Отражение 4

Михаил

К началу обеда я не успеваю, но меня это не особо трогает. Ненавижу эти семейные застолья, эти общие сборища. И дом свой ненавижу в том виде, в каком он существует. Мне всегда хотелось жить своей семьей, с Ларкой и детьми, и чтобы больше никого, а получилось так, что и Валентина с дочерью оказались у меня, и мать, и Лена с сыном. Не дом, а проходной двор, ей‑крест. И у каждого свое мнение, свои желания, и все чего‑то хотят, и всем что‑то нужно. Надоели! Не понимаю, как я дал себя втянуть во все это… Спасибо, хоть Володька живет отдельно, но мать спит и видит, чтобы и он к нам переехал. Ее можно понять, она на пенсии, сидит дома, ей скучно, и чем больше народу в квартире, тем ей веселее, всегда кто‑нибудь да есть, с кем можно словом перекинуться, и потом, когда все друг у друга на глазах – всегда есть что пообсуждать и кому косточки перемыть. Но мне‑то на кой хрен вся эта бодяга?

Сегодня должен прийти новый тренер для Даны, я велел ему прибыть к двум часам, интересно, он вовремя пришел или опоздал? Если опоздал в первый же раз – сделаю внушение, после второго раза выгоню и буду искать другого. Неподчинения, разболтанности и недисциплинированности не потерплю. Ларке этот парень должен понравиться, я знаю, какие мужики ей по вкусу, и он как раз такой, но все равно выгоню, если что не по мне окажется, на Ларку не посмотрю. Плевать мне, что ей там нравится или не нравится. Блин, сегодня же суббота, откуда на Садовом такая пробка? Впрочем, это и к лучшему, пусть они закончат обедать и разойдутся, я потом один поем, так даже спокойнее. Пока в пробке стоим, перезвоню еще раз Давиду, он занимается поставкой оборудования для фитнес‑клубов, я его еще вчера предупредил, что сегодня буду делать большую закупку, но надо на всякий случай проконтролировать, на месте ли он. Нечего в долгий ящик откладывать, Павел уже должен был все посмотреть, прикинуть и составить список, что надо купить для занятий с Даной, так что можно будет сразу же посылать к Давиду человека с машиной. Вечером все установят, и завтра Дана уже сможет заниматься. А чего тянуть? Раз решение принято – надо сразу и выполнять. Да, и мебельщику надо перезвонить, нужно же комнату для тренера обставлять. Если этот тренер Данке не понравится… Да и черт с ним, я решил, что ей надо заниматься, – значит, будет заниматься, не хватало мне еще зависать над тем, что нравится или не нравится моей дочери. Так я далеко не уеду. Хотя, положа руку на сердце, должен признаться, что мне спокойнее, когда Дана постоянно дома. Сейчас жизнь такая… Одним словом, опасная для подростков, того и гляди, втянется в плохую компанию, потом бед не оберешься. Но Володька, ни дна ему ни покрышки, всю голову продолбал мне и Ларке насчет того, что мы лишаем ребенка возможности нормальной социальной адаптации… короче, какую‑то такую муть гнал, он же, блин, социальный психолог, словами ловко жонглирует, а мать, дура старая, уши развесит и всему верит. Нет, Володька, конечно, правильные вещи говорит, если объективно, и ужас весь в том, что возразить ему нечего, нет аргументов, до такой степени он правильный. А я неправильный, и не надо мне этой его правильности, но ведь как заявить вслух, что я несогласен? Получается, я дочери своей счастья не желаю. В общем, нет у меня против Володьки оружия, а мать всегда ему подпевает. Хоть она и дура, но я ее люблю и расстраивать не хочу, поэтому потакаю ее прихотям. Ничего бы этого не было, если б мы жили отдельно, пусть бы каждый в своей норке отсиживался и свою пайку сена жевал, так нет же, «семья должна быть вместе, плечо к плечу, надо быть родственным, надо помогать друг другу». Да кто ж спорит? Конечно, надо. Но и для себя жить надо. И своей собственной семьей жить надо, а не огромным кагалом. Но не хотеть жить с близкими родственниками – стыдно, и приличных аргументов, почему ты не хочешь жить вместе с родной сестрой или престарелой матерью, найти невозможно. Как было хорошо, когда мы все жили по отдельности! Я с Ларкой и детьми – сам по себе, мать – в хорошей квартире, у нее там после смерти отца даже роман какой‑то сделался с дедком из ее же подъезда. Валя жила с мужем и дочкой. Володька – со своей молью Музой. И всем было отлично! Я собрался было дом строить за городом, уже участок присмотрел, переговоры о покупке начал, так тут Володька вылез со своей инициативой, чтобы мать жила с нами. Она, дескать, стареет, ей трудно одной и все такое. И потом, она так любит внуков, хочет почаще их видеть, а чем старше становится, тем труднее ей через весь город к нам приезжать. Что возразишь? Ничего. И вопросов нет, я готов был с удовольствием взять ее в загородный дом, так Володьке и сказал, погоди, мол, годик, я построюсь и мать к себе заберу. Он аж взвился! Как, говорит, построишься?! Куда ты мать забирать собрался? За город? В тьмутаракань? Что она там делать будет? Дом твой сторожить? У нее в Москве подруги, у нее дедок этот из подъезда, у нее два кладбища, на одном отец похоронен, на другом Ванечка, она туда регулярно ездит. Она в театр любит ходить, на концерты, и как ты себе представляешь: пожилая женщина целый день одна за городом, ни соседей, ни друзей, никого. А в отпуск если уехать? Как ее одну‑то оставлять в глуши? Я и не нашел, что ответить. А он уже давай скорей мать накручивать, что нельзя ей за город вместе со мной переезжать, она там вообще концы отдаст. Ну, мать и подпевает, мол, сынок, ты моей смерти хочешь, я всю жизнь в Москве прожила, а ты собираешься меня от этой привычной жизни оторвать и в доме запереть. В общем, пришлось покупать целый этаж, делать ремонт и жить в городе. Ларка прямо бешеная ходила целый год, уж так ей хотелось, как настоящей жене крупного бизнесмена, иметь собственный дом за городом. До сих пор простить не может, что мы ради матери в Москве остались.

