Отпечатки с пятью бемолями

Кураноскэ заговорил неожиданно для всех:

– Господа! Если произведения, указанные компьютером, могут навредить благородному делу, то их действительно исполнять не нужно. Тут я солидарен с господином Ткаллером.

– И это говорит создатель компьютера? – не удержался дирижер.

– Я рискну удивить вас еще более. Дело в том, что… я не являюсь создателем «Кондзё». И… это не совсем компьютер.

– Слово полковника! Более ни единого фестиваля! Пломбы сорваны, произведения подменены, компьютер сломан… Мало того, он еще и ворованный! И может, вообще не компьютер…

– Ну зачем вы все драматизируете? – вмешался Мэр, – Нужно выслушать господина Кураноскэ… Если это еще господин Кураноскэ.

– Смею заверить, что я – это я, – поклонился японец, – Но я лишь ученик и ассистент создателя «Кондзё» господина Акинавы. По его заданию я делал расчеты, доктор же в минуты вдохновения горячо рассуждал о том, что человек и Вселенная есть взаимодышащая система. В душе человека есть вся бесконечность мироздания. Порой он так сильно это ощущал, что опасался на эту тему говорить. Акинава все более начал уходить в себя, сторонился коллег, знакомых. Приблизил к себе лишь бывшую жену, с которой расстался более десяти лет назад. Я почувствовал близость разрыва и стал потихоньку собирать все свои расчеты. Доктор, возможно, заподозрил меня в шпионаже, не знаю, но вскоре он рассчитал и меня, и всех своих лаборантов. Уединился со своей женой и тремя вновь нанятыми охранниками в загородном доме, куда провел высоковольтную линию, так как опыты пожирали массу энергии.

Спустя несколько месяцев я встретил доктора Акинаву, и он поразил меня своей безудержной радостью. Объяснил, что с тех высот, куда он забрался, все на земле ему кажется несерьезным, какой‑то мультипликацией. Ирония – самый достойный взгляд на наше бытие. Но мироздание не желает, чтобы на его законы смотрели с улыбкой, тем более – с насмешкой.

– Мстит? – спросил я, чтобы хоть что‑то сказать.

– Природа не мстит, а наказывает. Просто наказывает смешливых человечков. Что делать?! Воспринимать себя серьезно я больше не могу, а смеяться страшно. И тем не менее я в восторге от устройства мироздания. В этом восторге я и хотел бы умереть.

Когда мы с доктором расстались, передо мной вдруг возникла панорамная картина – весь мир я увидел с огромной высоты. Он был собран из разных времен и вращался передо мной, как в калейдоскопе – на смену одной эпохе на краткий миг приходила другая, и за этот краткий миг я успевал считать всю информацию о ней. Мне кажется, полную информацию – словно у меня был микроскоп и телескоп одновременно…

На следующее утро, – продолжал свой рассказ Кураноскэ, – меня разбудил телефонный звонок. Доктор Акинава с супругой сгорели вместе со своим домом‑лабораторией и созданным ими сверхкомпьютером. В сейфе банка было оставлено письмо, где объяснялось, что уход из жизни был совершен в полном здравии и рассудке.

– Вряд ли, – внес свою лепту пастор Клаубер, – вряд ли в полном рассудке. Если Бог наказывает человека, то прежде всего отбирает разум. Проникнув в недозволенное, доктор Акинава испугался, да так, что стал неразумным. Лишь безрассудный рвет нити между собой и миром.

– Доктор Акинава не показался вам больным в последнюю встречу? – обратился к Кураноскэ Ткаллер.

– Я же сказал, он был необычайно счастлив.

– В восторге уйти из жизни? Сомнительно… – сказал Мэр.

– А я доктора понимаю, – вмешался дирижер, – За пультом бывают такие мгновения, что вот‑вот взлетишь. Но только контроль тебя оставит, только оторвешься от подставки – тут‑то и пронзает тебя ужас. Он, голубчик! Или туда – бог знает куда, или сдерживаешь себя, опускаешься на землю и приходишь постепенно в чувство…

– Гм… – пришел в чувство и Ткаллер, – Белый свет действительно большая загадка, и определение «белый» достаточно условно. Но мне хотелось бы узнать… Если компьютер доктора Акинавы был уничтожен и все чертежи сгорели вместе с ним, то что же это такое? – Ткаллер указал в угол.

