борис Николаевич. Их штербе. – Они уставились на меня. – В смысле, я ухожу. Чудить не стану. Все сделаю, как вы скажете. Честное слово. Только и вы уж все хорошо придумайте, чтобы накладки какой‑нибудь не вышло.

– На счет этого не волнуйся, – сказал Бобби, – все сделаем. – Встал, подошел ко мне, приобнял. – Хорошая ты девка, Света!

– И талантливая, – пискнула из‑за стола Викентьевна. – Очень талантливая. При другом раскладе мы бы из тебя знаешь, какую звезду сделали. Всю страну порвала бы!

– Помолчи, Тань! – оборвал ее Бобби. – Ни к чему это. Повернулся опять ко мне и сказал:

– Спасибо.

Мне стало неловко, я засуетилась:

– Ладно, пойду. До свидания. Жду указаний, так сказать.

И все пошло как по маслу. Я была уравновешенной и покладистой. Бобби тоже вел себя «на пять с плюсом». Мы понимали друг друга с полуслова. На записи песенки про море он говорил мне: «Здесь поглупее», – я глупее. Он: «Эту строчку пропой никак». Я постаралась и никакнула никакостее не бывает. Видела, что он доволен. А я, как ни странно, тоже получала удовольствие от этого процесса. Даже как‑то залюбила Бобби. Мы ведь с ним вместе творили, создавали глупую бездарную певичку, ничем не отличающуюся от других безмозглых дур, которые открывают свои пухлые, накачанные гелем губки под фонограмму. Это я не к тому, что я сама суперпевица. Нет. Если честно, я вообще не певица. Это мои соученики по Академии все время трындели, что не представляют себе жизни без музыки и сцены, а я – запросто.

Беда в том, что я плохо представляла свою жизнь вообще. Никаких определенных желаний и целей у меня не было. При всей самостоятельности мною всегда кто‑то руководил: то мама гоняла по секциям, потом я почти сразу попала в руки Антона. И мне ведь было очень хорошо в театре. Я обожала Антона. Мне нравилось играть для детей и слышать их искреннюю реакцию по ходу спектакля. Но затосковала. Затосковала хуже некуда. От обыденности, от постоянной серости за окном, и, конечно, от отсутствия… любви. Я не была девственницей. У меня, так сказать, случились две интрижки. Это когда еще официанткой в «Веселом Ежике» работала. На меня запал старший официант Володя. Я была новенькая, и на первых порах приходилось непросто. То заказы перепутаю, то обсчитаюсь. А Володя стал меня опекать. Иногда не стеснялся моих клиентов сам обслуживать. И чувство благодарности незаметно переросло во влюбленность. Мы стали жить вместе. Он был хороший, Володя, но невероятно скучный. Когда горячка влюбленности прошла, он подраспустился: не стеснялся пукать и рыгать при мне, ходил полдня по дому в трусах. И когда через семь месяцев нашей совместной жизни он, почесывая живот, ляпнул: «Слышь, мышонок? Я думаю, чего уж там. Давай жениться!» – я в ужасе сбежала из его квартиры в центре Ежовска в свой сельский сектор.

Володя несколько раз пытался выяснить отношения:

– Мышонок, чё‑то я не врубаюсь, чё произошло‑то?

Отчаявшись дипломатично прекратить наши отношения, на его очередное требование объяснить ему, «чё произошло», я сказала правду:

– Ничего не произошло, просто я тебя не люблю.

Он удивился и не поверил:

– Как это – не любишь? Не придуривайся!

Он даже улыбнулся и попытался меня поцеловать. Но я вывернулась и заорала прямо ему в лицо:

– Я не люблю тебя, не люблю!

И убежала в темноту, так как очередная разборка с Володей происходила у служебного входа «Веселого Ежика». Потом был недолгий период страданий. Володя страдал от того, что я его бросила, я от того, что страдал он. В ресторане на меня все окрысились, особенно официантки. Все были на стороне Володи, все жалели его, и я тоже, особенно после того, как он однажды отвел меня в уголок на кухне и печально прошептал:

– Я буду ждать тебя. Возвращайся.

