Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Камино Хусто 1 page
После моего изгнания из Академии я некоторое время поболталась в Москве. Обжила свою комнату в Черемушках, она была обставлена подержанной мебелью, видно, съехавшие жильцы оставили, так что я докупила только по мелочи. Помогала мне в этом соседка – пожилая женщина Кира Кирилловна, лет за семьдесят, но она была бодра, весела и в светлом разуме. Конечно, она смотрела «Академию успеха» и была моей ярой фанаткой. Приняла меня с восторгом и опекала, как собственную внучку. Мы сразу с ней поладили. Она готовила мне сырники и супчики, а взамен требовала рассказов про Академию. А мне что – я рассказывала. Через неделю выгнали Ваську, и он объявился у меня, так как на Родину ехать не собирался, а жить ему было негде. Я приняла товарища по несчастью, и мы стали жить вместе, в прямом и переносном смысле. После того как несколько месяцев проведешь на Звездной вилле, к обычной жизни привыкать трудно, и нас потянуло друг к другу. Возникла какая‑то нежность. И хотя я понимала, что это не любовь, а, наверное, что‑то другое, но мне было так хорошо с ним, так спокойно. Васька не пукал и не рыгал, а в сексе был очень нежен. Кира Кирилловна гордилась тем, что «может наблюдать расцвет таких романтических чувств». Стала заботиться о нас обоих, и Васька пожирал ее сырники в невероятных количествах. Я смеялась над его аппетитом и стала покупать творог сама, чтобы он не объел старушку совсем. Вместе смотрели концерты Академии по телику и горячо обсуждали. Жили почти семьей. А вскоре я и вправду услышала предложение выйти замуж. Звучало оно так: – Свет! Я тут думал, думал – давай распишемся! Смотри – будет у нас молодая перспективная семья. Кира все равно когда‑нибудь помрет, и нам достанется ее комната. Скажи, здорово?! У каждого будет своя жилплощадь в Москве. А, Светусик? Попахивало Достоевщиной. Я представила, как мы строим перспективную семью и каждый день наблюдаем за соседкой, когда она нам, живоглотам, сырники жарит – скоро она «концы отдаст»? Я желала чудесной Кире Кирилловне долгих лет жизни и здоровья, поэтому отказалась от Васькиного предложения. Он обиделся и свалил, видимо, уже было куда. Я тоже засобиралась в Ежовск. Расцеловала напоследок Киру Кирилловну. Она прослезилась, наказала часто звонить ей и не засиживаться в Ежовске, «потому что надо же карьеру развивать». Я пообещала, хотя была уверена, что карьера моя гакнулась с треском и никто из продюсеров со мной связываться не захочет. С тем я и отбыла на Малую родину. В Ежовске я первым делом отправилась в театр, очень соскучилась по Антону. Он был, как всегда, прекрасен, но сильно уменьшился в размерах. Как‑то подсох. Но черные глаза сияли оттого, что он снова видел меня. Он этого и не скрывал: – Как же я рад тебя снова видеть, Света, голубка моя. Ну, что, попорхала по звездным небосклонам? Крылышки сильно опалила? – Досталось, если честно. – Ну ничего, ничего. Молодцом держалась. Я ведь наблюдал за тобой. – Каким образом? – Обычным, по телевизору. – У вас его нет, вы же ненавидите телевидение. – Ради тебя сделал исключение. Велел поставить шайтан‑ящик у себя в комнате. Очень я смеялся, наблюдая все это безобразие, очень. И он расхохотался, аж слезы выступили на глазах. Я подхватила, чтобы он не заметил моего испуга. У него потрясывалась голова и старчески дрожали руки. Мне не удалось его обмануть. – Что ты так испугалась, Светочка? Да, наступила настоящая старость. Когда‑нибудь она все равно должна была до меня добраться, это она еще сильно