– Упрощенная модель. Создана мною по копиям расчетов. Нечто главное осталось для меня неизвестным. Может быть, и к лучшему… Три года я занимался только «Кондзё», задолжал много денег…

– И все для того, чтобы внести в наш праздник смятение и хаос? – недоумевал Мэр.

– Любознательность! Любознательность, доведенная до страсти! Сознание возможностей! Проникнуть в тайну тайн! Возвыситься над миром! А может быть – осчастливить человечество? Однако предположения насчет «осчастливить» рассеялись при первых экспериментах. Логика машины беспощадна. Это в полном смысле нечеловеческая логика. Например, совершенно оригинальное понимание смешного. Посудите: самая смешная книга столетия – «Майн Кампф» Гитлера. Самая фантастическая – «Капитал» Карла Маркса. Я пробовал их потом прочитать… Не нашел ничего ни смешного, ни фантастического. Я проводил и другие опыты…

– Вы и музыкальные ответы заранее знали? – заподозревал Ткаллер.

– Нет, клянусь Просветленным! Я, например, решил узнать о самом достойном памятнике, который заслужили люди. И что же? Старое разбитое корыто! Машина смеялась надо мной.

– Так, может, и над фестивалем она посмеялась?

– Стоп! А вдруг так и есть?

Наступила тишина.

– Этого мы не узнаем, – ответил Кураноскэ, – я прекратил опыты и просто предложил фестивалю свои услуги. Может быть, я не имел права. Представляю, какую ночь пережил господин Ткаллер.

– Очевидно, он всю ночь слушал какую‑то страшную Погребальную мессу.

– Погребальные мессы – удел прошлых веков, – Ткаллеру удалось сказать это довольно убедительно.

– Может быть, компьютер необъективен, – продолжал развивать свою мысль Кураноскэ, – но даже это не главное. Мне всегда казалось, что к его работе подключены какие‑то неведомые силы. И… страх! Все, кто как‑либо общается с «Кондзё», испытывают страх!

Перепуганная комиссия согласилась с тем, что никаких вариантов, кроме Девятой Бетховена и Восьмой неоконченной Шуберта, у них просто нет. В порыве благодарности Ткаллер обещал раскрыть свою страшную тайну, но после открытия зала и исполнения симфоний. Не совсем доволен остался лишь пастор Клаубер.

– Человеку в земной жизни всегда предоставлено право выбора. Это известно каждому. Но мы зачастую забываем, что жизнь земная дается для того, чтобы мы отобрали здесь все, что будет с нами в вечной жизни. Повторяю, что мы выберем себе на земле, то и возьмем с собой в Вечность.

– Да‑да, – кивал Келлер, записывая в блокнот.

– Что вы все записываете? – возмутился полковник, – Дайте взглянуть.

– Нет.

– Тогда прочтите сами.

Келлер с выражением прочитал:

«Разговоры об укусах пауков сильно преувеличены. Паук плюет на жертву, парализует ее своим паучьим ядом и спокойно пожирает ее. За один день пауки уничтожают столько насекомых, сколько весит все человечество…»

– Достаточно, – встал с места Мэр, – Пора идти. Однако я не нахожу в себе сил объявить результаты конкурса. Это должно быть торжественно и убедительно.

После недолгих гаданий общество озарила счастливая мысль: пусть результаты объявит Мисс Фестиваль – очаровательная Кэтрин Лоуренс. Она не знает всех тайн, и у нее должно получиться великолепно. Кураноскэ к этому времени отрегулировал компьютер так, что на мониторе значились известные великие симфонии. Теперь можно было идти. Разбудили бурундийца. Спросонок он не мог понять, где находится, что с ним, только призывал на помощь старшего брата Али, среднего брата Али, младшего брата Али и племянника Джоника. Просил пить, заметив на столе еду, начал есть. Ел он жадно, все подряд. Его пытались оттянуть, обещали покормить в другом месте, но бурундиец почти со слезами умолял дать ему поесть досыта, нет никаких сил идти. Все ждали: в самом деле, лучше будет, если журналист уйдет на своих ногах, без поддержки. В конце концов отвалившись от стола, бурундиец первым вышел из кабинета. Матвей попытался поддержать бурундийца на лестнице, но тот довольно грубо оттолкнул навязчивого помощника: «Уйди, белый человек!»

Последними по лестнице шли пастор Клаубер и полковник.

– Вы это серьезно говорили?.. Здесь мы выбрали, что будем иметь там… В вечной жизни? Что‑то я разволновался…

– Что же вам, безбожнику, волноваться?

