Комиссия в зале

На площади Искусств в это время закончился конкурс красоты. Мисс Фестиваль стала белокурая красавица Кэтрин Лоуренс, и все внимание было приковано к ней. У нее просили автографы, ее фотографировали, задавали самые невероятные вопросы, желая побольше узнать о ней. Нельзя сказать, что Кэтрин обладала самой тонкой талией или самой очаровательной улыбкой. Она взяла другим! В программе был конкурс: кто оригинальнее и трогательнее объяснится в любви. Нежные слова, бурные объяснения – у некоторых даже со слезами, упреками, ревностью… Все это позабавило многотысячную толпу, но не покорило ее. Кэтрин же не закатывала глаза, не сыпала градом упреков, не корила и не умоляла – просто с кошачьей грацией стояла перед микрофоном и говорила томным, чувственным полушепотом: «Сладенький… Ну, что ты хочешь?… Ой, какой ты весь сладенький…» И в этом была такая смесь плотоядной чувственности и наивности, что вся мужская половина площади скрипела зубами и утробно стонала, откровенно жалуясь на судьбу. Вот так Кэтрин и стала победительницей.

Рядом с Мисс Фестиваль находились ее родители. Мамочка – моложавая и стройная, как будто родила свою дочурку лет в десять. Папаша поведал о себе, что является владельцем ресторана и надеется, что успех дочери пойдет на пользу предприятию. Вечерами дочка будет выходить в зал, беседовать с клиентами и немножко петь. Ведь у дочери такой приятный голос, вы заметили?

Более всех ликовал жених Кэтрин – молодой и, судя по всему, богатый. Он охотно рассказывал, как познакомился с Кэтрин, как пережил «пароксизм любовной экзальтации» и как они любят друг друга. Теперь они помолвлены, хотя поначалу его родители были против, подыскивая невесту побогаче.

– Зачем мне богаче? – выкрикивал жених, – Моя Кэтрин – красавица номер один! Мисс! Я горд, что первым это осознал. Это она ко мне обращалась на площади. Я‑то знаю! Знаю!

– Эй, счастливчик! – хитро усмехались заядлые греховодники, – Так это ты «сладенький»?

– Конечно. Я думаю, теперь у нас не будет преград, – говорил разгоряченный жених, – Моим ворчливым родителям будет лестно иметь такую невестку.

Он поднял на руки свою будущую жену, вдохновенно запел гимн «Правь, Британия, морями» и держал ее до тех пор, пока репортеры не сделали дюжину снимков.

В итоге все были счастливы, кроме тех «миссок», которые остались без короны: каждая считала себя и красавицей, и обаяшкой, и цыпкой, и даже киской. А вот Кэтрин, по их мнению, была едва ли не самой уродливой и уж никак не киской, а обычной мымрой.

Стрелки городских часов приближались к назначенному времени – и внимание толпы сосредоточилось на главном входе в концертный зал. У самого входа особняком держались члены комиссии – ее почетным председателем был назначен, конечно же, Мэр, а заместителем его – главный дирижер оркестра. Также в комиссию входили полицейский полковник, господин Кураноскэ, любознательный Келлер, пастор Клаубер и, наконец, журналист.

Вот из‑за журналиста и разразился скандал. За два часа до открытия зала представители прессы всех континентов тянули жребий – по иронии или капризу судьбы он выпал начинающему: бурундийцу из Бужумбуры.

На радостях, что повезло их знойному континенту, африканские журналисты устроили дружное застолье в баре пресс‑центра. Представители других материков, не скрывая своей досады, собрались там же.

– Коллеги, у меня идея! – негромко сказал американец Дан Крайтон.

Он собрал вокруг себя приунывших асов музыкальной журналистики и принялся им что‑то нашептывать.

Вскоре к веселящимся африканцам один за другим стали подходить журналисты других стран и торжественно поздравлять тощего, как бамбук, бурундийца – обнимали, жали ему руку и предлагали выпить за успех. Везунчик был совершенно непьющим, но его наперебой упрашивали – чуть‑чуть ведь можно, не стоит обижать коллег. Бурундиец, как и жених Кэтрин Лоуренс, был на вершине счастья. Вскоре худосочный бурундиец уже еле стоял на ногах. Говорить он ничего не мог и лишь бессмысленно и вяло улыбался. Коллеги пытались уложить его на диван, но бурундиец съезжал с него, как с рождественской горки.

В половине шестого бурундийца потащили в туалетную комнату, где поливали его курчавую голову то горячей, то холодной водой. Затем его переодели и в полуобморочном состоянии доставили к концертному залу. Бурундиец вырывался, просил, чтобы его где‑нибудь уложили спать или отправили домой в родимую Бужумбуру. Мэр был в затруднении: по правилам нельзя было заменять ни единого члена комиссии. Коварная американская и европейская пресса настаивала на проведении пережеребьевки. В конце концов, пусть идет бурундиец – как член комиссии, а кто‑нибудь из трезвой журналистики – как почетный гость города, например.

– Почетный гость города – господин президент, – отбивался Мэр.

