Две тысячи селедок и ставрид

29 мая, около шести часов вечера, в Накано, …‑й квартал Ногата, к изумлению местных жителей, с неба свалились около двух тысяч селедок и ставрид. Кроме двух женщин, пришедших на торговую улицу за покупками и получивших легкие ушибы от падавшей рыбы, никто не пострадал. Как говорят, погода во время происшествия была ясная, небо практически безоблачное, при отсутствии ветра. Многие рыбины были еще живы и прыгали по мостовой…

Прочитав короткую заметку, я вернул газету Осиме. Автор выдвигал какие‑то предположения, пытаясь объяснить происшествие, однако ни одному не хватало убедительности. Полиция ведет расследование, рассматривая версии хищения и хулиганства. Управление метеослужбы заявило, что с точки зрения метеорологии для падения рыбы с неба не было никаких предпосылок. Пресс‑атташе Министерства сельского хозяйства, лесоводства и рыболовства от комментариев пока воздержался.

— Есть у тебя какие‑нибудь соображения по этому поводу?

Я покачал головой. Никаких соображений у меня не было.

— За день до того, как твоего отца убили, неподалеку от вашего дома с неба свалились две тысячи селедок и ставрид. Что ж, это простое совпадение?

— Скорее всего.

— А еще в газетах писали: той же ночью на Томэе, на стоянке в Фудзикава, с неба падали пиявки. В большом количестве. И все в одно и то же место, на маленький пятачок. Из‑за этого несколько машин столкнулись, правда, без серьезных последствий. Здоровые, говорят, были пиявки. Почему их столько нападало, объяснить никто не может. Ветра почти не было, ночь стояла ясная. Что скажешь?

Я покачал головой.

Осима сложил газету и продолжал:

— Таким образом, происходят странные, необъяснимые вещи. Возможно, конечно, между ними нет никакой связи. Может, это всего‑навсего совпадение. Но мне это не дает покоя. Что‑то во всем этом есть.

— А может, тоже метафоры? — предположил я.

— Все может быть. Хотя что это за метафоры, когда с неба ставрида падает, селедки, пиявки?

Я замолчал, долго пытаясь придать словесную форму тому, чего нельзя выразить словами.

— Осима‑сан… несколько лет назад отец мне такую вещь напророчил…

— Напророчил?

— Я еще никому этого не рассказывал. Думал, все равно никто не поверит.

Осима молчал, но его молчание подталкивало к тому, чтобы выговориться.

— Скорее это не пророчество, а проклятие. Он его много раз повторял. Будто долотом вырубал каждую букву в моем сознании.

Я сделал глубокий вдох. И еще раз убедился в том, что мне предстояло произнести. Конечно же, можно было и так обойтись, ведь это было здесь, со мной. Всегда. Однако требовалось еще раз как следует взвесить…

И я сказал:

— Когда‑нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью.

Стоило мне сказать это, облечь в слова, как душу наполнила пустота. В этом полом пространстве гулким металлом стучало сердца. Осима, не меняясь в лице, долго смотрел на меня.

— Когда‑нибудь этой самой рукой ты убьешь своего отца и будешь жить со своей матерью… Так он сказал?

Я закивал.

— Абсолютно то же самое напророчили царю Эдипу. Ты понимаешь, конечно?

Я опять кивнул:

— Но это не все. У меня же есть сестра, она на шесть лет старше. Так вот, отец говорил, что, быть может, когда‑нибудь я 6уду жить с сестрой.

— Отец тебе это пророчил?

— Да. Но я тогда учился в начальной школе и до меня не, доходило, что значит слово «жить». Что он имел в виду, я через несколько лет понял.

Осима молчал.

— Отец сказал: «От судьбы не убежишь, как ни старайся». Это пророчество у меня в генах заложено, как мина замедленного действия. И тут ничего не изменить. Я убью отца и буду жить с матерью.

Молчал Осима долго. Было ощущение, что он хочет тщательно проверить каждое мое слово, найти в них то, за что можно ухватиться.

— Зачем ему это понадобилось? Все эти ужасные предсказания?

— Не знаю. Отец ничего не объяснял, — покачал я головой. — Может, хотел отомстить матери и сестре, которые его бросили. Наказать их через меня.

— При этом нанося тебе такую рану?..

Я кивнул:

— Видно, я для него — не более чем одна из скульптур. Он думал, что может делать со мной что угодно. Разбить, сломать…

— Если он действительно так считал, то это извращение какое‑то, — заметил Осима.

— Там, где я рос, все было так искажено, деформировано, что прямое казалось кривым. Я давно это понял. Но деваться было некуда — ребенок все‑таки.

— Я видел работы твоего отца. Несколько раз. Выдающийся скульптор. Талантливый. Оригинальный, агрессивный, ни перед кем не заискивающий, мощный. Настоящий мастер.

— Может, и так. Однако, Осима‑сан, выжав из себя все, ему надо было сеять, расшвыривать вокруг накопившие отраву остатки. От него всем окружающим доставалось. Всех мазал грязью, всем вредил. Намеренно или нет — не знаю. Не исключено, что он просто не мог иначе. Может, он таким родился. Но как бы то ни было, мне кажется, что отец в этом смысле был связан с чем‑то особенным. Понимаете, что я хочу сказать?