Потом с Леной… Тоже Володька выступать начал, а возразить нечего. Потом Валентина от мужа ушла, делить ничего с ним не стала, не бросишь же родную сестру с племянницей на улице. Вот и набралось народу на целый колхоз. И вроде все правильно, по‑семейному, по‑родственному, а душа не лежит. Не хочу. Ненавижу.

Какой козел придумал это правило, что люди должны любить своих родственников и стремиться быть с ними рядом? Вот этого козла ненавижу в первую очередь. Люди должны любить самих себя и тех, кого любят, а не тех, кого должны. И еще того козла ненавижу, который придумал, что любить – означает стремиться постоянно быть рядом и общаться. Или это был один и тот же козлина? Да, я люблю свою мать и сестру Валентину тоже люблю, но я не хочу с ними жить!!! Не хочу!!! И общаться с ними не хочу!!! Надоели все. Ненавижу.

Хочу покоя. Тишины хочу. Чтобы Ларка, Тарас и Дана дома сидели и не шлялись где ни попадя и чтобы голова у меня за них не болела. Чтобы я приходил вечером в тихую квартиру, где, кроме них, никого нет, чтобы мне молча улыбались, давая понять, что все в порядке, подавали еду и оставляли одного. Чтобы никто со мной не разговаривал, ничего не спрашивал и не морочил мне голову своими рассказами. Мне и на работе разговоров и рассказов хватает, дома я хочу помолчать и расслабиться, а не выполнять бесконечный и бессмысленный родственно‑семейный долг. Хочу, чтобы Тарас вернулся из этой своей Англии, страшно мне за него, пусть дома учится. Как я не хотел его отпускать! Но Ларка всю печень выклевала: у приличных людей дети обязательно учатся в Англии, что о нас подумают, если наш сын… и так далее. Да черт бы с ней, с Ларкой, пусть свое мнение в собственную пышную задницу засунет, она мне не указ, но тут Володька подключился, правда, не сам, я думаю, его Тарас попросил со мной поговорить, очень уж ему хотелось учиться за границей. А против Володькиных аргументов мне слов не найти. Языковая среда, носители языка, приучение к самоконтролю и все такое. Задолбали все. Надоели. Проще сделать, чем объяснять, почему не хочется. Вот и получается, что в моем же доме все живут так, как хотят, один я живу не так, как мне хочется. И как так получается? Почему? Никак мне не удается понять этот механизм, который уродует мою жизнь.