– Президент у нас – фигура декоративная, – настаивали журналисты, – Его нет в городе и не будет. В конце концов, согласуйте это с ним по телефону.

Однако Мэр отказался беспокоить президента по пустякам. Тем более что до боя часов оставались лишь минуты. Полковник успокоил комиссию: часы сработают исправно. На площади стояла клетка с фальшивым Мануэлем и наскоро загримированным толстым полицейским. Посвященные волновались: закричит лже‑Мануэль или нет. Лишь лжеФрансиско был спокоен: под клеткой находилась потайная кнопка. Стоит ее нажать – по прутьям клетки побежит ток и петух так заорет, что слышно будет и за городом. Отрепетировано. В самом деле, за несколько секунд до боя часов петух закричал, запрыгал, и даже когда ударили часы, он все еще кричал. Петух продолжал кричать даже после того, как отключили ток. Не подвели на сей раз и часы: вовремя принятые меры – залог успеха. Так говорил полковник и был прав.

Величавый звон часов поплыл над площадью. Это вызвало новый всплеск криков и аплодисментов. Мэр открыл огромным декоративным ключом входную дверь, оркестр грянул увертюру, и на пороге появился Ткаллер с партитурами, а рядом с ним в своем потешном национальном костюме стоял Матвей Кувайцев. Ткаллер широким жестом поприветствовал собравшихся и пригласил членов комиссии в зал.

Тут снова возникло недоразумение с бурундийцем: до сего времени его поддерживали африканские коллеги, но в зал‑то нужно было идти самому! И по лестнице подниматься тоже. Без поддержки же несчастный африканец не мог ступить и двух шагов. После долгих препирательств бурундийца взвалил на плечо Матвей и понес по лестнице, стараясь не обгонять членов Почетной комиссии.

– Хорошо еще, что ты легок, как воробышек, – бормотал Матвей, – Только не вздумай сдавать не переваренные продукты на дорогие ковры.

Ткаллер развлекал журналистов историей о том, как во временном уединении он кормил двух мышек кусочками сыра и размышлял о том, что только в изоляции понимаешь, как великолепна жизнь. Нужно лишь посидеть в четырех стенах.

– Именно! – согласился Мэр, – Старость, я вам скажу, тоже своеобразная стена. Чувства притупляются. Но если притупляются чувства, то хоть разумом нужно понимать, какое благо – земное существование. Вы согласны, пастор?

Пастор Клаубер согласился кивком, хотя было заметно, что его что‑то тревожит: он сидел на стуле неспокойно, странно‑настороженным взглядом обводя кабинет. Ткаллер чувствовал себя в западне: придется думать одно, говорить другое, делать третье. Ничего, не в первый раз. Предложил комиссии большой термос с крепким кофе – все пили с удовольствием, кроме спящего на диване бурундийца. Но, как бы выразился Кувайцев, как веревочку ни вить, а кончику быть. Ткаллер взял в руки партитуры:

– Уважаемые члены комиссии! Господа! Мне выпала чрезвычайно почетная миссия сообщить вам, что самыми значительными, совершенными, необходимыми, а потому и часто исполняемыми произведениями признаны… – Ткаллер сделал короткую паузу, – Первое: Людвиг ван Бетховен, Симфония номер девять ре минор для оркестра и хора.

– Боже мой! – поднял руки дирижер, будто перед оркестром, – Поздравляю вас! И вы… поздравьте меня! Я мечтал, господа, мечтал! – Маэстро кинулся к Кураноскэ с рукопожатиями. – Удивительная ваша машина! Я уже сейчас готов подписаться, чтобы ей поставили памятник. Может, это будет первый памятник компьютеру на земле.

Услышав о памятнике, всегда спокойный японец вздрогнул.

– А я еще сомневался, не получит ли первенство какой‑нибудь популярный мотивчик, пьеска, которой неловко будет и концерт открывать. А вы ответили абсолютно спокойно и уверенно, что «Кондзё» взвесит и учтет абсолютно все, – продолжал восхищенный дирижер.

– Следующее произведение, – провозгласил Ткаллер, – Франц Иосиф Шуберт, Симфония номер восемь, си минор, «Неоконченная»…

Мэр, полковник и все остальные смотрели на дирижера – все‑таки знаток.

– И это великолепно! – воскликнул дирижер, – Господа! Вас и всех гостей города ждет отличная программа!

Дирижер принялся жать руки всем, даже спящему бурундийцу. Он взял у Ткаллера партитуру, открыл, начал дирижировать, напевая и поясняя, как будет звучать «Неоконченная» в его трактовке:

– Лирика и тревога вступают в единоборство! Как это звучало у великого Караяна! Наши дирижеры тоже исполняли прекрасно, но несколько суетливо. Чуть‑чуть сдержать, ибо именно в этом громадный смысл. Не суетиться ни в коем случае. Ведь у Шуберта в партитуре аллегро модерато… О, какой подарок! Какой подарок преподнес нам этот компьютер! Истинно великое изобретение! – Дирижер обхватил «Кондзё» обеими руками, – Ему нельзя пожать руку, но можно обнять. Но где же прочитать названия? Я хочу сам убедиться и быстрее начать репетировать!