У меня перехватило дыхание, слезы подступили, и я вылетела из кухни пулей, чтобы не разрыдаться на глазах у всех. Побежала в парк, села на скамейку и разревелась. Стояла ранняя осень, был редкий для Ежовска солнечный денек, деревья пожелтели и покраснели. Короче, было обалденно красиво, и я, рыдающая в одиночестве на скамейке, чувствовала себя героиней романтического широкоформатного фильма. Сердце сладко щемило, я была почти счастлива. Кстати, именно тогда впервые обратила внимание на плакат с объявлением о наборе в студию Ежовского кукольного театра. Не то чтобы запомнила и что‑то определенное подумала, просто прочитала – мол, «объявляется набор учащихся в студию на конкурсной основе, обучение бесплатное, необходимо знать стихотворение, прозаический отрывок и басню». Прочитала и опять погрузилась в свои сладкие мучения.

Два месяца я чувствовала себя роковой дрянью, губящей хорошего, доброго мужика. Я боялась на него смотреть, старалась попасть в разные смены; а все официантки обращались с Володей как с тяжелобольным.

– Володечка, может, перекусишь? Не хочешь? Что же с тобой делать, совсем с лица спал. Кушать‑то надо, а то откуда силы брать? Может, тебе таблеточку успокоительную? А то еще пустырник хорошо помогает от нервов. Сбегать в аптеку?

– Ничего мне не поможет, – отвечал Володечка. – От моей болезни лекарств нет.

В общем, ресторан жил насыщенной эмоциональной жизнью; на работу бежали, как на праздник, чтобы пообсуждать развитие нашей трагической истории. Ко мне тоже подобрели и стали в перекурах психологически обрабатывать: «Чего ты парня мучаешь, вертихвостка? Исстрадался же весь. Чего тебе надо? Принца? Не дури. Принцев не бывает. Лучше Володьки не найдешь. А любит‑то тебя как! Смотри, сейчас упустишь, потом локти кусать будешь. Ах, если бы меня кто так любил!»

И, надо сказать, их ежедневные психообработки начали действовать. Я сама себя стала уговаривать: «Ну пукает. Но все же пукают, – это просто физиологический процесс. Может, я его приучу выпускать газы в туалете, и вообще вылеплю из него нужного мне мужчину. Буду Пигмалионом, а он Галатеей».

Я очень возбудилась от этой идеи. И стала поглядывать на Володю все чаще и подмечать в нем все больше и больше достоинств. Он тоже вроде повеселел. В общем, все катилось к счастливой развязке. Я уже внутренне репетировала, как подойду к нему и скажу: «Я вернулась, Володя. Прости меня за всё!»

Официантки в ожидании Мендельсона носились по ресторану с реактивной скоростью и пугали клиентов своей невероятной добротой и предусмотрительностью. Как вдруг грянул гром среди ясного неба. Володя объявил, что увольняется, но напоследок заказывает в «Веселом Ежике» свадьбу на сто персон.

– Какую свадьбу?

– Свою собственную. Я женюсь на Ире Газиматовой.

Ира Газиматова была единственной дочерью начальника пожарной охраны всего города Ежовска. А пожарная охрана – это сила, кому как не ресторанным это знать.

Коллектив онемел. У меня так просто ноги подкосились. Я рухнула на стул и разревелась. Не от того, что Володя женится, это ладно, я сразу вспомнила, как он бродил по дому в несвежих трусах и какой он в принципе был противный. Нет. Меня пронзил ужас от воображаемой картинки, которая чуть не стала явью: я прихожу к нему с повинной и робко с любовью заглядываю в глаза, проникновенно говорю: «Прости меня за все, милый, я вернулась!» А он мне в ответ: «Поздно, дорогуша! Я женюсь на Ире Газиматовой! Ха‑ха‑ха!»

Меня аж заколотило. Мое состояние всполошило всю женскую часть официантского состава (а у нас, считай, весь официантский состав женским был, за исключением Володи и еще одного мужика – Игоря). Они стали носиться по ресторану как сумасшедшие курицы и, не обращая внимания на посетителей, орать истошными голосами:

– Ей плохо! У нее шок! Она сейчас умрет! Вызывайте «скорую»!

Мне стали брызгать в лицо водой, да с таким энтузиазмом, что ровно через минуту я была мокрая насквозь. Меня и так колотило, а тут от холода еще и зубы стали стучать.

– А‑а! Судороги у нее, кончается! Коньяку ей!