Мэр слышал этот разговор и утешил полковника совершенно по‑свойски:

– Не волнуйтесь, полковник. Всевышний нас простит. Мы ведь не знали… Хорошо многого не знать. Жизнь – вообще колоссальная иллюзия со множеством ловушек. И я решительно за нее! За иллюзию…

…Мисс Кэтрин пришлось срочно заменить мини‑юбку на длинное вечернее платье. Свою новую миссию она восприняла с энтузиазмом. А ее жених – с двойным. Громко, как просил Мэр, она прочитала с главной эстрады названия двух симфоний. Сразу, как было условленно, грянул оркестр, и площадь, не успев ничего осознать, зааплодировала и закричала. Любые произведения были бы встречены овацией. Любые. Толпе все равно. Так думал Ткаллер. Пожалуй, это и к лучшему.

Вскоре было объявлено о необходимости освободить площадь.

Сколько мусора, грязи и всякой всячины осталось на площади после веселой праздничной ночи! Ноги по колено вязли в конфетти. Ветерок гонял карнавальные тряпки, сигаретные пачки, пластиковые бутылки, жестяные банки из‑под пива, программки… Как только перекрыли площадь, началась уборка. Шеренга мусорщиков шла рядком, как некогда выходили косари на косьбу. За мусорщиками двигался поливальщик с длинным шлангом – струя била мощно, поливальщик весь перекосился от тяжести и наслаждения. Вскоре вся площадь блестела и сияла.

– Как быстро все убрали! – любовался Мэр, явившийся принимать работу.

– Если б вот так и в жизни человеческой… – не удержался от банальности полковник, – Найти такую метлу, чтобы всю грязь – и сразу…

– Есть такая метла! – с энтузиазмом заявил Мэр, – Музыка! Можете не сомневаться: она верный помощник полиции.

Полковник косо поглядел на Мэра.

– Завидую вам. Вся жизнь прошла в иллюзиях.

Ткаллер мечтал об отдыхе… Но в ближайшее время не предвиделось даже передышки. Для финала бетховенской симфонии нужно было собрать достойный сводный хор, увеличить человек на пятьдесят симфонический оркестр. А тут еще позвонил Мэр и сообщил, что журналисты настаивают именно на встрече с директором зала. Пришлось спуститься на пресс‑конференцию в малый зал. Поначалу вопросы журналистов были обычными: довольны ли результатами конкурса, подтвердились ли ожидания… Затем спросили, почему журналистов столько времени держали в неведении и почему так долго заседала комиссия. Ткаллер отделывался ссылками на организационные проблемы. Вдруг во втором ряду встал высокий человек в очках в толстой оправе. Назвался он Даном Крайтоном.

– Господин Ткаллер, каковы на самом деле результаты конкурса?

– Они известны.

– Нет. Это чистейшая выдумка. Каковы результаты на самом деле?

Журналист был спокоен. Более того, он был зло ироничен. Ткаллер понимал, что нужно принять игру, завладеть ситуацией, дать понять, что заявление он всерьез не принимает.

Но он чувствовал, как предательский румянец расползается по его лицу.

– При выходе у всех членов комиссии были настолько фальшивые улыбки, что можно было бы и не оглашать великие симфонии. Тот, кто пишет о музыке и посещает филармонические концерты, знает, что Девятая Бетховена исполняется гораздо реже популярных симфоний Моцарта, Гайдна, Чайковского. Я уже не говорю об увенчанных славой миниатюрах – «Турецком марше», «Элизе», «Музыкальном моменте»… «Лунной сонате», наконец!

– Господин Кураноскэ пояснял, что «Кондзё» принимает во внимание значительность произведений… – Ткаллер понял, что ответ его прозвучал неубедительно.

– Допустим, – сказал Крайтон, – Но у меня, господин директор, есть для вас сюрприз.

– Обожаю сюрпризы, – постарался улыбнуться Ткаллер.

– Начну с того, – признался Крайтон, – что мы, журналисты, оказали сами себе плохую услугу, напоив юного бурундийца. Но нам и в голову не могло прийти, что его не заменят. Когда же невменяемого глашатая гласности все‑таки вводили в зал, я незаметно положил ему в карман вот этот портативный диктофон. А вот пленка, которую мы сейчас прослушаем. Или не надо, господин Ткаллер? Может, вы желаете избежать позора разоблачения? Пленку можно и не слушать. Но в таком случае вам необходимо рассказать всю правду – здесь и сейчас.

Ткаллер судорожно соображал – не испытывает ли его Крайтон? Или это в самом деле провал? Крах?