Дирижер виртуозно сорвал чехол с монитора, но экран не горел. Дирижер повернулся к Кураноскэ. Тот подошел, нажал нужную кнопку и, не вглядываясь, отошел. Дирижер вытянул шею и, не шелохнувшись, молча изучал дисплей. Протер глаза, снова принялся читать.

– Или я ошалел от радости, или здесь какой‑то японский фокус. Послушайте: Карл Мария фон Вебер. Двести сорок шестая симфония для челесты, ударных и виолончели. Опус сорок… дробь… Да что же это? У Вебера никогда не было такой симфонии. Их вообще у него мало, и исполняют их редко. А второй номер – полная чепуха! «Искатели жемчуга» – это опера Бизе, а не какого‑то там Амадея опять‑таки почему‑то Вебера! И никакой токкаты там нет! Тогда в операх никакими токкатами и не пахло!

Члены комиссии в недоумении уставились на дисплей.

К Ткаллеру обратился побагровевший Мэр:

– Что такое? Господин Ткаллер, в чем дело? Где грандиозные симфонии?

– В партитурах, – Ткаллер показал партитуры.

– Но там, в компьютере… все другое…

– Спросите у господина Кураноскэ. Он ведь все гарантировал.

– Я и сейчас гарантирую, – Японец развернул машину, – Компьютер испорчен после того, как был показан совершенно другой результат. Значительная разница знаков на счетчике. Были нарушены пломбы, кстати, очень грубо и неумело, снята задняя панель.

Кувайцев был в полной растерянности. «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!» – нужно выкручиваться. Его поддерживало лишь то, что Ткаллер сохранял полное спокойствие.

– Да, вы совершенно правы, – обратился директор к Кураноскэ, – Взлом неумелый. Не запасся, видите ли, специальными приспособлениями. Пришлось орудовать не самым изысканным способом.

– Господа! – суетился дирижер, – Да что же это такое? Выходит, мы низко обмануты? Зачем?

К директору зала подошел Келлер.

– Я не записал данных о «Неоконченной симфонии». В каком году написана, когда исполнялась здесь?

– Это уже не важно, – отрезал полковник.

– Для меня очень важно, я должен кое‑что записать, – приставал Келлер.

Полковник потребовал объяснений.

– Результаты компьютера оказались самыми неожиданными, – выдал скупую информацию Ткаллер, – Шуму было бы много, а судьба зала оказалась бы незавидной. Да и концерт получился бы куцый. Я принял решение – и вот… У меня все.

– Как все? – удивился Мэр, – А назвать – что же все‑таки было в компьютере?

– Не могу. Пока я знаю один – не узнает никто. Хочу лишь добавить, что господин Кувайцев оставался в своей мастерской и переплел то, о чем я его попросил.

Мэр пребывал в полной растерянности. Особенно его угнетала невозможность посоветоваться. И потом: вдруг все это станет достоянием толпы? Дойдет до президента, до подлой прессы?

– Тут я могу вас успокоить, – оживился Ткаллер, – Я убрал самое нелюбимое произведение президента. Да и для вас, господин Мэр, оно было бы крайне нежелательно. И господину дирижеру было бы неинтересно – он исполнял его неоднократно. И пастор возражал бы.

– Я знаю! «Гибель богов» Вагнера! – подпрыгнул любознательный Келлер, – Или «Куплеты Мефистофеля» Гуно!

– Нет, нет, – отмахнулся Ткаллер, – И близко не угадали.

– Тогда от обратного – «Шарман Катрин»! Куда уж популярнее! Угадал? Угадал?

– Успокойтесь, – осадил любознательного туриста Мэр, – Так вы предполагаете, господин Ткаллер, что предложения компьютера никого не устроили бы? И господина президента?.. Именно его? Что вы скажете, полковник?

– Мне уже все равно. Лишь бы беспорядков не было. Но господина директора я предупреждал, еще когда он только развивал свои планы по оживлению музыкальной жизни города. Любое оживление приносит беспорядки. И я буду всячески препятствовать. При таких скоплениях народа все идет кувырком!

Пока все переваривали выводы полковника, любознательный Келлер шумно шелестел страницами своего блокнота.

– Решительно не могу понять, что это было? Может, гимн? Коммунистический или фашистский?

– Господин Келлер! – одернул гостя Мэр и обратился к священнику, – Господин пастор, а вы что скажете?

Священник отложил свои четки, приподнял голову и посмотрел на всех как бы свысока:

– Я лишь вошел в это здание и почувствовал: здесь нечисто. Здесь еще присутствуют… силы. Темные силы.

Дирижер все еще не мог успокоиться, разговаривая со всеми на повышенных тонах – как он привык с оркестром. Какое же все‑таки музыкальное произведение могло всем не понравиться?

– Мне необходимо это знать как дирижеру и человеку!

– Не могу, – стоял на своем Ткаллер, – Я клятву давал.

– Кому?

– Себе.

Священник неожиданно для всех вновь отверз уста:

– Мерзок перед Богом делающий это.