И в меня влили полстакана коньяку. Поскольку мой организм к алкоголю непривычный, то коньяк подействовал почти мгновенно: зубы стучать перестали и меня разобрал смех. То есть я стала похихикивать. Бедные женщины застыли в скорбном молчании, и только самая старшая, Наталья Григорьевна, констатировала:

– Всё! Чокнулась девка!

По‑моему, они собирались заголосить, как на поминках. Но тут появился в зале директор, обматерил всех, велел заканчивать это безобразие и убираться в подсобку. Это он мудро поступил, потому что официантки пребывали явно в нерабочем настроении. Клиентов было мало, и их обслуживание легло на плечи Игоря, плюс в помощь ему поставили бармена Славика.

В подсобке все расселись кто на чем, меня попытались уложить на обшарпанный диван, но я воспротивилась и сказала:

– Я в порядке, просто пьяненькая; и холодновато – мокрая вся.

Маринка, с которой я не очень‑то ладила раньше, притащила мою одежду, я переоделась и сидела, в общем‑то не очень понимая, что делать дальше. Знала только одно – уходить не хотелось.

– Спасибо вам, женщины, за вашу доброту и заботу, – совершенно искренне сказала я.

Наталья Григорьевна обняла меня:

– Доченька, кто же женщину поймет и посочувствует ей? Только другая женщина. От мужиков столько подлости и предательства. Я сама от них натерпелась, вспомнить страшно. – Она помолчала и добавила: – И сейчас терплю.

Махнула рукой и тихо заплакала. Нрав у нее был легкий, любила посмеяться, но все мы знали, что жизнь у нее непростая: муж всегда на шее сидел, двоих парней вырастила, болезней кучу приобрела, особенно ноги ее беспокоили, а горбатилась, «чтобы детишкам подсобить», которые уже переженились. У других тоже заблестели глаза, а некоторые зашмыгали носом.

– Представляете, будет этот гаденыш сидеть во главе стола со своей богатой грымзой, а мы вокруг бегать и улыбаться. Фу! Кошмар какой! – это сказала Ольга, официантка лет тридцати пяти, год назад брошенная мужем.

– Нельзя этого допустить! – яростно поддержала коллегу Маринка. – Надо бойкотировать эту свадьбу! Идите, Наталья Григорьевна, к директору и заявите от имени всего официантского состава, что мы эту свадьбу поганую обслуживать не будем!

Все одобрительно загудели. Наталья Григорьевна утерла слезы салфеткой, припудрила лицо и тяжело встала с дивана:

– Правильно говорите, девочки. Что, в Ежовске других ресторанов нет? Вон пусть в «Чародеях» гуляют! Так и скажу. – Она встряхнулась и решительно вышла из подсобки. Все остальные стали горячо обсуждать, какой негодяй этот Володька – ведь нарочно глумился над всеми, ходил с кислой рожей, как будто завтра прямо помрет от любви своей несчастной. А мы стелились перед ним от жалости: «Володечка, Володечка». Искренне волновались. А он… В души нам наплевал, Иуда!

Обсуждение шло по нарастающей, и когда уже приступили к рассмотрению разнообразных вариантов мести моему бывшему сожителю, в подсобку вернулась Наталья Григорьевна.

– Послал в жопу, – с ходу объявила она. – И еще добавил: «Будете обслуживать по высшей категории. Все тузы города будут, даже мэр». Если кто чего выкинет, сказал, придушит на месте собственными руками. Сегодняшний срыв смены он, так и быть, прощает, потому что все бабы – дуры заполошные, но если кто чего вякнет на эту тему, уволит на хер без выходного пособия.

Наталья Григорьевна плюхнулась на диван и приказала:

– Маринка, беги в кладовку к Славику, принеси выпить чего‑нибудь дорогого, а вы, девки, закуси понабирайте. Будем пить! Без алкоголя такое унижение не пережить!

И девки мгновенно метнулись исполнять приказ. Ну и стали выпивать, именно не напиваться, а тихо выпивать. Эмоциональная возбудимость как‑то от коньяка улеглась. Все рассказывали истории своих несчастных любовей, но не надрывно, а просто печально. Мне наливали мало, и я сидела в окружении усталых добрых женщин и всех их любила. Слезы иногда текли, но я уже не понимала: от обиды они или от умиления. Потом незаметно перешли к пению. Песни в основном были о несчастной женской доле. Некоторые, надо сказать, пели прекрасно, с очень большим чувством. И вдруг Наталья Григорьевна сказала: – Сейчас спою песню своей молодости, любила я ее очень. Не помню уже, кто исполнял, но крутили часто и по радио и по телевидению. Она прямо про тебя. И запела:

Как при встрече случайной

Молчишь ты

И отводишь испуганно взгляд.

