Гость в твидовом костюме

Ткаллер вновь прохаживался по центральному проходу слабо освещенного зала. Его беспокоило, что он скажет комиссии, которая вскоре соберется в его кабинете. Его мучила вина перед Маршами, что‑то все же недосказано. Скверно получилось. Скверно. А уж с переплетами… и слов нет…

Вдруг из темных углов зала раздалось:

– Хи‑хи!.. Хи‑хи!..

Ткаллер замер. Он давно смутно ощущал, что за ним кто‑то неотвязно наблюдает. Двигаясь вдоль стены, директор нащупал электрощит и принялся включать все подряд: боковые светильники, бра… Наконец вспыхнула центральная люстра. При свете подозрительные звуки пропали. Ткаллер постоял, тихонько опустил вниз кнопки выключателей и прошел в кабинет. В кабинете несколько стульев и кресло были опрокинуты, а небольшая люстра раскачивалась, отчего по кабинету прыгали тени. Кто же это озорничает? Марши? Или Кувайцев со страху?

Вдруг в дверь постучали.

– Да‑да, – машинально ответил Ткаллер.

И вот тут случился еще один чрезвычайно неожиданный визит. В кабинет вошел загадочный субъект в твидовом костюме с темным бархатным шейным платком. Его пытливые и ужасно подвижные глазки так и бегали по кабинету, вдруг замирали и вновь принимались бегать и вращаться. Над верхней губой чернели тоненькие усики, а под нижней была треугольная эспаньолка. Причесан он был так, как порою причесываются изрядно поношенные кавалеры – прикрыв облысевшее темя височной прядью и зафиксировав все это лаком для волос. Голова незнакомца поблескивала, словно елочная игрушка. Высокий рост его еще более увеличивали остроносые туфли на конусообразном каблуке. Говорил незнакомец вкрадчиво, как бы боясь сказать что‑то не то.

– Доброе утро, – сказал незнакомец как‑то притворноласково, как говорят некоторые палачи‑садисты, придя в камеру за жертвой, – Вы, судя по всему, так и не отдохнули за ночь. А впереди у вас, насколько я знаю, уйма работы…

Ткаллер собирался было спросить, с кем имеет дело, но незнакомец опередил его:

– Да вы меня знаете… с некоторых пор. Правда, мы общались, можно сказать, односторонне, – Тут незнакомец привычно хихикнул и, увидев, как расширились зрачки Ткаллера, постарался его успокоить: – Да… Вот надо бы теперь и поговорить. Присядем.

Они сели напротив друг друга. Ткаллеру было трудно смотреть в карие глаза визитера – то прыгающие, то застывающие на месте. Вдобавок от гостя исходил какой‑то мятный запах.

– Значит, марши исполняться не будут, – с утвердительной интонацией произнес гость.

– Вас что, майор Ризенкампф прислал?

– Я действительно знаю майора Ризенкампфа. Но меня никто к вам не посылал. Я сам – заинтересованное лицо. Я режиссер массовых зрелищ. И скажу вам откровенно: какую возможность вы упустили! Открыть зал маршами – какое испытание было бы для слушателей! Испытание голодом, деньгами, славой и даже властью кое‑кто выдерживает – но музыкой! Музыкой!! Это вряд ли кому под силу.

– Отчего же? Ну, сыграли бы мы с небольшим антрактом два марша. На первом восторженно просияли бы, на втором – печально вздохнули. Не больше.

– Удивительно, как вы все скучно мыслите. Тут такую драматургию можно выстроить! Калигула вздрогнет! – разволновался посетитель в твиде, – Вот, например, утром объявят, что в программе произведения Мендельсона и Шопена. Произведения столь известные, что незачем их и называть. Публика бы пошла – тут есть элемент интриги. Заметьте, люди любят интриговать и быть заинтригованными. И вот – открытие зала: фраки, смокинги, дамские вечерние туалеты, комплименты, улыбки, догадки и прочая суета и чепуха. Уселись. Люстры сияют, оркестр на месте, грациозно, под аплодисменты, вышел дирижер и… начался фейерверк первого отделения.