Вот и приехал. Без пяти четыре. Ровно как обещал. Хоть бы они все уже разошлись из столовой, мы бы с Павлом вдвоем посидели и все обговорили.

Нет, не тут‑то было. Слышу голоса и понимаю, что они все еще сидят за столом. Век бы их всех не видеть…

– Вот и Михаил Олегович, – торжественно произносит мать, и меня привычно передергивает. Откуда появилась у людей такая манера – называть супругов и детей по имени‑отчеству, тем самым подчеркивая их значимость и весомость в глазах посторонних? Ясно же, что отец для мамы всегда был просто Олегом или даже Олеженькой, так нет, теперь она его иначе как Олегом Семеновичем не именует. И меня в присутствии посторонних зовет Михаилом Олеговичем, вероятно, чтобы у этих самых посторонних даже мысль в голове не зародилась, что я – простой смертный и для кого‑то, хотя бы для собственной матери, могу быть просто Минькой. Бережет мое реноме. Да на хрен оно мне сдалось, реноме это, в рамках собственной квартиры да среди собственной родни?! Моя репутация – это мое дело и мои деньги, а как меня дома называют – никакого значения не имеет.

Я молча сажусь на свое место, рядом с Ларкой. Все в сборе, и новый тренер тоже здесь. Это хорошо, значит, не забыли его позвать к столу, не забыли, что я велел накормить его обедом. Попробовали бы только забыть или не выполнить мое указание…

– Нина! – истошно кричит Ларка, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не скрипнуть зубами: до чего ж у нее голос громкий! Зачем так орать, спрашивается? Подняла бы свою задницу, сделала пару шагов до двери, ведущей в кухню, да и сказала бы Нине, чтобы подавала, не переломилась бы. Откуда у нее эти замашки барыни? Ведь была девчонкой из простой семьи, нормальная была, сама все дома делала, когда молодыми были, и стирала, и убирала, и готовила. Ёкарный бабай, как Ларка моя готовила! Пальчики оближешь и проглотишь вместе с языком. Кажется, я за одно это в нее влюбился когда‑то и женился. И куда все девалось?

Оглядываю стол. Все уже давно поели, вазочки с печеньем и конфетами наполовину пустые, чай и кофе тоже допит. И чего они, спрашивается, тут высиживают? Сейчас Нина принесет обед, я начну есть, а они будут мне в рот смотреть, что ли? Приятная перспектива. Издержки совместного родственного проживания. Ненавижу.

Надо как‑то дать им понять, чтобы расходились и не мешали мне.

– Мама, почему ты не идешь отдыхать? – дипломатично спрашиваю я. Мать всегда после обеда ложится вздремнуть на час‑полтора.

– Я ждала твоего прихода, чтобы сделать одно сообщение. Раз уж ты спросил, тогда я сразу скажу: мы должны почаще бывать на кладбище. Все, конечно, заняты, но по субботам и воскресеньям у всех есть время, и мы будем каждую субботу ездить к Ванечке, а по воскресеньям – к Олегу Семеновичу. Убирать могилу, менять цветы, мыть памятник. Ванечке и Олегу Семеновичу будет приятно, что мы помним о них и заботимся.

У меня дар речи пропал. Похоже, не у меня одного, потому что рожи у всех вытянулись. Спокойными оставались только Лена, Костик, Артем и Павел. Ну, Костик – понятное дело, ему по малолетству вообще непонятно, о чем речь, Лена понимает, но к ней это не относится, Ванечка и мой отец ей не родня, она их и не знала никогда, Артем тоже посторонний, как и Павел, а все остальные в шоке. Включая меня.