— По‑моему, да. С чем‑то, что лежит за гранью добра и зла. Может быть, это можно назвать источником силы.

— Значит, во мне половина этих отцовских генов. Наверное, поэтому мать меня и оставила. Я родился из этого зловещего источника. Вот она и бросила грязного урода.

Осима легонько барабанил по виску пальцем, что‑то обдумывая. Затем прищурился и посмотрел на меня.

— А может такое быть, что не он твой отец, а кто‑нибудь другой? В биологическом смысле, я имею в виду.

Я покачал головой:

— Несколько лет назад нас в больнице проверяли. Обоих. Сделали генетический анализ крови. Так что ошибки быть не может. Биологически мы — отец и сын. На сто процентов. Он мне справку с результатами анализа показывал.

— Все продумал.

— Отец мне объяснил, что я — его творение. Это все равно что личная подпись.

Осима снова принялся постукивать пальцем по виску.

— Но пророчество твоего отца не сбывается. Отца‑то не ты убил. Ты в это время был в Такамацу. А убийство произошло в Токио, и совершил его кто‑то другой. Так ведь получается?

Не говоря ни слова, я вытянул руки и посмотрел на них. Руки в ночном мраке, обагренные страшной, черной, как чернила, кровью…

— По правде сказать, я не так уж в этом уверен, — сказал я и открыл все Осиме. Рассказал, как, возвращаясь в тот вечер из библиотеки, на несколько часов потерял сознание и, очнувшись в рощице при храме, увидел на своей рубашке кровь. Как смывал ее в туалете. Как напрочь не помнил, что происходило со мной последние несколько часов. Как переночевал у Сакуры, я решил пропустить — история и без того получилась длинная. Осима изредка перебивал меня вопросами, уточнял кое‑что, раскладывая все по полочкам в голове, но своего мнения не высказывал.

— Где я перепачкался в крови? Чья это была кровь? Понятия не имею. Ничего не могу вспомнить, — говорил я. — Знаете, метафора это или нет, но у меня такое ощущение, будто это я отца убил. Вот этими самыми руками. Правда, в тот день в Токио я не возвращался. Вы правильно говорите, Осима‑сан. Я все время был в Такамацу. Это факт. Но ведь «ответственность начинается во сне». Не так ли?

— Йейтс, — сказал Осима.

— Может, я его как‑нибудь во сне убил. Перенесся во сне и убил.

— Это ты так считаешь. Возможно, для тебя это так и есть, в некотором смысле. Но полиция — да и кто бы то ни было другой — до ответственности, которая выражается в стихотворной форме, докапываться не станет. Ни один человек не может находиться одновременно в двух местах. Это Эйнштейн научным путем доказал, и общепризнано с точки зрения закона.

— Я же не о науке и не о законах сейчас говорю.

— То, о чем ты говоришь, — всего‑навсего догадки. Довольно смелая сюрреалистическая гипотеза. Прямо научно‑фантастический роман.

— Разумеется, только гипотеза. Я понимаю. Никто этим глупым россказням, думаю, не поверит. Но без опровержения гипотез не может быть научного прогресса… Отец всегда так говорил. Гипотеза — это пища для ума. Он все время это повторял. А я своей гипотезе ни одного опровержения пока придумать не могу.

Осима молчал.

Я тоже не знал, что сказать.

— Вот, значит, почему ты до самого Сикоку бежал… Спасался от отцовского проклятия.

Я кивнул и показал на сложенную газету.

— Похоже, так и не убежал.

Мне кажется, на расстояние особо надеяться не следует, говорил Ворона.

— Тебе действительно нужно убежище, — сказал Осима. — Больше пока я ничего не могу сказать.

Я вдруг понял, что страшно устал. Тело вдруг отяжелело, ноги превратились в ватные. Я оперся на руку сидевшего рядом Осимы. Он обнял меня, и я прижался лицом к его впалой груди.

— Осима‑сан! Я не хочу… Я не хотел убивать отца. Не хочу жить с матерью и сестрой.

— Конечно, — сказал он и провел рукой по моим коротким волосам. — Конечно, конечно. Это невозможно.

— Даже во сне…

— И в метафорах тоже. И в аллегориях, и в аналогиях… Если не возражаешь, я сегодня с тобой переночую, — немного погодя, предложил Осима. — Вот тут, на стуле, посплю.

Но я отказался. Сказал, что мне, наверное, лучше побыть одному.

Осима откинул упавшую на лоб челку и после некоторых колебаний вымолвил:

— Да я дефективный. Никчемный гей женского пола, и если тебя это волнует…

— Да нет, — сказал я. — Не в этом дело. Просто мне хочется сегодня вечером подумать как следует. Так много всего сразу… Только и всего.

Осима написал на листке из блокнота номер телефона.

— Если ночью захочется поговорить с кем‑нибудь, звони. Не стесняйся. Я глубоко не засыпаю.

— Спасибо, — поблагодарил я.

В ту ночь я увидел призрака.