Фанфары, скрипичные пассажи, гул литавр и звон медных тарелок! У каждого перед глазами своя картина, но в общем примерно одно и то же: молодость, хрупкая обаятельная невеста, симпатичный жених, счастливые родители, добросердечные родственники. Исполняется Свадебный марш с таким блеском и подъемом, что восторженная публика рукоплещет и оркестр вынужден повторить исполнение. Теперь уж в дело пускается иллюминация – море ярких красок в зале и на лицах усиливает впечатление, порой кажется, что архангелы играют в трубы. Вот оно – истинное начало полновесной жизни! А надежд сколько таит этот марш! Надежд! Рукоплескания не утихают.

Публика встает, оркестр тоже, и тут сюрприз: в проходе появляется несколько новобрачных пар. Они идут вдоль зала, а оркестр играет марш в третий раз. Публика в слезах восторга. А молодые? Как они очаровательно счастливы! Они едва касаются пола, они парят в этой симфонии счастья, радости и благодати! Мендельсон почувствовал и передал настроение совершенно верно. Публика покорена, она уже не черствая, она готова откликаться и музыке и всему, что происходит в жизни. Восторг!

Делается маленький антракт. В это время на сцене перед оркестром устанавливают рояль. Звонок, другой. Все рассаживаются. Обмениваются предположениями: если рояль на сцене, то, верно, будет исполняться один из концертов для фортепиано с оркестром Шопена. И вот оркестр на месте. Медленно и, я бы сказал, настораживающе медленно, выходит пианист. Он садится к роялю и долго не начинает, как бы чего‑то выжидая. У возбужденной публики в ушах все еще продолжают звучать свадебные фанфары. Наконец она утихомиривается, но пианист по‑прежнему неподвижен. Свет в зале меркнет, на окна опускаются тяжелые мрачные шторы. По всему залу распространяется подсознательная тревога: что это, зачем? И вот, когда тишина уже готова взорваться, пианист берет негромкие траурные шопеновские аккорды. Зал вначале испытывает даже облегчение. Ну, наконец‑то хоть какие‑то звуки. Тяжелой поступью басов марш постепенно набирает полновесное звучание, затем все идет на спад. После окончания прием довольно скромный. Пианист кланяется, и тут же ему на смену выходит органист. Марш звучит в органном исполнении.

– Орган недостаточно отлажен, – позволил себе напомнить Ткаллер.

– Уверяю вас, орган будет звучать великолепно. Вот тут уже можно зал подсветить – высветить один угол, куда невольно втягивает траурная мелодия. Как ты ни сопротивляйся, траурная тема тебя не отпускает. Ты у нее в плену. Мрачно на душе после органного исполнения. И чтобы рассеять этот мрак, эту же мелодию начинает выводить струнный камерный оркестр, а подпевать им выйдет капелла мальчиков – славненьких таких красавчиков, с бантиками. Особенно трогательно выйдет у них средняя мажорная часть – светлая, ясная, обнадеживающая. Но это еще более удручает слушателей – ведь деток тоже притягивает загробный мир. Деток особенно жаль. Думаю, петь они должны в беленьких воротничках, но совершенно черных рубашечках.

– Довольно! – вырвалось у Ткаллера. – Кроме того, что вы циник, вы еще и…

– Тише, тише… – приложил палец к губам посетитель. – Это еще не все. Далеко не все, уважаемый. После мальчиков снова контраст: медная группа симфонического. А мальчики берут маленький гробик и несут его на цыпочках через весь зал. Тут уже в публике кое‑кто не выдерживает, уходит с этакого концертика. А наиболее стойким – еще сюрпризик. Марш Шопена играет большой симфонический оркестр. Из боковых дверей выходят служащие погребальной конторы и несут гробы через весь зал. Ставят их, открывают и… прошу заметить, приглашают желающих лечь. Ну, не навсегда, не навсегда, а только примериться, попробовать: уютно ли, не будет ли поджимать? Тут уже много слабонервного народа покинет зал. И вот, когда они будут уходить стадом, дать последнее исполнение Траурного марша си бемоль минор Фридерика Шопена. В этом исполнении предлагается участвовать всем. На сцене пианист, органист, симфонический оркестр и сводный хор. Где‑то с середины исполнения дать ослепительный свет. Дирижер поворачивается к слушателям, взмах руками – и звучат стены! С хором должны вступить слушатели. Отпевание самих себя! Это колоссально! Вот, господин Ткаллер, какую возможность вы упустили.

