Глава 17. Я провел в хижине три ночи, все больше привыкая к тишине и темноте этих мест

Я провел в хижине три ночи, все больше привыкая к тишине и темноте этих мест. Наступления ночи я ждал уже почти без страха. Растопив печь, усаживался перед ней на стул и брал в руки какую‑нибудь книжку. Устав читать, тупо, ни о чем не думая, смотрел на огонь. Мне это занятие не надоедало. Языки пламени меняли форму и цвет, казались живыми. Возникали, сливались вместе, дробились и, распадаясь, исчезали.

В ясную погоду я выходил наружу и смотрел на небо. Такого ощущения бессилия, какое я испытал, впервые увидев рассыпанные над головой звезды, уже не было. Звезды стали казаться близкими и светили каждая по‑своему. Несколько я запомнил и специально наблюдал, как они мерцают. Иногда звезды, будто вспомнив что‑то важное, посылали к земле яркие вспышки света. Стоило напрячь зрение, и в ярком сиянии белого лунного диска можно было разглядеть разбросанные вокруг скалы. В такие минуты из головы вылетали все мысли, и я, затаив дыхание, всматривался в открывавшуюся передо мной картину.

Батарейки плейера сели окончательно, но, лишившись музыки, я, к своему удивлению, не особенно переживал. Ее с успехом заменяли щебет птиц, пиликанье и стрекот насекомых, журчание ручья, шелест трепещущих на ветру листьев, стук по крыше, похожий на чьи‑то легкие шажки, шум дождя. А иногда до слуха доносились звуки необъяснимые, не поддающиеся словесному описанию… До сих пор я не представлял, какими красивыми, яркими шумами наполнена природа. Жил, совершенно не замечая этого, ничего не слыша. Словно желая наверстать упущенное, я подолгу сидел на крыльце с закрытыми глазами, стараясь ни на что не отвлекаться, и только вслушивался в жившие вокруг меня звуки.

Лес тоже уже не пугал меня, как вначале. Я стал проникаться к нему чем‑то вроде естественного уважения, даже симпатии. Конечно, это относилось только к ближнему участку леса, куда я мог заходить, прилегавшему к хижине и лесной дороге, удаляться от которой было нельзя. Пока это правило соблюдается, опасности, скорее всего, нет. Лес молчаливо соглашался с моим присутствием. Или не замечал его. И делился со мной здешним покоем и красотой. Но стоит сделать один неверный шаг и, может статься, скрывающееся в чаще зверье запустит в меня острые когти.

Несколько раз я доходил до той маленькой круглой полянки в лесу и ложился погреться на солнцепеке. Крепко зажмуривался и, подставляя тело солнечным лучам, слушал, как шумит ветер в верхушках деревьев. Как хлопают крыльями птицы, шуршит папоротник. Впитывал дурманящие ароматы растений. В такие минуты я освобождался от силы тяготения и отрывался — правда, совсем чуть‑чуть — от земли. Повисал в воздухе. Конечно, такое состояние длилось всего несколько секунд. Я отрывал глаза, выходил из леса, и ощущение пропадало. И все‑таки это было захватывающее чувство — ведь мне было дано парить в воздухе.

Несколько раз небо проливалось сильным дождем, но, едва начавшись, он тут же прекращался. В горах погода быстро меняется. Голый, я выскакивал из хижины, прихватив кусок мыла, и мылся под дождевыми струями. Доведя себя зарядкой до седьмого пота, снимал всю одежду и голышом загорал на крыльце. Часто пил чай, много времени проводил на крыльце с книгой. Когда смеркалось, уходил в дом, устраивался возле печки и продолжал читать. История, учебники, этнография, мифология, социология, психология, Шекспир… Мне больше нравилось не жевать книги, как автомат — от первой до последней страницы, а добросовестно перечитывать по много раз, чтобы лучше понять, те места, что казались мне важными. А какая польза была от такого чтения! В меня вливались потоки самых разных сведений и информации. «Эх, остаться бы здесь подольше!» — думал я. Книг полно, еды надолго хватит. Но я очень хорошо понимал, что это место для меня — всего лишь временное убежище. Транзитный пункт, не более того. И скоро мне отсюда придется убраться. Здесь чересчур спокойно, чересчур близко к природе, чересчур совершенно. Такого я пока не заслужил. Слишком рано… По всей вероятности.

На четвертый день утром появился Осима. Мотора я не услышал. Он явился пешком, с маленьким рюкзаком за плечами. Абсолютно голый, я развалился на крыльце на стуле и дремал, разморенный солнцем, поэтому шагов тоже не слышал. А может, ему захотелось надо мной подшутить, и он нарочно подкрался незаметно. Осима тихонько поднялся на крыльцо и, протянув руку, чуть коснулся моей головы. Я испуганно вскочил и стал искать полотенце, чтобы прикрыться, но не нашел.

— Что ты задергался? — сказал он. — Я сам здесь часто голым загораю. Здорово погреть на солнышке места, которые обычно прячем.

Было страшно неловко лежать перед ним в таком виде, выставив на солнце все свои причиндалы, ставшие сразу совершенно беззащитными и жалкими. Что делать? Теперь уж прятаться совсем глупо.

— Привет! — выдавил я. — А вы что, пешком?

— Погода сегодня редкая. Грех не прогуляться. Машину у ворот оставил, — ответил Осима и протянул мне висевшее на перилах полотенце. Я обмотал его вокруг бедер и наконец успокоился.

Тихо мурлыкая что‑то себе под нос, Осима вскипятил воду, достал из рюкзачка муку, яйца, пакет молока. Разогрел сковородку и напек блинчиков. К ним полагалось масло и сироп. Листья латука, помидоры, репчатый лук пошли в салат. Осима резал овощи очень осторожно, не торопясь. Мы сели обедать.

— Ну как ты тут три дня прожил? — поинтересовался он, разрезая блинчик.

Я рассказал, как здорово провел время, но о своих походах в лес решил не говорить. Мне показалось, так будет лучше.

— Замечательно, — сказал Осима. — Я так и думал, что тебе понравится.

— И теперь надо возвращаться в город?

— Да. Поедем.

Мы стали готовиться к отъезду. Быстро убрались в хижине. Вымыли и расставили в шкафу посуду, вычистили печку. Слили остававшуюся в баке воду, завернули вентиль газового баллона. Продукты, которые можно хранить, сложили на полку, все скоропортящееся выбросили. Подмели пол, протерли тряпкой стол и стулья. Закопали за домом мусор. Собрали целлофановые пакеты и прочее, что не разлагается, чтобы увезти с собой.

Осима запер домик на ключ. Уходя, я оглянулся; хижина показалась мне какой‑то ненастоящей, вроде воздушного замка, хотя совсем недавно что‑то более материальное вообразить было трудно. Всего через несколько шагов прожитые здесь дни вдруг сразу стали терять очертания. Само присутствие в этом лесу казалось теперь фантастическим видением.

Путь до места, где Осима оставил машину, занял минут тридцать. Мы шли под гору, почти не разговаривая. Осима напевал что‑то вполголоса. В голове у меня крутились бессвязные обрывки мыслей.

Зеленый спортивный автомобильчик, слившись с росшими вокруг деревьями, дожидался возвращения хозяина. Осима закрыл ворота, приладил цепь и повесил на нее замок, чтобы в его владения по ошибке (или намеренно) не забрели незваные гости. Мой рюкзак, как в прошлый раз, мы привязали к сетке на багажнике. Осима опустил крышу, открыл машину.

— Ну что? Поехали?

Я кивнул.

— Одному на природе, конечно, хорошо, но долго так жить — напрягает, — сказал Осима, надевая темные очки и пристегивая ремень.

Я сел с ним рядом и тоже пристегнулся.

— Теоретически‑то ничего невозможного нет. Есть люди, которые так и живут. Но ведь в каком‑то смысле, природа — вещь неестественная, а в спокойствии заключена угроза. Чтобы осознать, в чем этот парадокс, нужна подготовка и жизненный опыт. Так что поедем пока в город. Вернемся к обществу, к мирским делам.

Осима нажал на газ и повел машину под уклон по горной дороге. Он ехал спокойно, без напряжения, совсем не так, как три дня назад. Не гнал. Любовался открывавшимися видами, наслаждался порывами ветра, ерошившими и откидывавшими назад его длинную челку. Грунтовка закончилась, и мы наконец выбрались на хоть и узкую, но мощеную дорогу. Стало попадаться сельское жилье, проплывали поля.

— Вот я говорю: парадокс, — начал Осима, будто вспомнив. — Я это сразу почувствовал, как только тебя в первый раз увидел. Тебе чего‑то очень сильно хочется, но, с другой стороны, ты изо всех сил стараешься от этого уклониться. Есть в тебе что‑то такое, что наводит на такие мысли.

— Чего же это я хочу, интересно?

Осима покачал головой и, покосившись в зеркало заднего вида, нахмурился.

— Чего? Не знаю. Я только о своих впечатлениях говорю.

Я молчал.

— По опыту могу сказать: когда человек очень сильно чего‑то хочет, ничего не получается. А когда пытается избежать чего‑то, это обязательно происходит. Хотя это все, конечно, теория.

— А если эту теорию ко мне приложить? Что будет? Если все так и есть, как вы говорите: то есть я хочу чего‑то и в то же время избегаю?

— Ничего себе вопросик! — рассмеялся Осима. Помолчал немного и сказал: — Возьму на себя смелость: именно того, что хочешь, ты вряд ли добьешься.

— Довольно безрадостное пророчество.

— Кассандра.

— Кассандра? — переспросил я.

— Это из греческих трагедий. Была такая прорицательница — Кассандра. Дочь троянского царя. Ее Аполлон наделил даром предвидения и стал за это домогаться любви. А она ему отказала. Тогда он разозлился и наложил на нее заклятие. Боги в Греции — в них больше от мифов, чем от религии. Поэтому у них недостатки такие… морально‑духовные. Как у людей. Они вспыльчивые, чувственные, ревнивые, забывчивые.

Осима достал из бардачка коробочку с лимонными леденцами, бросил один в рот и предложил мне. Я отказываться не стал.

— И что заклятие?

— Ты про Кассандру?

Я кивнул.

— Все ее прорицания попадали в точку, но в них никто не верил. Это Аполлон так сделал. В придачу Кассандра почему‑то предсказывала одни несчастья: предательства, катастрофы, смерть, распад страны. Вот люди ей и не верили. Больше того — презирали и ненавидели. Обязательно прочти драмы Еврипида и Эсхила, если еще не читал. Вот уж где все наши проблемы описаны. Да еще в сопровождении хора.

— Какого хора?

— В греческом театре всегда был хор, который располагался на сцене позади актеров. Хор комментировал действие, передавал внутренний мир персонажей, временами горячо убеждал их в чем‑то. Очень удобно, скажи? Мне иногда кажется, что неплохо было бы иметь за спиной такую группу поддержки.

— А у вас есть дар предвидения, Осима‑сан?

— У меня нет. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Знаешь, я здравомыслящий реалист. Поэтому все мои предсказания были бы со знаком минус. Я говорю общие слова о самых обычных вещах. А они звучат как недобрые предсказания. Почему? Да потому что наша жизнь — сплошные дурные предзнаменования. Возьми любую газету и сравни, сколько в ней хороших новостей и сколько плохих. Сразу поймешь.

Приближаясь к очередному повороту, Осима осторожно переключал скорость на низкую передачу. Здорово у него получалось, мягко; я не чувствовал ни рывков, ни толчков. Единственное — обороты падали и мотор начинал гудеть по‑другому.

— Но есть одна хорошая новость, — сказал он. — Мы решили пойти тебе навстречу. Теперь ты сотрудник библиотеки Комура. Как думаешь, справишься?

Я невольно взглянул на Осиму:

— Вы хотите сказать, я буду работать в библиотеке Комура?

— Если еще точнее, ты теперь часть нашей библиотеки. Будешь в ней ночевать, жить. Открывать и закрывать по часам. Ты парень правильный, сильный, так что разберешься с этой работой элементарно. Мы с Саэки‑сан — люди слабые; будем благодарны, если ты возьмешь эти функции на себя. Ну, еще мелочевка разная. Ерунда. Например, сварить мне кофе повкуснее или купить кое‑что… Комнату для тебя приготовили. С душем. Она с самого начала считалась гостевой, но теперь в библиотеке никто не останавливается, и комната простаивает без дела. В ней и будешь жить. И удобнее всего — что в библиотеке, вместе с твоими любимыми книжками.

— Но почему… — начал было я, однако не нашел слов, чтобы продолжать.

— Почему все получилось? — закончил за меня Осима. — В принципе, это просто. Я понимаю тебя, Саэки‑сан — меня. Ты симпатичен мне, я симпатичен Саэки‑сан. Тебе пятнадцать лет, ты сбежал из дома, мы про тебя ничего не знаем. Ну и пусть. Какие проблемы? Ну, а сам‑то что скажешь? О том, что станешь частью библиотеки?

Я немного подумал.

— Я хотел только, чтобы у меня была крыша над головой. Трудно сейчас думать еще о чем‑нибудь. Как ко всему этому относиться? Не знаю. Но я очень благодарен, что вы мне разрешили жить в библиотеке. Теперь на электричке не надо ездить…

— Значит, решено, — сказал Осима. — Доставлю тебя прямо в библиотеку. Так что будешь теперь «библиотечником».

Мы вырулили на шоссе, проехали несколько городков. Мимо пролетели: большой рекламный щит, предлагающий воспользоваться потребительским кредитом; аляповато разукрашенная для заманивания клиентов бензоколонка; стеклянный фасад ресторана; «лав‑отель», напоминавший архитектурой европейские замки; развалившаяся лавочка видеопроката, от которой осталась одна вывеска; патинко [31]с просторной автостоянкой. «Макдоналдс», «Фэмили‑Март», «Лоусон», «Ёсиноя»… Со всех сторон нас охватывала жизнь, заполненная какофонией звуков. Огромные грузовики — шипение тормозов, рев клаксонов, выхлопные газы. Уютные язычки пламени в печи, мерцание звезд, тишина леса, которые только вчера были со мной, удалялись все дальше, исчезали. Я с трудом удерживал все это в памяти.

— Хочу тебе кое‑что рассказать о Саэки‑сан, — заговорил Осима. — Моя мать в детстве училась с ней в одном классе. Они были не разлей вода. Как мама рассказывала, Саэки‑сан была очень умная, хорошо училась, здорово писала сочинения, занималась спортом, классно играла на пианино. Во всем была первая. И плюс к тому — красотка. Она и сейчас еще ой‑е‑ей!

Я кивнул.

— У нее еще в младших классах появился воздыхатель. Старший сын Комуры. Ровесники — красивая девчонка и красивый парень. Как Ромео и Джульетта. У них имелось какое‑то дальнее родство. Жили рядом и всегда вместе — что бы ни делали, куда бы ни шли. Все как‑то само собой получилось; возникла взаимная тяга, выросли — полюбили. Мама говорила, они были как одно целое.

Пока стояли на светофоре, Осима смотрел на небо. Загорелся зеленый, он газанул и обогнал бензовоз.

— Помнишь, я как‑то рассказывал тебе в библиотеке о том, что все люди блуждают в поисках своей половины?

— Про мужчину‑мужчину и женщину‑женщину?

— Вот‑вот. Рассказ Аристофана. Большинство из нас всю жизнь свою половинку ищет. А у Саэки‑сан и этого парня нужды в этом не было. Они с самого рождения друг друга нашли.

— Счастливые.

Осима кивнул.

— Счастливые, ничего не скажешь. Но до определенного момента.

Осима провел ладонью по щеке, словно хотел убедиться, чисто ли она выбрита, хотя на его гладком, как фарфоровая чашка, лице не было ни малейших признаков щетины.

— В восемнадцать парень поступил в Токийский университет. В школе у него все было нормально, и он собирался учиться дальше. Конечно, хотелось в большой город поехать. А Саэки‑сан поступила здесь в музыкальный колледж, по классу рояля. Порядки у нас консервативные, и семья у нее была такая же. Родители не пожелали отпускать единственную дочь в Токио. Так им впервые пришлось расстаться. Как будто Зевс их разрубил.

Конечно, они каждый день писали друг другу письма. «Быть может, от этого расставания тоже будет какая‑нибудь польза, — писал он. — Ведь мы сможем подумать о том, насколько на самом деле мы друг другу дороги и необходимы, сможем убедиться в этом». Но у нее было иное мнение. Ей было совершенно ясно, что их отношения в проверке не нуждаются. Это судьба, такой случай бывает один на миллион и ничто изначально не в состоянии их разделить. Она это понимала, а он нет. Или понимал, но это до него не доходило. Потому взял и уехал в Токио. Думал, наверное, что такое испытание сделает их связь еще крепче. У мужчин подобный образ мысли довольно часто встречается.

Она в девятнадцать лет написала стихи. Сочинила к ним музыку. Получилась песня, которую она потом пела за пианино. Мелодия такая меланхоличная, чистая, по‑настоящему красивая, а слова не простые, полные символов и философского смысла. И это сочетание придавало песне новизну и свежесть. Понятно, что и в стихах, и в мелодии сжато выразилась ее душа, жаждавшая любимого, который был от нее далеко. Саэки‑сан несколько раз исполнила эту песню на людях. Девушка она была застенчивая, но петь любила и еще в колледже организовала ансамбль народной музыки. Слушатели пришли в восторг, тогда она записала коротенькую демонстрационную кассету и послала знакомому директору фирмы грамзаписи. Директору песня тоже понравилась, и ее пригласили в Токио — решили делать студийную запись.

В Токио она оказалась в первый раз, и встретилась там со своим парнем. В перерывах между сессиями на студии они выкраивали время для встреч, любили друг друга, как раньше. Моя мать считала, что половую жизнь они узнали уже лет с четырнадцати. Рано созрели. И как часто бывает, те, кто рано созревают, долго не могут повзрослеть, остаются такими, как в четырнадцать‑пятнадцать лет. В каждом любовном порыве они проверяли меру потребности друг в друге. Ни ее, ни его к противоположному полу совершенно не тянуло. Никто и ничто оказалось не в состоянии вклиниться между ними, хоть жизнь их и разделила… Слушай, может, тебе надоела эта сказка про любовь? Я покачал головой:

— Мне кажется, дальше будет какой‑то резкий поворот.

— Точно, — сказал Осима. — Любая история обязательно закладывает резкий вираж. «Дело неожиданно приняло новый оборот…» Счастье у всех одинаковое; каждый человек несчастлив по‑своему. Прав Толстой. Счастье — это притча, а несчастье — история. Итак, пластинку пустили в продажу, и она стала хитом. Но не обыкновенным, каких много, а суперхитом. Пластинки шли нарасхват. Продали миллион, два миллиона, сколько точно, не знаю. Но по тем временам это был рекорд. На конверте напечатали ее фотографию: она в студии за роялем, смотрит в объектив и приветливо улыбается.

А поскольку других вещей у нее не было, на другой стороне сингла записали ту же самую мелодию, но в инструментальном исполнении. Фортепиано с оркестром. За роялем Саэки‑сан. Тоже симпатично получилось. 70‑е годы… Крутили на всех радиостанциях. Мать рассказывала. Так или нет — не знаю, меня тогда еще на свете не было. Но кроме той песни Саэки‑сан больше ничем не прославилась. Ни большого диска, ни других синглов так и не вышло.

— Интересно, слышал я эту вещь?

— Ты вообще‑то радио часто слушаешь?

Я покачал головой. Радио я почти не слушал.

— Тогда, скорее всего, нет. Сейчас уже вряд ли услышишь, если только в какой‑нибудь специальной программе о старых хитах. Но песня — просто чудо. Я ее слушаю время от времени, у меня есть компакт‑диск. Разумеется, когда Саэки‑сан нет на месте. Она страшно не любит касаться этой темы. Хотя не только этой, а вообще прошлого.

— А как называется песня?

— «Кафка на пляже», — ответил Осима.

— «Кафка на пляже»?!

— Именно так, дорогой Кафка Тамура. Твое имя. Редкое совпадение.

— Это не настоящее имя. Настоящая моя фамилия — Тамура.

— Все равно. Ты ж сам его выбрал.

Я кивнул. Действительно, выбирал имя я сам — причем довольно давно, когда решал, как меня будут звать в новой жизни.

— Вот это и важно, — сказал Осима.

В двадцать лет, в самый разгар бума вокруг «Кафки на пляже», возлюбленный Саэки‑сан погиб. В университете, где он учился, началась забастовка. Бунтовщики забаррикадировались в студенческом городке. Парень пробрался через баррикады, чтобы что‑то передать своему приятелю, который остался в городке на ночь. Было почти десять вечера. Захватившие университетский корпус студенты по ошибке приняли его за шпиона — одного из вожаков группировки, с которой они враждовали (он и вправду был на него очень похож), — привязали к стулу и стали «допрашивать». Несчастный только попробовал объяснить, что он совсем другой человек, как на него посыпались удары. Били обрезками железных труб, дубинками, а когда он свалился на пол, стали пинать ногами в тяжелых ботинках. На рассвете парень умер. У него оказался проломлен череп, сломаны ребра, отбиты легкие. Мертвого бросили на обочине как собаку. Спустя пару дней по просьбе администрации университета в студгородок ворвались спецподразделения и за несколько часов навели порядок, сняли блокаду. Несколько студентов арестовали по подозрению в убийстве. Вину свою они признали, был суд, и двое получили небольшие сроки за непредумышленное убийство по статье «нанесение телесных повреждений, повлекших за собой смерть». Погиб он абсолютно бессмысленно.

Больше никто не слышал, как поет Саэки‑сан. Она перестала выходить на улицу, заперлась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Даже по телефону. Даже на похороны не пришла. Бросила колледж, и через несколько месяцев исчезла из города. Никто не знал, куда она делась, чем занимается. Родители на этот счет не распространялись. Может, и сами не знали, куда уехала дочь. Рассеялась, как дым. Самая близкая ее подруга, мать Осимы, тоже не имела представления, что с ней произошло. Говорили, Саэки‑сан хотела покончить с собой в лесу на горе Фудзи, но у нее что‑то не заладилось, и теперь она в психиатрической больнице. Знакомый чьего‑то знакомого якобы неожиданно столкнулся с ней в Токио и потом рассказывал, что она там работает, вроде что‑то пишет. Ходили разговоры, что она вышла замуж и у нее дети. Но толком никто ничего не знал. После этого прошло двадцать с лишним лет.

Одно можно сказать: где бы она ни жила и чем бы ни занималась все это время, материальных проблем у нее, судя по всему, не было. На ее банковские счета перечисляли гонорары за «Кафку на пляже». Даже после уплаты подоходного налога оставалось достаточно. Деньги, пусть и небольшие, шли и за исполнение песни Саэки‑сан по радио, за ее выход на компакт‑дисках в сборниках старых хитов, и она вполне могла тихо, ни от кого не завися, жить где‑нибудь сама по себе. Вдобавок она была единственной дочерью в обеспеченной семье.

И вдруг через двадцать пять лет Саэки‑сан снова объявилась в Такамацу. Приехала мать хоронить. (Хотя, когда за пять лет до этого умер отец, ее на похоронах не видели.) Похороны она устроила скромные, через некоторое время продала дом, в котором выросла, купила квартиру в тихом районе и успокоилась. На этом с переездами вроде было покончено. Потом у нее состоялся разговор в доме Комура (главой семейства стал другой брат; он был на три года младше погибшего. Говорили они наедине, о чем — неизвестно), после чего Саэки‑сан стала заведующей библиотекой.

Она до сих пор очень хороша собой, стройна. Почти не изменилась — осталась такой же ясной и одухотворенной, как на конверте с ее пластинкой. Но открытой, светлой улыбки больше нет. Она и сейчас иногда улыбается. Получается очаровательно, но эта ее улыбка ограничена — и в пространстве, и во времени. А за ней — невидимая высокая стена. Это улыбка, которая никого никуда не зовет. Каждое утро Саэки‑сан приезжает из города на сером «фольксвагене‑гольфе» и на нем же возвращается домой.

Снова оказавшись в родных местах, она отгородилась от старых подруг и родственников, свела общение с ними к минимуму. Встретив кого‑нибудь случайно, отделывалась ничего не значащими фразами, не выходя за рамки дежурных тем. Стоило речи зайти о прошлом (особенно если прошлое касалось ее), Саэки‑сан сразу же переводила разговор на другую тему, причем получалось это как бы само собой. Говорила она всегда мягко и вежливо, но в ее голосе не достает присущих людям от природы участия и интереса. Внутренняя доброта, если она у нее действительно была, скрывалась где‑то в глубине, не находя выхода. Саэки‑сан предпочитала не высказывать своего мнения и делала это, разве что когда требовалось здравое суждение. Говорила мало, больше слушала, доброжелательно вторя собеседнику, и у него в определенный момент вдруг появлялось смутное беспокойство: зачем я понапрасну отнимаю время у этой женщины, вторгаюсь в ее тихую налаженную жизнь? И это сомнение, в общем, имело под собой основания.

В своем родном городе она оставалась для людей загадкой. С чрезвычайной элегантностью носила на себе покров тайны, не позволяя к ней приблизиться никому. Даже Комура, ее формальный работодатель, лишний раз старался ей не докучать.

Вскоре Осима устроился в библиотеку помощником Саэки‑сан. В школу он тогда не ходил, нигде не работал. Сидел безвылазно дома, много читал и слушал музыку. Не считая знакомых по электронной переписке, друзей у него не было. Из‑за гемофилии он ездил в специальную лечебницу, еще гонял просто так, без цели, на своем «родстере», регулярно посещал университетский госпиталь в Хиросиме, а вообще из города не отлучался — только в Коти, пожить в горной хижине. И нельзя сказать, чтобы такая жизнь его не устраивала. В один прекрасный день мать познакомила Осиму с Саэки‑сан. Произошло это случайно, но ей он сразу понравился. Она ему — тоже, да и работать в библиотеке было интересно. Так получилось, что он стал единственным человеком, с которым Саэки‑сан каждый день общалась и разговаривала.

— Осима‑сан, можно подумать, Саэки‑сан специально сюда вернулась, чтобы заведовать библиотекой.

— Именно. Ты знаешь, у меня, в общем, тоже такое впечатление. Похороны матери, наверное, — только предлог. Хотя все‑таки решиться надо было, чтобы вернуться.

— Интересно, почему она так за эту библиотеку держится?

— Ну, во‑первых, потому что здесь жил он. Ее парень жил в доме, где сейчас библиотека Комура; раньше в нем помещалась их фамильная библиотека. Он был старший сын и больше всего на свете любил читать — у них в роду это по наследству, что ли, передается. И еще одна черта наследственная — тяга к одиночеству. Перейдя в среднюю школу, он стал просить, чтобы из главного дома, где жила вся семья, его переселили одного в комнату при библиотеке, стоявшей отдельно. Комура любили книги, поэтому родители согласились: «Хочешь зарыться в книги? Пожалуйста». Так он и жил, в стороне от всех, никому не мешая, появляясь в главном доме только чтобы поесть. Каждый день Саэки‑сан приходила к нему в гости. Они вместе делали уроки, слушали музыку и разговаривали, разговаривали… Там, наверное, и любовь у них была. Для них это место стало раем на Земле.

Держа обе руки на руле, Осима взглянул на меня.

— А теперь там будешь жить ты. В той самой комнате. Как я уже говорил, библиотеку перестроили, сделали кое‑какой ремонт. Но комната — та же самая… Фактически в двадцать лет, когда он погиб, жизнь Саэки‑сан остановилась. Хотя нет. По‑моему, тогда ей двадцати еще не было. Точно не знаю. Пойми, стрелки часов в ее душе внезапно застыли. Конечно, время вокруг продолжает ход и по‑своему действует на Саэки‑сан. Но оно для нее почти не имеет смысла.

— Не имеет смысла?

Осима кивнул:

— Можно сказать, что да.

— Значит, Саэки‑сан все это время живет в остановившемся времени?

— Вот именно. Но ходячим трупом ее не назовешь. Ни в каком смысле. Да ты сам поймешь, когда с ней познакомишься.

Осима положил руку мне на колено. Это получилось у него очень естественно.

— Кафка, дружище! В жизни бывают моменты, когда назад хода нет. А случается, правда, гораздо реже, что и вперед шага не сделаешь. Хорошо или плохо, а приходится молча с этим мириться. Такова жизнь.

Осима выехал на шоссе, но прежде остановился поднять крышу и снова поставил сонату Шуберта.

— Хочу, чтобы ты понял еще одну вещь, — сказал он. — Саэки‑сан в каком‑то смысле — страдалица. Конечно, мы с тобой тоже страдаем. Больше или меньше. Это факт. Но Саэки‑сан — не то, что мы. Она по‑особому страдает. Может, у нее душа не так, как у обычных людей, устроена. Но это не опасно. В жизни она очень положительная. В некотором смысле — положительнее всех моих знакомых. Глубокая, умная, очаровательная. Так что если заметишь в ней что‑то странное, не обращай внимания.

— Странное? — невольно переспросил я.

Осима тряхнул головой.

— Я Саэки‑сан люблю. И уважаю. И хочу, чтобы ты к ней так же относился.

Получается, что прямого ответа на свой вопрос я не получил. Больше ничего к сказанному Осима не добавил. Он выбрал момент, переключил передачу и, вдавив педаль газа в пол, обогнал перед въездом в тоннель ехавший перед нами микроавтобус.

Date: 2016-02-19; view: 348; Нарушение авторских прав