задержалась, ходила кругами. В нашем роду вообще так долго не живут. Я практически рекордсмен. Все это он говорил, продолжая посмеиваться. А я уже плакала. – Ты можешь поплакать сейчас, но, пожалуйста – в последний раз. Ты мне нужна очень сильной, тебе предстоит много дел. Я хочу передать тебе театр и уже даже предпринял кое‑какие шаги. Я оцепенела. – Не бойся – у тебя все получится. Других кандидатур просто нет. Твой отказ убьет меня. Как бы ни был смешон наш театр – это дело всей моей жизни, и у меня сердце разрывается при мысли, что все исчезнет, когда исчезну я. Что будет с артистами без театра? Что будет с маленькими зрителями, которые приходят сюда по выходным? Мне их очень жалко, останутся без всякой культурной помощи, они этого не заслужили. Не подвели меня, Светлана, соглашайся! Я разрыдалась, сказала: «Согласна» – и убежала. Прорыдала весь вечер, пришла Маня, которая все время присматривала за моим домом, я ей все рассказала, она тоже всплакнула. А потом строго сказала: – Соглашайся. Не должен театр пропасть. Я сама туда все детство ходила и все спектакли до сих пор помню. Это было такое счастье для меня! И для других тоже. Ты вспомни, как дети ведут себя на спектаклях. Не хулиганят, не галдят, сидят и впитывают каждое словечко! – Мне Антона жалко. Я его так люблю! И мы опять заплакали. Утром я отправилась в театр и практически уже не выходила из него. Только ночевать домой ходила. Антон объяснял, как руководить театром, где добывать деньги, как вести себя с начальством… и многое, многое другое. Потом объявил меня И. О. художественного руководителя, и я потихоньку начала руководить. Руководила я так: – Антон Хуанович сказал сделать то‑то, – и все бросались выполнять, потому что понимали весь драматизм ситуации. Антон почти не выходил из кабинета, лежал на диване при полном параде, но почему‑то очень часто стал говорить по‑испански. Я даже сначала не поняла, что это он со мной разговаривает, думала, сам с собою, пока он однажды не рассердился: – Ты что, совсем ничего не понимаешь? Я попросил тебя приготовить чаю себе и мне. – Не расслышала просто, задумалась. Соврала я, чтобы не раздражать его, и пошла на кухню. Пока мы чаевничали, Антон заявил, что я должна подучить кое‑что из испанского. Я даже не сопротивлялась. И он стал обучать меня некоторым фразам. Я быстро все запоминала. Потом он вдруг обрадовался какой‑то своей мысли и сказал: – А ты помнишь песню из «Кровавой свадьбы»? Это у нас такой спектакль был. Антон иногда экспериментировал и ставил серьезные пьесы для старшеклассников. Спектакль был не очень понятен даже нам, но такой красивый, с такими обалденными куклами и музыкальным сопровождением, что год продержался в репертуаре с большим успехом. И мы там все пели по‑испански. Антон написал нам испанские слова русскими буквами, а мы зазубрили и примерно знали, про что. – Спой, Света! Ублажи старика! Я песню хорошо помнила и спела. Антон был счастлив. Обнял меня и поцеловал. И я предложила: – Раз вам так нравится, давайте я еще что‑нибудь выучу. И мы стали учить песни и баллады. Антон писал по‑русски, но часто путался и переходил на испанский, я спрашивала, что значит это испанское слово и как оно произносится. Он объяснял, а потом вместе разучивали мелодию. Очень нам обоим нравилось это, и я даже стала немного понимать Антона, когда он, забывшись, переходил на испанский. А Антон как‑то приободрился, повеселел и даже стал иногда выходить и смотреть спектакли, но уставал сильно, и замечания артистам уже делала я. А потом у него в кабинете пела ему по‑испански. Он жмурился от удовольствия, смеялся над моими ошибками и смотрел на меня с обожанием. «Академия успеха» давно закончилась. Как и следовало ожидать, победил Ильдар Калганов. Мы с Антоном хохотали сильно, а потом Антон спросил: – Мальчик, видимо, не совсем здоров? – Больной на всю голову, – подтвердила я. – Да нет, здесь, скорее, с душой проблемы, – задумчиво произнес Антон. Но мне были по фигу проблемы Калганова, я руководила театром, учила испанские песни, пела их обожаемому мной Антону и искренне надеялась, что никогда больше не пересекусь с этим придурком. Но пересеклась ровно через месяц. На собственном пороге. Я поздно возвращалась от Антона. И вдруг увидела, что на моем крыльце сидит какой‑то заснеженный человечек. Бомжей я не боялась и поэтому грозно крикнула: – А ну вали отсюда! Человечек вздрогнул, быстро поднялся и сказал: – Привет, Пепита! У меня чуть ноги не подкосились. Это был Калганов. Я даже не смогла ничего ответить. – Пусти в дом, замерз очень, больше часа тебя дожидаюсь. Я быстро открыла дверь. В доме было тепло. Маня, умница, успела протопить печь. Ильдар сразу прислонился к ней. Он действительно сильно замерз, и его срочно надо было спасать. Я приготовила чай с малиновым вареньем, подарком тети Люси, и вылила туда четверть стакана водки. Ильдар не мог оторваться от печки, и я сунула бокал ему в руки. Он выпил, и ему стало получше. Я быстро сварила пельменей. – Ешь, – сказала, и он уселся за стол. Ел жадно, видно, был очень голоден. Я опять налила ему чаю и только тогда спросила: – Чем обязана? – Прячусь от отца! – Другого места не нашлось? – Не нашлось. Обложил со всех сторон. Карточку заблокировал, без денег не очень‑то побегаешь. – А дружки твои? – Дружки забздели. Он их всех обзвонил и предупредил: если кто мне помогать вздумает – его личным врагом станет. – Мне не звонил, – усмехнулась я. – Ну! И я подумал: у тебя меня искать уж точно никто не будет. Мне бы месяца два пересидеть, пока он перебесится, а потом заскучает, ныть начнет: «Где мой сынок, где моя родная кровинушка?!» Я его хорошо знаю. А сейчас, если поймает, – точно, пришибет в сердцах, но вообще‑то в тюрьму посадить решил, чтобы я понял, что такое жизнь. – Здорово ты его достал. – Да уж, достал. – Чего натворил‑то? – Да, понимаешь, после Академии мы с пацанами оторваться решили по полной, ну и переборщили. Да еще эти папарацци долбаные все снимают. Ты правда, что ли, ничего не читала? Все газеты про меня в подробностях расписывали. Да я, правда, и не особо от них прятался. Потом они мне надоели и одному мудаку я разбил морду и камеру. Скандал был! На меня в суд подали. Отец все замял, но разозлился и карточку заблокировал. Без денег скучно, да и не нагулялся я еще. Ну, я у отца денег спер с его счета, много бабок конфисковал, мне столько и не надо было, это я назло ему, чтобы не очень‑то залупался. Надо было обналичить сразу, но я все время под кайфом был и просто забабахал их все опять на карту свою. Дома‑то я не жил последнее время: то по друзьям, то в гостинице. И вот звонит как‑то один верный человечек из отцовского окружения и говорит: «Беги на край света, срочно! Отец обнаружил пропажу и помешался, схватил револьвер и расстрелял все твои фотографии. Беги прямо сейчас. Скоро объявят облаву. Мобильник брось, дело нешуточное заварилось. Месяца через два свяжешься со мной. Все». Спасибо, на кармане какие‑то деньги были. Я на разных машинах в Ежовск, ну не напрямик, конечно, маршрут зигзагами, и машины, какие пострашней, выбирал. Сроду в таких колымагах не ездил, а сюда вообще на грузовике въехал. Еле твою улицу нашел, ты ж не говорила, что в деревне живешь. Спрячь меня, Свет! Я видела, что он сидит совсем измученный и явно нездоровый. Глаза блестели простудой. И мне ничего не оставалось, как уложить его на диван, укрыв двумя одеялами и еще раз напоив чаем с малиновым вареньем. Напоследок он сказал с жалобным удивлением: – У меня совсем нет денег, вот просто совсем. И уснул. Спал он отвратительно – стонал, кричал, вскакивал. Я измерила температуру – 39. Утром вызвала на подмогу Манечку. У нее были каникулы в педагогическом училище, а тетю ее еще осенью схоронили. Она жила одна. Родители приезжали нечасто. Они были абсолютно уверены в дочке, которая только радовала их своими успехами в учебе. Увидев Ильдара, Манечка выдохнула в счастливом восторге: – Калганов! – Да, это Ильдар Калганов. Он болен, и у него большие неприятности. Он пробудет здесь какое‑то время. Но об этом никто не должен знать, понимаешь, абсолютно никто. Никто даже не должен заподозрить, что в моем доме кто‑то живет. На улице ему появляться нельзя категорически; без нашей помощи, как ты понимаешь, ему не обойтись. Но я сейчас очень занята в театре, у нас там начинаются невеселые времена. Так что у меня надежда только на тебя, – строго сказала я. – Да‑да, конечно, все сделаю, – горячо зашептала Манечка. – А почему он прячется, Света? – Тайна, – ответила я. – Тайна… – повторила Манечка с детским благоговением и влюбленно уставилась на спящего Ильдара. Царапнула меня тогда какая‑то нехорошая мысль, но я не стала ее ловить, потому что голова моя была забита другим. Самочувствие Антона после улучшения, когда мы все в театре на крыльях летали, резко стало ухудшаться. Он начал падать в обмороки; последний раз совсем неудачно упал и поранил кожу на виске. Мы вызвали «скорую», его увезли в больницу, зашили ранку, сделали обследование, какое могли, и объявили, что с головой все в порядке. – Вот и ладно, – сказал Антон и приказал вести его домой, что и было исполнено. Медсестра приходила в театр, меняла ему повязки, а он с ней разговаривал на испанском. – Что это он? – трусливо спрашивала она. – Благодарит тебя, – соврала я, потому что ни слова не поняла из его быстрого монолога. – Не за что, дедушка! – прокричала, как глухому, добрая сестричка. – Если чего – вы ко мне обращайтесь. Меня Тамарой Прохоровой зовут. Когда вставать перестанете, так и скажите: «Мне нужна Тамара Прохорова». Я лучшая сиделка у лежачих. Запомните, дедушка – Тамара. Я очень надеялась, что Антон не въехал, что несет эта идиотка. Но он въехал. – Спасибо, милейшая. Я запомнил – Тамара Прохорова. Я вытолкала «милейшую» за дверь и застыла, боясь взглянуть на Антона. А он засмеялся, я тоже стала подхихикивать: – Вот дура стоеросовая! – Ну, зачем ты так, девочка моя. Она действительно милейшая женщина, и я уверен – отличный специалист. Простодушная. А простодушные всегда говорят правду. Подойди ко мне, Света! Я присела на кровать. Он протянул руку и начал нежно гладить мое лицо, словно пытался запомнить его руками. Я не выдержала, сползла на пол, схватила его ладони и стала их целовать. Он лежал, неподвижно глядя в потолок, и спокойно говорил: – Нет таких слов, чтобы описать мою благодарность судьбе и Господу за подарок – встречу с тобой. Ты скрасила последние годы моей путаной жизни. Я не чувствовал старости, глядя на тебя. Мне нравилось в тебе все, даже недостатки, и только мужская несостоятельность не позволила мне вести себя иначе, чем я себя вел по отношению к тебе. Это и к лучшему. Неизвестно, как бы ты среагировала на любовь иностранного чудаковатого старика. Мог случиться фарс. Фарсы хороши только на сцене, но вообще я не поклонник этого жанра. А так во мне жили очень светлые, хрустальные чувства. Это было прелестно. Да, девочка, благодаря тебе у меня была прекрасная старость. Тебе и театру, разумеется. Слезы беззвучно лились из моих глаз, я прятала лицо в маленьких ладонях Антона. – Поплачь, но недолго, – ласково сказал Антон, – побереги свои чудесные глазки. Ты многое пережила, но еще больше тебе предстоит пережить. У тебя будет трудная судьба; у таких, как ты, не бывает простой. Будут минуты, когда тебе не захочется жить. Помни – только Господь Бог волен решать, сколько тебе жить и когда тебе умереть. – Он вдруг хохотнул. – Меня всегда потрясала твоя способность самосохраняться. Природа заложила в тебя живучесть кошки. Я на нее надеюсь. И запомни еще – в жизни бывают кризисные ситуации, когда кажется, весь мир от тебя отвернулся, – знай, есть люди, которые всегда будут на твоей стороне, что бы ты ни натворила. И сейчас мы будем говорить с этими людьми. Принеси мне телефон. Он долго набирал какие‑то цифры, а когда соединили, радостно закричал: – Алё! Там, видимо, тоже обрадовались и так кричали, что мне было слышно. Антон весело что‑то объяснял собеседнице, но та заплакала. – Мерседес, Мерседес! – успокаивал он собеседницу. И начал строго давать указания. Он говорил долго, но уловила я только четыре слова: «Забирай меня домой, в Испанию». Эти слова были из испанской песни, которую я часто ему пела. Там испанец, оказавшийся на чужбине, обращался то к облакам, то к ветру, то к горному орлу и припев: «Забери меня домой, в Испанию!» Красивая такая, печальная песня. – Вы уезжаете в Испанию? – спросила я. – Да, умирать надо на Родине, – было мне ответом. – Нет‑нет! В Испании прекрасная медицина, там доктора поставят вас на ноги! Я так волновалась, что почти кричала. Он ласково улыбнулся и согласился со мной: – Конечно, поставят. – И вы вернетесь! – Конечно, вернусь. А может быть, ты приедешь за мной. Испания – прекрасная страна, тебе там понравится. Веришь, нашей семье принадлежит поместье со старинным замком, все это очень захудаленькое, но впечатление производит. Семья старается держаться вместе и очень гордится своими дворянскими корнями, хотя сами давным‑давно простые сельские жители, деревенщина, держат виноградники и собирают урожай вместе с наемными рабочими. Открой нижний шкаф буфета, там лежат несколько бутылок нашего вина. Достань одну и приготовь стол, мы будем дегустировать вино семейства Пинто‑Гомес. Я все исполнила, поставила два хрустальных бокала и приготовилась открыть бутылку штопором, но была остановлена хозяином: – О нет! Открывать вино – дело мужчины. Он медленно встал с кровати, подошел к столу и взял бутылку из моих рук; элегантно, одним уверенным движением избавился от пробки, разлил вино по бокалам и предложил мне стул: – Прошу вас, прекрасная сеньорита. – Сам уселся напротив и поднял бокал: – За вас, моя дорогая Светлана! Я благодарно кивнула и пригубила вино. В винах я не понимала абсолютно ничего, предпочитала сладенькие сорта, а это, наоборот, отдавало немного горечью, было необычного темно‑бордового цвета, который завораживал, если долго на него смотреть. – Ну, каково? – поинтересовался Антон. Я не знала, как правильно оценить напиток, и в смущении молча смотрела на Антона. – Не правда ли, волшебно? – подсказал он. И я облегченно вздохнула: – Очень правильное слово – «волшебно». – Добавим волшебства. Антон встал и направился к аудиосистеме. Я вскочила помочь ему, но он жестом остановил меня – сиди. Он поставил диск – я сразу узнала Шопена, – зажег две свечи и поставил их на стол, убрав верхний свет. Движения его были не быстрыми, но уверенными. Так, под прекрасную музыку, при свечах, мы молча пили темнобордовое вино, смотрели друг на друга, и каждый вспоминал что‑то свое. Никогда в жизни у меня не было такого вечера, и я знала – больше и не будет. Душа моя рыдала, но сама я была спокойна. «Печаль моя светла…» – бились в голове строки великого поэта. Вино закончилось, и я поняла, что пора уходить, встала и сказала: – Спасибо, дон Антонио, за прекрасный вечер. Он тоже поднялся, подошел ко мне: – Счастлив, что не разочаровал вас, сеньорита! – Это был самый чудесный вечер в моей жизни, – честно призналась я. В благодарность он поцеловал мне руку, но, поцеловав, руки не выпустил, а я взяла его за другую. Мы стояли, взявшись за руки, и смотрели, смотрели друг на друга, словно не насмотрелись за целый вечер. – Прощай, – сказал он нежно. – Прощайте, – сказала я и поцеловала его. Губы наши лишь слегка соприкоснулись. И, больше не взглянув на него, я спокойно вышла из комнаты. Домой пришла очень поздно, и именно тогда первый раз увидела Манечку и Ильдара, спавших вместе. Они лежали, обнявшись, на разложенном диване и даже во сне улыбались. Оба такие молодые, такие красивые, просто Ромео и Джульетта. Я вздохнула только – и пошла спать. Утром я вяло пыталась образумить Маню: – Ты хоть понимаешь, что делаешь? – Понимаю, – счастливо и серьезно ответила она, – я люблю! – Ильдар очень непростой человек, – настаивала я. – Это здесь он так изменился, что даже пугает меня. А вообще‑то он… – Он ангел, он самый лучший на свете, он дарит мне настоящее счастье. Я о таком и мечтать не могла. – Счастье твое будет недолгим. – Пусть. Я это знаю. Когда все неприятности кончатся, он вернется в свой мир, там я ему не буду нужна, да и мне тот мир совсем не нужен. Зато я буду знать, что у меня была настоящая любовь. – И вдруг засмеялась: – Что‑нибудь от нее да останется! Тут вошел Ильдар. Они не таясь поцеловались, и Маня начала хлопотать вокруг возлюбленного. Он все время пытался помочь ей, но она не позволяла. Я смотрела на них и чувствовала себя почти старухой. И не верила, что все это может кончиться хорошо. Я допила чай, собиралась помыть за собой посуду, но Ильдар приветливо остановил: – Мы все уберем! Иди в театр. И я пошла. Через три дня за Антоном приехали сестра и племянница. И переводчица с ними. Сестре на вид было не больше шестидесяти – такая настоящая испанская сеньора – в норковой шубе, но с непокрытой головой. Дочка была ее точной копией, только помоложе. Звали ее Солидад. Два дня прошли в беготне, в сборах, в последних наставлениях. Напоследок был устроен прощальный ужин в фойе театра. Тетки наши расстарались – и стол был хоть куда. Все говорили, как они любят Антона Хуановича и какой он великий. У Мерседес глаза блестели, она всех благодарила за брата. Антон сидел с торжественным видом, но иногда подмигивал мне – мол, каково? Надо сказать, что последние денечки он выглядел молодцом, совсем здоровым и веселым. И все театральные наивные люди уверили себя в том, что их художественный руководитель и впрямь отправляется на лечение, а потом вернется. Поэтому прощальный ужин не походил на поминки. В конце даже пели, всё подряд: и из спектакля, и русские народные, и меня заставили по‑испански. Мерседес и Солидад были в искреннем восторге, кричали «браво», а меня всю зацеловали. Антон был невероятно доволен и гляделся именинником. Одна я знала, что ему плохо. Сидела рядом на подстраховке и видела, как бьется жилка на лбу, как он прикрывает глаза и иногда ищет и сжимает мою руку. Но он вел себя так, что ни один человек не понял, каково ему на самом деле. Народ подпил хорошо и расходиться не собирался. Но я встала и сказала: – Дорогие коллеги, пора по домам. Завтра рано вставать, и Антону Хуановичу надо выспаться. Разошлись все после объятий и поцелуев в прекраснейшем настроении. Я не стала сопровождать Антона в его квартиру, попрощалась прямо в фойе и сказала: – Вы великий! Он похлопал меня по щеке своей маленькой ладошкой и произнес: – Ну‑ну! До завтра! И они с Мерседес и Солидад отправились в апартаменты. Переводчица жила в гостинице. Утром провожать Антона явился весь театр в полном составе и даже Коля‑дерево с мамой пришел. Прощание было тоже оптимистичным. Все твердили одно: – Возвращайтесь поскорее. – Непременно, – весело заверял всех Антон. Мерседес отвела меня в сторону и спросила, говорю ли я по‑испански? – Нет, – ответила я. И та сделала знак переводчице подойти. Мерседес передала конверт и что‑то горячо и быстро говорила по‑испански. Переводчица еле поспевала за ней: – Здесь все наши координаты. Я знаю, как много ты сделала для Антонио Хуана. Вся наша семья очень благодарна тебе. Мы все теперь твои друзья. Обращайся к нам по любому поводу, и тебе ни в чем не будет отказа. Я все‑таки заплакала. Мерседес поцеловала меня и сказала: – Не плачь. Антонио не хочет слез. Спасибо, родная. Я вытерла слезы и улыбнулась. Стали грузить вещи в давно ожидавшую машину. Она была диковинной на вид, очень большая и с одним лежачим местом. Антон уселся с довольным видом рядом с водителем, испанки и переводчица тоже загрузились. Наши стали пихать «гостинцы в дорогу». Антон всех благодарил. Я подошла пожелать счастливого пути, и он спокойно ответил: – Счастливо оставаться! Но голубая жилка на лбу пульсировала так сильно, что казалось, вот‑вот разорвется. Я дотронулась пальцами до этой жилки и сказала скорее ей, чем Антону: – Все будет хорошо! – Конечно, – ответил Антон, прикрыв глаза. Я захлопнула дверцу и крикнула водителю: – Трогай! И машина двинулась. Мы долго весело махали руками, а когда она скрылась из виду, Клава Козина вдруг завыла. Наша маленькая труппа стояла на площади. Мела позёмка. Мы давно были все в снегу. И выла женщина. Больше всего мне хотелось присоединиться к ней, но я сказала: – Клава, выть каждый дурак умеет. Кончай! Надо делом заняться. А Клава ответила горько: – Какие, Свет, теперь дела? – Как «какие»? Свинарник после вчерашнего банкета в фойе разгрести. И вообще объявляю субботник. Сто лет ничего не мыли и моль не травили. Сожрет на фиг всех кукол и бархат. Вот здорово будет! А ну марш работать! И все послушно потянулись в театр. Субботник (хотя была среда) длился весь день. Драили, мыли, скребли с остервенелым энтузиазмом. А с травлей моли сильно переборщили: воняло так, что пришлось проветривать. Театр сиял идеальной чистотой, а руки и ноги у всех отваливались. Выпили с устатку из вчерашних запасов и поползли домой с одним‑единственным желанием – рухнуть на постель и заснуть. Зато выть уже никому не хотелось. Ближе к ночи мне на мобилу позвонил Антон (мобилу я купила давно, еще на «пожарные» деньги) и спросил: – Как прошел день, дорогая? Я ему подробно рассказала про наш вдохновенный субботник. – Театр сияет, но сильно воняет антимолью. Антон хохотнул и похвалил: – Молодец. Я был уверен в тебе. Знал, что ты правильно доведешь этот сложный спектакль до конца. Я уже в самолете, тебе привет от моих родственниц, они очарованы тобой. Буду звонить из Испании. Все, уже попросили отключить телефоны. Целую тебя, держись! И связь прервалась. И он действительно звонил. Сначала часто, потом реже. Потом позвонила Мерседес и сказала: – Antonio se na muerto. Я поплакала совсем немного. Все мое существо отказалось принимать известие о смерти Антона, для меня он просто уехал в одну из своих заграничных командировок, на этот раз очень долгую. И с этим ощущением я занялась организацией траурных мероприятий. Велела художникам оформить театр, сделать красивые траурные объявления, развесить везде портреты Антона в черных рамках и назначила день гражданской панихиды. Панихида вылилась в мероприятие городского масштаба. Было много начальства во главе с мэром и простые граждане. Все поднимались на сцену к засыпанному цветами огромному портрету Антона Хуановича Пинто‑Гомес и рассказывали, что значил худрук кукольного театра для города Ежовска и для выступавшего в частности. Выходили и артисты, и зрители. Очень хорошо говорили, нежно, искренне. Стало понятно, как много значил кукольный театр и сам Антон для нашего несчастного замызганного городка. Я тихо гордилась и Антоном, и горожанами. Потом были поминки для своих, но мэр Егозин тоже остался с некоторыми представителями власти. Помянули, как положено, потом мэр поблагодарил меня за прекрасную организацию мероприятия, а я в упор ему задала вопрос, который волновал всех наших: – Что будет с театром? И мэр твердо пообещал: – Театру – быть! Детали обсудим потом! Всем пожал руки и удалился руководить городом Ежовском дальше. Остались только театральные. Стали вспоминать всякие веселые и не очень случаи из жизни Антона; кто‑то смеялся, кто‑то плакал. И вдруг Клава Козина вздохнула и громко сказала: – Эх, мало пожил! Все стали выяснять, сколько же Антону лет, но так и не выяснили. – А сколько бы ни было, все равно мало. Жил бы еще и жил. Это Светка его того… почву из‑под ног выбила. – Клав, ты чего несешь, напилась, что ли? – Я обалдела от такого обвинения. – Нет, Света, не пьяная я. Пью много, да вот не берет. Да ты не обижайся, я не со зла. Только тебе каждый подтвердит – как ты в Москву умотала, наш‑то сразу как сдуваться начал. Мы уж и так и этак, развеселить его пытались, а он все сохнет да сохнет. Совсем старичком сделался. Тосковал по тебе, видать. Все твои выступления по телику смотрел, на следующий день вроде как оживал немного: «А наша‑то, наша – видали, что учудила?» А потом снова сникал. Мы уж тут все Богу молились, чтоб тебя выгнали поскорее. А они все не выгоняют и не выгоняют. Да и выгнали когда, не очень‑то ты сюда заспешила. Мы думали: все, останется Светка в Москве, звездой станет. Да, видно, не сложилось там у тебя. – Да, не очень, – подтвердила я и заплакала. – Я же звонила ему несколько раз, – предприняла я слабую попытку оправдаться. – Позванивала, знаем, – миролюбиво согласилась Козина. – Да ты не плачь, мы же тебя не осуждаем, ты – девка молодая, энергичная, вперед рвешься. Как получилось, так и получилось. – И Клава тоже заплакала. – Он же сам меня и отправил на прослушивание к москвичам, – размазывая слезы, продолжала я. – А чего ему делать оставалось? Ты же после своего летчика застекленела вся. Он и нам говорил: «Пора что‑то с Хохряковой решать. Необходимо, чтобы она поменяла место обитания и род занятий». А тут – телевизионщики московские, он тебя туда и направил. А когда тебя взяли, радовался как ребенок. Но не долго. Во как в жизни‑то бывает…
|