– Какая жуть! – вытирал холодный пот Ткаллер, – Мне и в голову бы не пришло. Вы, безусловно, талантливый режиссер. С фантазией…

– Вот это и было бы настоящим испытанием, – ответил твидовый гость, – А какой был бы резонанс! Вот реклама, так реклама! Ради этого стоило и конкурс устроить. Компьютер «Кондзё» вычислил все верно. Я что? Просто исполнитель.

– Но люди не заслужили такого страшного испытания.

– Люди не заслужили? – удивился необычный гость.

– По крайней мере, люди нашего города.

– Нет такого наказания, которого бы не заслужили люди. Как ваш Мэр называет город? Вечного спокойствия? Вашему городу нужна встряска! Да, может быть, чтобы существование в этом стоячем болотце сделалось настоящей жизнью, жителей нужно было удостоить подлинного переживания? Или напомаженная публика будет пребывать в очаровательном тумане Восьмой симфонии Шуберта и безудержном ликовании бетховенской Оды к радости. Да здравствует! Да процветает! Хотя в реальной жизни ничего не здравствует и уж тем более не процветает.

Вы послушали свою жену и сделались преступником. Познав истину, вы испугались и отвернулись от нее. Вы должны решиться…

– Но… все уже сделано, – развел руками директор зала.

– В ваших силах это «все» исправить.

Ткаллер посмотрел на часы:

– Извините, мне пора.

– Смею надеяться, о нашей беседе – никому. И напоминаю, господин Ткаллер, у вас еще будет время подумать и принять решение.

Ткаллер некоторое время сидел, будто провалившись в небытие. Потом выглянул в коридор – никого. Директор направился к переплетчику – только с ним и можно было перекинуться словом в эту минуту. Бесшумно подкрался к дверям. Чуть приоткрыл их. Матвей стоял к нему спиной и напевал бодрую советско‑казацкую песню:

Полны, полны колхозные амбары,

Привольно жить нам стало на Дону.

Эх, проливали кровь свою недаром

Мы на полях в гражданскую войну!

Эх, проливали…

Обернувшись на стук, Матвей охотно доложил, что работа почти закончена.

– Вид достойный, – кивал Ткаллер, – Надеюсь, вы закрепили партитуры самым лучшим клеем? Наш дирижер во время исполнения обращается с нотами чрезвычайно эмоционально.

– Вспомнился мне московский сапожник Яша Гомер, – усмехнулся Матвей, – Принес я как‑то ему ботинки, говорю: «Почини, Яшенька, подошвы. Только посади на самый лучший клей». А Яша отвечает: «Шо ты меня потешаешь, Мотя? Лучший советский клей – это гвозди!» Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей! – неожиданно продекламировал Кувайцев, подняв кулак, – Вот вам наша Девятая симфония!

– К вам больше никто не приходил? – спросил настороженный этим боеспособным кулаком Ткаллер, – В твидовом костюме?

Матвей отрицательно покачал головой.

– Ну и хорошо, Матвей Сергеевич. Надевайте свой выдающийся костюм, берите партитуры и пора на центральные двери.

– Присядем на дорожку, – предложил Матвей. Сели, – Скоро на площади будет кутерьма. Только появимся: репортеры, комментаторы, шизофреники, полиция. Успевай только жмуриться.

– А вдруг мы откроем дверь – а там никого? – спросил Ткаллер тихо и доверительно, – Ни единой живой души. Лишь ветер на пустой площади. И какие‑то бумажки летают. Схватим бумажку, а это партитурный лист Траурного марша. А, Матвей?

– Господин Ткаллер, будет вам страху нагонять.

– Неужели страшно стало? Или опять своей разведки боитесь? Так ваше дело десятое: что дали, то и переплетай. Устраивает?

– Давайте ничего не думать и ни о чем не вспоминать, – попросил Матвей любезно и жалобно, – Да и время. Пора идти к дверям.