Что это мать удумала? С какой стати? Ваня умер двадцать пять лет назад, со смерти отца тоже изрядно времени прошло, почти десять лет. Ну ладно, я понимаю, когда на кладбище в первые девять дней ездят ежедневно, до сорокового дня – раз в неделю, в течение первого года раз в месяц, но потом‑то что? Пять дней в неделю работать, выходные посвящать обслуживанию памяти умерших, и так до самой своей смерти? Зачем? Чего ради?

Но как возразить? Как можно сказать матери, что ты не хочешь ездить на кладбище к отцу и брату? Как язык повернется? Неужели сама додумалась? Или снова Володька постарался? Да нет, не может быть, чтобы это было его идеей, ведь ему тоже тогда придется ездить. Значит, сама придумала. Хотя он по выходным дням работает…

– Мама, – осторожно произношу я, – здесь все люди взрослые, работающие, занятые, и на выходные все планируют дела, которые не успевают сделать за рабочую неделю.

– Во‑первых, твоя жена не работает, – мать мечет в Ларку испепеляющий взгляд, – но к ней это относится в меньшей степени, потому что ни Ванечка, ни Олег Семенович ей не родные. Ты, конечно, очень занят своим важным бизнесом, и я не настаиваю, чтобы ты должным образом чтил память об отце и брате, но имей в виду: я приняла решение и буду отныне ездить на кладбище каждую субботу и воскресенье. И будь любезен обеспечивать меня машиной и водителем. Мне не хотелось бы услышать в один прекрасный день, что машина сломана или водитель заболел. Я буду ездить с завтрашнего дня. А вы – как хотите.

Она поднимается из‑за стола и гордо удаляется. А мы все остаемся, мягко говоря, в положении «раком». Ах, моя хитрая, поднаторевшая в аппаратных играх матушка! Специально приберегла свое сообщение для такого момента, когда рядом будут посторонние и я не смогу открыто высказываться, чтобы не завязывать семейную склоку. Разумеется, все промолчали, все ведь у нас хорошо воспитаны, никто не вякнул, не возмутился, даже не удивился открыто. Подавились, но проглотили. И что теперь со всем этим делать? Мать начинает демонстративно собираться на кладбище, а я? Ладно, допустим, у меня полно дел и я с утра уехал в офис. Но если я дома, если я просто хочу отдохнуть, поваляться на диване с газетой в руках или посмотреть по телевизору футбол или боевик какой‑нибудь? Я могу сходить с мужиками в баню или съездить на рыбалку? Я, в конце концов, имею право побыть в выходной день дома со своей семьей, с женой и дочерью? Или не имею? Володьке проще, он с нами не живет и этих демонстративных сборов видеть не будет, а мне‑то что делать? Каждый выходной смываться с утра пораньше из дому, как нашкодивший пацан, делая вид, что у меня много работы, срочные контракты и важные переговоры? Может, мне уже вообще переехать в офис и жить там постоянно, а домой приходить в гости раз в неделю на пару часов?

Или я – дурак, а мать права? Может, я чего‑то в этой жизни не понимаю и могилы родственников действительно надо посещать каждую неделю на протяжении десятилетий? Может, я – моральный урод? Не может же быть, чтобы общепринятое этическое правило, с которым все согласны и которое всех устраивает, вынуждало человека калечить собственную жизнь. Получается, если соблюдение правила уродует чью‑то жизнь, то либо правило неправильное, либо жизнь организована неверно. Опровергнуть правило я не могу. У меня нет аргументов. На кладбище надо бывать? Надо. Чтить память усопших надо? Надо. Мать уважать надо? Тоже надо. Перечить матери можно? Нельзя, что очевидно. Вот четыре правила – одно другого правильнее, а во что они превращают мою жизнь? В кусок дерьма.

Неужели все дело в том, что моя жизнь организована как‑то не так?