До свидания, мой первый мальчишка,

Ты ни в чем, ты во всем виноват.

А любовь у нас с тобой была недолгой.

Видно, просто не дождались мы любви.

Позови меня на свадьбу, мой любимый!

Посмотреть твою невесту – позови!

И еще два куплета. Когда она закончила, все посмотрели на меня. Слезы‑то плавали в моих глазах, но я была абсолютно спокойна, и сказала: – Давайте споем эту песню на его свадьбе. Мол, подарок от коллектива ресторана жениху!

– Здорово! – восхитилась брошенка Ольга. – Это ты здорово придумала!

– Только надо хорошенько отрепетировать. Я на аккордеоне буду играть.

Все очень обрадовались этой затее, решили завтра же собраться на репетицию, а сейчас идти по домам. Марина пошла меня проводить, мы взяли с ней такси ради такого случая, и она осталась у меня ночевать – «чтоб чего не вышло». Проснулись без всякой головной боли, бодрые, и пока Маринка жарила яичницу, я стащила с антресоли аккордеон и вытерла с него пыль.

– А ну сбацай чего‑нибудь, – попросила Маринка.

Я попробовала пробежать пальцами по клавишам и поняла, что ни пальцы, ни клавиши меня не слушаются.

– Да, – огорчилась Маринка, – прямо скажем, не шедеврально.

– Ничего, – ответила я оптимистично, – терпение и труд всё перетрут!

И это оказалось чистой правдой. Я, не жалея сил, репетировала на инструменте, и вскоре пальцы обрели былую беглость, ну, может, и не былую, но играть я стала вполне сносно.

Параллельно шли спевки. Являлись все, даже у кого смены не было, и являлись с удовольствием. Так что вскоре номер был готов. Я солировала, а припев уже пели все вместе. До свадьбы оставалось еще четыре дня, и мы, боясь потерять энтузиазм, с ходу выучили еще и «Свадьбу», чтобы никто ничего не подумал. То есть мы жаждали, чтобы, наоборот, подумали, а мы им сразу вторую: «Широкой этой свадьбе было места мало…» Какие претензии? Самодеятельность.

День X настал, началась свадьба. Зал разукрасили, как положено, цветами и воздушными шариками, меню было бесконечным. Мы вырядились в парадную форму, сделали прически и косметики на лица наложили раза в три больше, чем обычно. Все официантки жутко волновались перед премьерой номера. Уже и забыли, ради чего он был затеян – чтобы таким образом отомстить гаденышу Володьке. На Володьку никто даже не смотрел, всем было на него плевать; женщины‑официантки метали тарелки как заведенные, время от времени спрашивая друг друга истеричным шепотом:

– Я нормально выгляжу?

Свадьба шла по всем свадебным законам. За огромным столом действительно сидела вся знать города во главе с мэром Егозиным. Речи, подарки, тосты, «горько». Нам все было неинтересно. С приклеенными улыбками мы четко делали свое дело, ожидая момента, когда Наталья Григорьевна скажет: «Пора!»

И он настал. Наталья Григорьевна точно усекла, что гости уже набрались, но еще вменяемые. Она решительно двинулась к музыкантам, взяла микрофон и объявила:

– А теперь сюрприз. Официантки «Веселого Ежика» тоже хотят сделать подарок молодым. Тем более Володя нам не чужой, уж сколько лет руководил нами. Песня! Девочки, на сцену!

И девочки ринулись на площадку, встали, как положено, тесным полукругом, а я с аккордеоном уселась перед ними на стуле. Руки у меня дрожали и губы подергивались, так что первый куплет я пропела не очень, за что и получила в спину от кого‑то из своих товарок. Спасая положение, припев они грянули отчаянно. Раздались аплодисменты, я сделала проигрыш, чтобы зрители успокоились, и уже нормально, как на распевках, начала второй куплет:

Я приду, как обычная гостья, И о прошлом я буду молчать. Только вот оттого, что мне горько, Громче всех буду «горько» кричать.

И опять хор, но уже не так бодро, а с жалостью: