Камино Хусто 5 page

– Ну и убивай! Убивай вместе с внуком!

Плюхнулась на диван и заплакала. Тетя Люся и давай лупить ее полотенцем куда попало, та только пузо закрывала да плакала громко, как ребенок.

– Опомнись, теть Люсь!

Я попыталась оттащить ее в сторону. Но мамаша падшей дочери не опомнилась, а начала лупасить полотенцем меня. Это было так больно! Сначала я, не ожидавшая такого поворота событий, офигела и стояла пугалом недвижным, получая удары, потом адреналин вдарил в голову, и я начала сопротивляться. Завязалась нелепая женская драчка. Тетя Люся била меня и обвиняла во всех смертных грехах:

– Это ты, шалава, с толку ее сбила. Артистка хренова! Да чтоб ты провалилась, дрянь городская!

Я тоже в долгу не оставалась:

– Совсем одичала в лесу своем! Променяла дочь на оленей! Следить за дочерью надо было!

Тут она как хлестанет меня по лицу.

– Глаз! – заорала я. – Глаз мне выбила!

И я, завывая, картинно рухнула на пол в позу эмбриона. Глазу действительно досталось, но не так сильно, как я изображала. Зато тетя Люся испугалась, бросила полотенце и завопила:

– Петя, я ей глаз выбила! Меня теперь в тюрьму посадят! Петя! – И она рухнула на диван рядом с плачущей Маней и тоже зарыдала: – Доченька моя единственная! Мамку твою в тюрьму теперь посадят. И помочь тебе теперь некому будет, и защитить от злых людей. И внучка теперь не увижу!

Они начали так истово обниматься и целоваться, словно «воронок» уже прибыл за тетей Люсей и безжалостные милиционеры прямо сейчас утащат ее в тюрьму.

Я решила, что достаточно мы повеселили народ за забором своими радиоспектаклями, поднялась с пола и, не переставая моргать правым глазом, из которого все время лились слезы, заявила:

– Да нет, вроде видит, – и плюхнулась к ним на диван третьей.

Сидели мы втроем, молчали и только всхлипывали. Силы покинули воительниц. Никто не выиграл. Ничья.

– Ну хватит сырость разводить! – впервые за всю катавасию нарушил молчание дядя Петя. – Побуянили и хватит!

И вдруг как‑то беззащитно улыбнулся:

– Люська! У нас же маленький будет! Елки‑палки! Мань, ты говоришь мальчик?

– Мальчик, пап. УЗИ показало.

– Слышь, Люсь, – мальчишка!

Тетя Люся почему‑то закрыла лицо руками.

– Нормально у тебя там все, в животе‑то? – с беспокойством поинтересовался будущий дед.

– Врачи сказали, что все хорошо.

– Когда ждать?

– В сентябре.

– Не так уж и долго. – Дядя Петя встал, подошел к Мане и как‑то неуклюже, смущенно поцеловал ее в голову. – Ты это… Теперь поаккуратнее, что ли. Береги мальца‑то.

Он осторожно положил свою здоровенную ладонь на живот дочери, тихо засмеялся:

– Привет, парень!

– Шевелится? – шепотом спросила тетя Люся.

– Шевелится, мам, еще как шевелится. Потрогай!

И Маня положила руку матери на свой живот. Не знаю, что уж там почувствовала тетя Люся, но она вдруг нагнулась и поцеловала Манин животик. В доме явно пролетел ангел, потому что наступила какая‑то радостная тишина.

– Вы там живые? – раздался крик с улицы. Дядя Петя подошел к приоткрытому окну и гаркнул:

– Живые! – а потом обернулся к нам: – Надо народ успокоить, а то после вашего ора с испугу кто‑нибудь милицию вызовет. – И он пошел к дверям, распахнул их настежь и объявил: – Все нормально, гражданки и граждане. Поучила мать дочку как положено, а теперь радуемся. Внук у меня будет, бабоньки! В сентябре! Всех на крестины приглашаю. Ух, выставлюсь! Никто трезвым не уйдет!

Все‑таки одна из «бабонек» робко поинтересовалась:

– А как же без мужа, Петь? Нехорошо это!

Но она не смогла сбить дядю Петю с радостной ноты:

– Да Бог с ним, с мужем, мы на него зла не держим. Сами вырастим. Силенки еще есть. Вы, бабоньки, дочку мою, смотрите, не обижайте! – он, шутя, погрозил собравшимся.

Те чуть не хором ответили:

– Не обидим, Петь, не обидим!

Ссориться с дядей Петей никто не хотел, человек он был нужный и часто помогал соседям. Некоторые из них стали подхалимничать:

– Маня – девочка хорошая. Мы все ее любим!

– Вот и спасибо! А теперь идите по домам! Концертов больше не будет. Повеселили народ и хватит. За стол садимся, новость обмыть. Если водки не хватит, выручите?

Народ в ответ засмеялся и стал расходиться донельзя довольный.

– Все! Уважил народ! Теперь тебя, Мань, никто не тронет. Собирай на стол, дочка, – скомандовал он, и сразу Маня с тетей Люсей захлопотали. – Светка, как глаз твой, видит?

– Видит вроде, дядь Петь.

– К врачу‑то все равно сходи, здорово Люська тебя огрела.

– Схожу.

Из кухни выскочила тетя Люся с приказом:

– Света! Борщ!

Я не поняла:

– Какой борщ?

– Ты же к Мане за лаврушкой шла! Борщ у тебя на плите! Выкипел небось весь. Кастрюля сгорит!

– Не сгорит. Не ставила я борща. Это я просто к Мане на подмогу.

– Ишь ты, защитница. Вот и получила. – Тетя Люся обняла меня: – Прости бабу глупую.

– Да ладно, теть Люсь.

– Петя правильно говорит – к врачу сходи. Вон глаз красный!

– Схожу!

– Значит, Светка, борща у тебя нет? – спросил дядя Петя.

В ответ я только вздохнула и развела руками.

– А у меня есть! – выскочила из кухни Маня. – И борщ, и мясо с картошкой, и селедка с луком!

– Может, и бутылка припасена?

– Припасена!

– Вот это дочка! Не дочка, а загляденье. Тащи все на стол! Праздновать будем!

Усевшись за стол, мы все, кроме Мани, конечно, выпили по рюмке водки и с удовольствием закусили селедочкой с лучком. Вдруг дядя Петя расхохотался: «Девки, ну и рожи у вас! Красные‑красные, прям как из бани!» Мы поглядели друг на друга и тоже прыснули. У всех троих лица алели маковым цветом, у меня и Мани от вафельного полотенца тети Люси, а у нее от беготни, крика и эмоций. «А тебе, Светка, вообще ни за что досталось!» – хохотал дядя Петя. «Ничего! На будущее!» – весело ответила я и посмотрела на Маню. Она поняла мой взгляд, обняла быстро и поцеловала в щеку. «Светка – человек. Я ей так благодарна. Она моя лучшая подружка!» – сказала она родителям, а мне захотелось заплакать и повиниться перед соседями, объяснить, что мало меня отходила тетя Люся, надо бы и второй глаз подбить, потому что на самом деле я во всем и виновата. Раненый глаз уже наполнялся соленой влагой, но слезы так и не пролились, тетя Люся меня опередила: уткнувшись в то самое полотенце лицом, начала всхлипывать. «Мать, ты чего?» – изумился дядя Петя. Маня гладила ее по плечу и просила: «Мамочка, ну не плачь, пожалуйста». Тетя Люся опустила полотенце и, стесняясь, сказала: «Да это я сейчас от радости. Петь, налей еще». Дядя Петя с возгласом: «Вот это другое дело!» – живенько наполнил три рюмки. Мы снова чокнулись и выпили. Маня шмыгнула на кухню за борщом. А тетя Люся обратилась ко мне: «Я же, Свет, столько лет о маленьком мечтала, сказать не могу. Манечку когда родила, жили мы с Петей тяжело, денег совсем не было. Дочку все бабкам да теткам подбрасывала, чтоб лишнюю копейку заработать. И не заметила, как она выросла. А как на ноги вставать начали, захотела еще деток, да Бог не давал. Уж старались с Петром, старались, а все зря. Бывало войду в детский магазин, ползунки тереблю и думаю, и это ребеночку купила бы, и это, и то. Машенька‑то у нас в обносках, считай, росла. А сейчас деньги есть, одела бы ребеночка как куколку, во все самое лучшее. А потом вспоминаю, что ребеночка у меня не будет, и сердце просто разрывается». Она вытерла мокрое от слез лицо полотенцем и голос ее изменился. «А последнее время все мне мальчишечка‑грудничок снился. Прямо извел меня всю. Как ночь – он тут как тут. Я гадала, к чему бы?»

– Мальчик – значит маяться, – обозначила я свои небогатые познания в разгадывании снов.

– Ну теперь они обе помаются! – дядю Петю ничего не могло сбить с хорошего настроения. – Даст им прикурить!

Маняша уже расставляла тарелки с дымящимся борщом.

– Да я и не против. Я с радостью. Только здоровенький бы был. Отец его как, ничем не больной? – спросила тетя Люся почему‑то у меня, я аж борщом поперхнулась и закашлялась.

– Здоровый у него отец. И хватит, мама, больше о нем ни слова, – выручила меня Маня.

– Молчу, молчу, – покорилась тетя Люся.

– Как назовешь‑то? Придумала уже? – поинтересовался дядя Петя.

– Придумала, пап. Ильей назову.

– Это парня ее так звали? – громким шепотом опять спросила меня тетя Люся. Кашель, который почти закончился, навалился с новой силой, раздирая мне глотку и грудь. Из раненого глаза все‑таки покатились непрерывным ручейком слезы.

– Мама! – повысила голос Маша. – Что ты пристала? Света ничего не знает, она целыми днями в театре крутится, у нее своих забот полон рот. Оставь ее в покое! Ильей решила назвать в честь дедушки!

Дядя Петя довольно крякнул: «Молодец, дочка. Вот уважила. Дед твой – геройский человек был. Два ордена имел. Давайте батю моего помянем». И мы снова выпили. Стали есть борщ, вкусный был безумно. Потом в ход пошли пельмени. К концу обеда мы осоловели так, что попытка попеть песни ни к чему не привела. Дядя Петя стал клевать носом за столом, и тетя Люся с Маней стали укладывать его на диван, а я оставила счастливое семейство, пошла домой и вырубилась. Первый раз спала спокойно, безо всяких снов.

Маня была права, в то время я билась как рыба об лед, старалась спасти кукольный театр Ежовска. Как и предсказывали, охотников на «сладенькое» нашлось много. Во‑первых, из областного управления культуры нам прислали нового директора – Дрончука Богдана Андреевича. Нам его крысиная морда сразу не понравилась. Известен он был тем, что два театра в области уже закрыл из‑за их нерентабельности. А как интересно детские театры в маленьких городах могут быть рентабельны, всю жизнь они везде были на дотациях.

Первым делом Дрончук облазил все помещения театра, собрал совещание и объявил, что здание требует ремонта. Театральные страшно удивились – здание было в идеальном состоянии, Антон за этим строго следил. На наше возмущение Дрончук только заулыбался, показывая свои дешевые вставные зубы, и ласково запел: «Дорогие мои, счастья своего не понимаете, вы же на золотом месте сидите. Сделаем здесь шикарный развлекательный центр. Надо только правильно распределить площади. Зачем, например, такие огромные фойе? Колонны, зеркала, картины, аквариумы – чушь. Разделись – и пошли в зал. Две трети освобождаются и устраиваем заведения, реально приносящие доход, – казино, стрип‑бар…» «И публичный дом», – добавила Клава Козина.

– Фу, как грубо! Публичный дом здесь ни к чему, но несколько номеров для отдыхающих спокойно можно разместить на чердаке, если его переоборудовать.

Глаза нового директора светились алчным блеском, на него напало вдохновение, и он продолжал расписывать, какая нас ждет сытая жизнь.

– Сцену тоже надо переоборудовать, чтобы можно было показывать самые разные шоу.

– А наши спектакли? – поинтересовался муж Клавы.

– Спектакли? – Богдан Андреевич недовольно сморщился, оттого что его перебили. – Спектакли… Ну если вам так хочется – играйте по утрам в каникулы. Но я вас уверяю, если все переделать правильно, вам и играть не надо будет, денежки и так будут капать, уж не меньше, чем вы сейчас получаете, это точно…

Собрание молчало, потрясенное планами и наглостью нового директора. Я подумала, что он, наверное, полный идиот, если сразу вывалил на трудовой коллектив все это говно и что он не похож на удачливого жулика, раз у него такой замызганный видок, и что повоевать с ним очень даже можно, если правильно выбрать способ ведения войны, но кто‑то из актрис заплакал, нарушив тишину, она плакала так горько, и никто ее не утешал. Вдруг взорвался Коля‑дерево, сначала он крайне возбужденно замычал, а потом сквозь мычание стали прорываться его слова: «Плохой, плохой! Уходи! Все маме скажу!» – и со своей нездоровой силой затопал ногами. Успокоить его можно было в два счета, но никто даже с места не двинулся.

– Это что за придурок? – заорал новый директор. – Как он здесь оказался?

– Это не придурок. Это наш Коля, артист вспомсостава, – мрачно ответила начальница отдела кадров Клара Евгеньевна.

– Немедленно вывести идиота из зала! – отдал первый свой приказ директор.

– Сам убирайся, крыса! – посоветовал кто‑то громко.

– Ах так! Всех поразгоняю, всех! – И Дрончук двинулся на Колю, Коля продолжал топать своими огромными ступнями по полу, мычать и твердить: «Плохой! Очень плохой!»

Надо отдать должное Дрончуку – был он не из пугливых, но из не очень умных. Что он, интересно, собирался сделать с Колей? Тот был в два раза больше. Ну и случился ожидаемый инцидент. Как только Дрончук приблизился к Коле, тот схватил его поперек туловища и, не обращая внимания на вопли нового начальника и попытки кусаться, потащил его из зала, мы все стадом носорогов бросились в фойе и прильнули к окнам. Коля оттащил Дрончука на газон и бросил под голубую ель, потом спокойно вернулся в театр и запер входную дверь на задвижку. Дрончук опомнился, вскочил и заметался около входной двери, заколотил в нее, визжа и плюясь. Ругался матом и грозил нам всем немыслимыми карами. Мы с удовольствием наблюдали за беснованиями нашего нового директора. Потом он куда‑то побежал.

– За милицией, – предположил Козин. И точно, вскоре Дрончук явился в сопровождении двух стражей порядка. Мы их хорошо знали – Паша и Алешка, они частенько дежурили во время спектаклей. Лица у них были хмурые, не хотелось им против своих идти, пацанов их всегда на спектакли бесплатно пускали. Они вежливо постучали, и им мы, понятно, открыли. Разгоряченный директор сразу бросился на Колю. А Коля просто вытянул руку и прихватил директора за лацканы пиджака. Тот пытался вырваться, извивался, царапался и орал: «Убью! В сумасшедший дом засажу! Бандитов натравлю!» Все ждали, когда у Дрончука закончатся силы, ну и, конечно, скоро они у него иссякли, уж больно большой был выброс энергии, и он буквально повис в руке Коли и попросил: «Отпусти». Коля отпустил. Дрончук доплелся до банкетки и рухнул.

– Граждане милиционеры! – вежливо обратилась Клара Евгеньевна к Пашке и Алешке. – Прошу настоятельно зафиксировать, что в присутствии многих свидетелей Дрончук Богдан Андреевич угрожал артисту нашего театра Николаю Анатольевичу Чуйкову смертью и другими противоправными действиями.

– Это мы зафиксируем обязательно, Клара Евгеньевна, не беспокойтесь. Но Дрончук Богдан Андреевич обратился к нам с жалобой, что сам получил оскорбление и телесные повреждения. Свидетели тому имеются?

– Нет! – хором ответили сотрудники театра.

– Я бы даже сказала, что Богдан Андреевич искажает ход событий, – с интонацией адвоката продолжила начальница кадрового отдела. – Во время производственного совещания Дрончук Б. А. предложил перепрофилировать детский театр в публичный дом и получил несогласие трудового коллектива. После этого у него начался нервический припадок, и он сам стал угрожать сотрудникам театра поголовным увольнением. Аффектация его была такова, что мы испугались за его здоровье, и Николай Чуйков помог ему выйти на свежий воздух.

Когда она закончила, весь «трудовой коллектив» зааплодировал. Клара Евгеньевна с достоинством поклонилась и села. Пашка и Алешка стояли обалдевшие.

– Публичный дом?

– Да! – снова рявкнули мы.

– Вот это да! – Пашка изумленно посмотрел на полулежавшего на банкетке Дрончука.

– Ну что, граждане, будем составлять протокол. Прошу не расходиться. Нужны свидетельские подписи, – бодро объявил Алешка. Милиционеры удалились с Кларой Евгеньевной в ее кабинет. Дрончук и все остальные остались в фойе. Кто уселся на банкетках, кто стоял, но никто не переговаривался. Царила тишина. Дрончук сел прямо и вдруг заговорил: «Думаете победили? Прямо как дети. Я‑то пешка. А глаз на ваш театр положили короли. С ними вам не справиться. Даже не рыпайтесь, не советую». Сказал и ушел.

Народ сидел с хмурыми лицами. Вдруг Козина грустно запела: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это». Я расхохоталась, меня поддержали несколько человек.

«Ни фига! – сказала я. – Первую атаку отбили! Мы тоже, знаете ли, себя не на помойке нашли! Повоюем! Развязываем информационную войну. Начнем с местных каналов, а там, может, выйдем и на центральные. Победа или смерть!»

И все как‑то воспряли духом. Тут появились милиционеры с Кларой Евгеньевной. Мы все подписали заявление, и Пашка с напарником удалились. Мы же рассказали Кларе Евгеньевне о наших боевых планах, она их полностью одобрила и преподнесла нам сюрприз – оказывается, речь Богдана Андреевича она умудрилась заснять на видео своего мобильного, так же как и некоторые эпизоды собрания. Мы все были в шоке. Никто ничего подобного не ожидал от милой незаметной Клары. Она, смущаясь, объяснила, что ее покойный муж был юристом, и она часто помогала ему с бумагами, да и на процессах в судах часто присутствовала, так что поднахваталась кое‑чего.

Я с Кларой и начальником билетного стола Виталиком сели на телефоны и стали обзванивать местную прессу, сообщая, что в кукольном театре ЧП и мы хотели бы дать интервью. Так как подобные события в нашем городе случались нечасто, все, до кого дозванивались, коротко отвечали: «Сейчас будем!» Никто из театральных не ушел, только Коля‑дерево взволнованно заявил: «Побегу маме все расскажу!» И умчался.

Минут через пятнадцать стали подгребать журналисты. Много их набралось – человек десять, даже из «Пчеловодства Ежовского края» явились, а мы всем были рады. Слово мы предоставили Кларе Евгеньевне, она очень точно рассказала, что произошло, а потом все как с цепи сорвались и стали орать кто во что горазд. Журналисты бегали от одного к другому и глаза их алчно сверкали. И тут вломились в дверь Коля‑дерево со своей мамашей. Мамаша его, Лариса Петровна Чуйкова, прямо с порога заголосила: «Люди добрые, что же это делается! Беспредел, бандитизм! Есть одно культурное место в городе и то хотят в вертеп превратить! Граждане! Защитим родной театр! Матери! Не дайте обездолить своих детей!» Слезы текли по ее перепудренному лицу. Все фотоаппараты и камеры нацелились на нее.

– Представьтесь, пожалуйста!

– Я от имени зрителей и матерей зрителей. Каждый ребенок Ежовска хоть раз побывал в кукольном театре. А теперь его хотят закрыть! Не дадим! Живой цепью встанем! Голодовку объявим! До Путина дойдем! Может, защитит женщин и детей, раз местные власти бездействуют! И давай горько рыдать. К ней присоединились некоторые артистки, и я в том числе. Отдельных журналистов тоже пробило на слезы, но время им терять было некогда, и они понеслись по своим редакциям.

На следующий же день информационная бомба взорвалась. Не только наши дешевенькие листочки на плохой бумаге типа «Новостей Ежовска», но и центральные газеты вышли с яркими заголовками «Проститутки вместо кукол», «Беспредел в Ежовске» и в том же роде. Горожане взбодрились, в кои веки наш Богом забытый городок стал практически центром России‑матушки. Это приятно возбуждало. Решили пойти дальше. На следующий день была как раз суббота, на театральной площади стали появляться палатки. Палатки были в каждой семье, потому что основным летним развлечением ежовчан являлась поездка на берег озера, рыбалка там, костерок, пивко да водочка. Теперь жители повытаскивали свои палатки и устанавливали их рядками перед театром. Все были такие веселые, будто начался общегородской пикник. Тут же разложив листы бумаги разных размеров – у кого какие нашлись, – прямо на асфальте писали лозунги протеста: «Руки прочь от театра!», «Не дадим обездолить детей!», «Хватит произвола!» и даже «Путин, спаси нас!». К середине дня город наводнили журналисты и телевизионщики всех мастей. Они алчно носились между палатками и у всех подряд брали интервью. Протестующие интервью давали охотно, особенно женщины. Они объясняли, что без театра в городе никак нельзя.

– И я в этот театр все детство ходила, и детей теперь туда вожу. Нарядишься, причешешься, деток приоденешь и идешь спектакль смотреть, как на праздник. И спектакли все такие хорошие, красивые, добрые, без мата. А теперь хотят в центре города казино да публичный дом устроить, чтоб мужей с толку сбивать. И так во тьме живем, из сил выбиваемся… – женщина заплакала, дети, глядя на мать, тоже разревелись.

– Снимай крупно, – звонко скомандовала журналистка оператору, и тот закружил вокруг плачущих женщины и детей, выделывая замысловатые па, чтобы снять со всех ракурсов.

– Есть? – спросила молодая журналисточка.

– Шедеврально, – заверил оператор.

– Молодец! Бежим дальше! – и парочка помчалась дальше, выискивая нужные типажи и сюжеты.

Я наблюдала за всем этим балаганом из окна фойе и не знала – плакать мне или смеяться. Во‑первых, я не могла понять, всерьез горожане решили защищать театр или этот стихийный бунт просто‑напросто общегородское развлечение и неизвестно еще, как власти отнесутся к такому бурному проявлению чувств своего электората.

Только я подумала о властях, как они и явились. Прикатили черные «БМВ» и «волги». Мэр со своей свитой выстроился на площади перед входом, быстренько установили микрофон, и Егозин начал свою речь. Все объективы нацелились на него.

– Ежовчане и ежовчанки! – начал он неудачно. – Я ваш мэр. Вы меня сами избрали, значит, оказали доверие.

– Это мы зря сделали! – выкрикнул кто‑то из толпы.

– Разве я вас хоть в чем‑то подвел? – Это Игнат Федорович зря спросил, потому что толпа загудела и засвистела.

– Что ты вообще хорошего сделал? Пообещал с три короба, а пока только себе дачу трехэтажную отстроил.

Егозин растерялся, не хотелось бы ему при таком скоплении прессы обсуждать свое материальное благополучие. Его место у микрофона быстро занял один из заместителей и, шелестя бумажками, начал сыпать какими‑то цифрами, которые обозначали положительные достижения родного города за предшествующий период.

Толпе эти цифры были по фигу, и она начала мычать, как мычат школьники на уроках, чтобы извести учителя. Но заместителю мычание не помешало продолжать бубнить в микрофон, пока кто‑то храбрый не заорал: «Пошел вон, болван!» И запустил в болвана яблоком. Бедный заместитель был весь погружен в отчет о проделанной работе и, когда понял, что в него летит какой‑то снаряд, бросился ничком и закрыл голову руками. Радости присутствующих не было предела. Все улюлюкали, хохотали и даже аплодировали. Обозначилось явное противостояние между руководством и населением, и неизвестно, к чему бы это могло привести. Но тут мэр выкинул фортель – сначала захохотал, потом протянул руку заму со словами: «Вставай, вояка!» Тот поднялся совершенно обалдевший. А мэр подобрал яблоко, обтер рукавом своего дорогого пиджака, смачно надкусил и так, жуя яблоко и посмеиваясь, добродушно заявил в микрофон:

– Мне самому иногда хочется в него чем‑нибудь запустить, когда он вот так нудеть начинает.

То, что мэр в одно мгновение сдал своего зама, народу очень понравилось. А Игнат Федорович продолжал наращивать успех:

– Эти горе‑работнички не доложили мне вовремя, как обстоят дела с театром. Кто виноват – всех поувольняю. Это же надо – тянуть загребущие руки к нашему театру, можно сказать, жемчужине всего города. Не позволим! – пригрозил он невидимому врагу. Толпа подхватила: «Не позволим, не позволим, не позволим…» И я поняла, что мы проиграли.

Вечером даже не стала участвовать в спектакле, так сердце ныло. У меня во всех ролях были замены. Мне сообщили, что театр был полон и что мэр со всеми домочадцами сидели на почетных местах. Можно было и не рассказывать – все новостные программы дали сюжет о событиях в городе Ежовске. Уж расстарались как могли. А могли неплохо. Пришла радостная Манечка, живот у нее был уже дай бог.

– Видишь, Света, как грандиозно получилось. Какой у нас народ замечательный! Отстояли театр! А ты что такая печальная?

– Голова болит, – соврала я.

– Небось не ела ничего? Сейчас что‑нибудь сооружу, – и пошла она хлопотать на кухню. Сварила супчик, из чего было, себе чаю налила, и мы уселись за стол. Я попросила:

– Маня, давай про театр не будем говорить. Ты давай про себя да про Илюшку!

И Маня защебетала, что все хорошо, сессию сдала, оформила академический на следующий год, маму отправила в К‑14, потому что та замучила ее заботами.

– Все время есть заставляла, как помешалась. Врач сказал даже: «Вы, мамаша – это он меня мамашей уже называет, – Маня хихикнула, – куда, говорит, ребенка раскармливаете, не разродитесь. Сократить питание до разумных пределов и побольше двигаться». А мать вообще делать ничего не давала – все полежи, отдохни. Она, кажется, немножко не в себе от радости. Вот я и отправила ее проветриваться, да и отцу одному трудно. Я сразу похудела, как она уехала, хожу много, по дому суечусь, но так, в меру. Илюшка в животе безобразничает, – Маня ласково погладила свой животик. – Активный. Только спина болит. Но ничего, потерпим, не так долго и осталось!

Хотела я ей сказать: «Вот и театру нашему не так долго осталось». Но не стала портить настроение беременной женщине, а только предложила: «Пойдем погуляем?» Она с радостью согласилась. И мы пошли. Всю прогулку Маша болтала о пустяках, а я слушала, и стало меня потихоньку отпускать. Я вспомнила, что поражение в битве еще не означает поражение в войне. Первую‑то битву мы проиграли, но об этом пока знаем я да мэр. Но войны бывают разные, у нас будет затяжная партизанская. Надо просто набраться терпения. Мои размышления прервала Маняша, сказав, что спина болит, сил нет и надо бы возвращаться. Мы потопали обратно. Возле ее калитки я спросила:

– Мань, Ильдару‑то будем звонить, о ребенке сообщать?

– Ни в коем случае. Зачем? Мне от него ничего не надо. Он же знал, что я беременная. Захотел бы – позвонил. У него сейчас другая жизнь, и Ильдар совсем другой, а мне другой не нужен. Я своего люблю и буду любить всегда. А тот, другой, сейчас в Англии, в Оксфорде, его папаша учиться отправил, и вроде даже невеста у него, какая‑то модель английская. Очень красивая, я в журнале видела, – вдруг Маша весело рассмеялась. Я с удивлением посмотрела на нее. Это я представила, как звоню ему в Англию и говорю: «Ильдар Тимурович, это я, Маня, из города Ежовска, вы меня помните? Я вашего сына родила!»

– Ага! – подхватила я сюжет. – А он сидит в кресле, вискарик попивает, а красавица‑модель у него на коленях устроилась, за ушком его чешет. Он ставит бокал и говорит: «Извини меня, модель, освободи колени, мне срочно в Ежовск надо. У меня там сын родился!»

Боже! Как мы хохотали! Я даже испугалась, что у Мани преждевременные роды начнутся. «Хватит!» – кричала я Мане и сама заходилась новым приступом смеха. Еле успокоились, поцеловались на прощание и очень довольные разошлись по домам с каким‑то странным чувством, что мы здорово обхитрили злых богачей. Они‑то думали, что мы помрем тут без них, а они нам на фиг не нужны. Вон хохочем, живот растим и убиваться по богатой жизни не собираемся. Здорово!

Еще неделю вся пресса гудела о событиях в славном городе Ежовске. В воскресенье мэр устроил экстренный внеочередной праздник города, который заключался в том, что между палатками, еще стоявшими на театральной площади, установили столики с продажей алкогольных напитков по небывало низкой цене и кое‑какой закуской. Пели какие‑то местные группы, а мэр ходил и братался с народом. Все это ожесточенно снимали на камеры журналисты, которые тоже оказались не дураки выпить практически на халяву. Мэр убеждал культурную общественность не останавливаться и защитить кукольный театр. От кого – не говорил. Да никто и не интересовался. Всем было весело. Праздновали торжество добра над злом. Я поболталась по площади, стараясь не попадать в объективы камер, своих театральных никого не обнаружила – все затаились по домам.

К вечеру мужская часть электората города Ежовска была пьянее пьяного, и женская часть потащила мужскую на себе по домам. На площади осталось несколько сиротливо стоящих палаток и горы мусора. Акт гражданского неповиновения закончился.

Дальше мы отработали нормально в летнем режиме. На неделе ездили по детским лагерям, а в выходные играли на своей площадке, народ ходил хорошо. В августе, как положено, ушли в отпуск. И вот где‑то в середине августа мне позвонил сторож и сказал, что пришли какие‑то люди с важными бумагами и собираются осматривать театр.

– Пусть осматривают, – разрешила я. – Только следи, чтобы не сперли ничего. – Я даже не пошла узнать, что за комиссию на нас наслали. Чего‑то подобного я и ожидала. Комиссия шныряла по театру с неделю, а потом исчезла. Я ждала, что будет дальше. А дальше позвонили от мэра и велели явиться на прием. Я надела строгое платье и явилась. Встретил меня Игнат Федорович Егозин просто как дочь родную:

– О! Наша знаменитость! Гордость наша! Заходи, заходи, давненько не виделись!

Мне было противно делать вид, что я его обожаю, и я просто сказала: «Добрый день!»

– Присаживайся! – он указал мне место не за большим совещательным столом, а в углу кабинета стоял низенький столик с двумя креслами, и я села туда.

– Я тебя как старую добрую знакомую пригласил. Давай без официоза?

– Да зачем же нам официоз?

– Правильно! Может, выпьем за встречу? У меня коньяк отличный есть.

– Выпьем.

– Вот молодец! – Он достал из шкафа бутылку «Хеннесси» и два пузатых бокала, при этом не переставая нахваливать меня. – Люблю таких, а то начнут жеманничать. А ты наш человек, простой, открытый, да к тому же талантливый.

Date: 2016-01-20; view: 358; Нарушение авторских прав