– Что ж, подумайте, а мы пока начнем слушать, – Крайтон включил запись с момента, когда Мэр просил пропустить в зал своих помощников: «Я все‑таки председатель комиссии!» Потом длительная пауза, шаги, бодрый монолог Мэра, что всякий раз в этом здании с него «слетает шелуха поденщины», и отчетливый голос Кувайцева: «Эк, голубчик, как тебя развезло… Только не вздумай сдавать не переваренные продукты…»

– Зачем? Зачем меня позорить на весь мир? – Протрезвевший бурундиец подбежал к Крайтону, – Мало того, что напоили? Мало?!

Бурундиец пытался вывернуть кассету из диктофона, но ему заломили руки и вывели вон из зала. Несчастный вопил за дверью, бил в нее ногами и даже головой. Тогда его вытащили на улицу, где он и был повязан за непристойное поведение все теми же бдительными полицейскими.

Снова включили запись. В глазах акул пера Ткаллер не увидел сочувствия – только азартное предвкушение сенсации. Теперь директор слушал свои слова: «Почетная и радостная миссия…», объявление результатов, восторг дирижера: «Репетировать! Репетировать!» – и его же недоуменное: «… Здесь какой‑то японский фокус…» Крайтон опять нажал «Стоп».

– Может быть, господин Ткаллер заслужит хоть какую‑то симпатию неуважаемых им ищеек‑журналистов тем, что сам воспроизведет дальнейший драматический ход событий? Напоминаю: как мы изложим происходившее, так о нем и будут судить, – Все журналисты смотрели на Т калл ера взглядами торжествующих победителей. Ткаллер вообще не любил победителей. В последнее время ему казалось, что в конечном итоге выигрывают всегда побежденные. Они печальны и в чем‑то прекрасны.

– Не о чем нам говорить, – спокойно ответил Ткаллер, – У вас пленка. У вас факты.

Ткаллер и Крайтон смотрели друг на друга, что называется, зрачок в зрачок. Так продолжалось минуты две. Наконец журналистам надоело, они стали настойчиво требовать продолжения. Плевать им на какие‑то признания Ткаллера! Только пленка. Крайтон вздрогнул, глаза его забегали.

– Включай диктофон и не морочь голову!

Крайтон отмотал пленку чуть назад. Снова восторг дирижера. Снова «японский фокус». Потом: «… Полный нонсенс! Послушайте!» и… Это были последние слова. Дальше пленка крутилась, а диктофон молчал.

– Звук! Где звук? – приставали коллеги к Крайтону.

– Его нет. И не будет.

– Почему?

– Потому что вы кретины. Болваны и кретины.

Кольцо вокруг неудачливого интригана сжималось. Что же он всем‑то голову морочил? Чей‑то волосатый кулак уже норовил ударить его в бок. Крайтон ухитрился разорвать кольцо, вскочить на сцену и спрятать диктофон в карман. Коллеги пошли на Крайтона стеной. Наконец нашелся один благоразумный, который принялся утихомиривать коллег, доказывая, что своим спектаклем Крайтон хотел заставить Ткаллера признаться. А они своим нетерпением помешали. «Потому что кретины!» – вновь взорвался Крайтон. Однако новый лидер принялся выяснять у него, что же произошло с пленкой. Кто мог ее отключить? Бурундиец? Кто‑то из комиссии?

– Ни то и ни другое, – небрежно бросил Крайтон, – Я снял отпечатки пальцев, сфотографировал и увеличил. Вот. Смотрите, они очень интересного свойства. Сначала я подумал, что нажавший кнопку работал в перчатках, но нет! Живая ткань с довольно отчетливым и совершенно невероятным рисунком. Обычные спирали и петли отсутствуют. Вместо них закругленный нотный стан, скрипичный ключ, размер четыре четверти и пять бемолей при ключе. Надо искать того, у кого такие пальчики!

– Это художественный розыгрыш! – Новый лидер подозрительно посмотрел на Ткаллера.

– Исключено. Отпечаток живой ткани. Я буду искать!

Ткаллер не хотел их слушать. Сердце его то замирало, то стучало как бешеное. Фактов ни у кого нет! Нет!

– Господа журналисты! К сожалению, вынужден вас оставить. Дела, – Слегка поклонившись, он направился к двери.

– Господин Ткаллер! – окликнул его Крайтон, – Мы еще встретимся по этому вопросу, не так ли?

– Разумеется. Если вы найдете владельца музыкальных перчаток с пятью бемолями в ключе…