Глава 19. В воскресенье в библиотеке выходной

В воскресенье в библиотеке выходной. Здесь обычно и так тихо, а уж по выходным — прямо‑таки чересчур. Такое впечатление, что в этом месте останавливается время. Или все замирает, чтобы это самое время ничего не заметило.

Прямо по коридору, что идет мимо двери в читальню, — закуток для сотрудников (перед ним табличка «Посторонним вход воспрещен»). Там есть раковина‑мойка, и можно приготовить и подогреть чай или кофе. Стоит микроволновка. Из закутка — дверь в гостевую комнату. Внутри — самая обычная ванная, шкаф, узкая койка, на столике у изголовья — светильник, чтобы читать лежа, будильник. Письменный стол, настольная лампа. Старомодная мягкая мебель в белых чехлах, комод с ящиками для одежды. Маленький холодильник, вмещавший запас еды, на нем полка для посуды и продуктов. Приготовить что‑нибудь можно за дверью, у мойки. В ванной — мыло, шампунь, сушилка, полотенца. В общем, все необходимое, чтобы какое‑то время жить спокойно. Из выходившего на запад окна открывался вид на деревья в саду. Время шло к вечеру, клонившееся к закату солнце проглядывало сквозь ветви криптомерии.

— Я тут иногда ночую, если домой лень возвращаться. Больше никто этой комнатой не пользуется, — сказал Осима. — Саэки‑сан, насколько я знаю, сюда не заходит. Так что здесь тебе никто мешать не будет.

Я положил рюкзак на пол и обвел взглядом комнату.

— Вот постельное белье. В холодильнике есть все, что надо на первые дни, — молоко, фрукты, овощи, масло, ветчина, сыр… Деликатесов, конечно, из этого не приготовишь, зато можно сделать сэндвичи, салат. Захочешь чего‑нибудь посущественнее — можешь заказать еду на дом или поесть тут, в округе. Стирать придется самому, в ванной. Я ничего не забыл?

— А чем обычно Саэки‑сан занимается? Что у нее за работа?

Осима указал пальцем в потолок.

— Видел кабинет на втором этаже, когда вас водили по дому? Она там всегда что‑то пишет. Когда я куда‑нибудь отлучаюсь, она спускается, чтобы меня за стойкой подменить. Но в основном, если на первом этаже дел нет, у себя в кабинете сидит.

Я кивнул.

— Завтра я приду без чего‑нибудь десять и расскажу, что тебе надо делать. А пока располагайся, отдыхай.

— Спасибо вам за все, — сказал я.

— My pleasure [32], — ответил Осима по‑английски.

Когда он удалился, я принялся разбирать рюкзак. Распихал по ящикам немногочисленные пожитки, повесил на плечики рубашки и верхнюю одежду, выложил на стол блокнот и ручки, отнес в ванную умывальные принадлежности, а рюкзак засунул в шкаф.

Никаких декоративных прибамбасов в комнате не было — только на стенке небольшая картина маслом. Реализм. Мальчик на берегу моря. Неплохая картина. Может, даже известного художника. Мальчику лет двенадцать. В белой кепке с козырьком, заслоняющим лицо от солнца, он сидит в детском шезлонге, опираясь на подлокотники и подперев ладонями щеки, с тоскливо‑торжественным выражением на лице. Рядом — черная немецкая овчарка, своим видом она показывает, что мальчик — под ее защитой. За спиной у мальчика простирается море. На картине еще какие‑то люди, но художник нарисовал их очень мелко — так, что лиц не разберешь. Островок в морской дали. Кучка облаков над морем, похожая на кулак. Такой вот летний пейзаж. Усевшись на стул у стола, я долго рассматривал картину. Смотрел и слышал шум волн, а комната, казалось, наполнялась просоленным морским воздухом.

Быть может, мальчишка на картине — бывший хозяин этой комнаты? Парень, которого любила Саэки‑сан. Ее ровесник. Который погиб без всякого смысла в двадцать лет, потому что его затянуло между враждующими бандами студентов. Мне почему‑то казалось, что это он. А пейзаж напомнил мне здешнее взморье. Если я прав, значит, на картине — это самое место, только сорок назад. Для меня сорок лет — почти вечность. Я попробовал представить, что будет со мной через сорок лет, но понял, что край вселенной и то легче себе вообразить.

На следующее утро Осима объяснил, что нужно делать перед открытием библиотеки. Отпираешь дверь, открываешь окна, чтобы проветрить помещение, быстренько пылесосишь пол, протираешь столы, меняешь воду в вазах с цветами, включаешь свет, иногда поливаешь сад, в установленный час открываешь главные ворота.

При закрытии проделываешь примерно то же самое, только в обратном порядке: окна запираются, столы снова протираются, свет выключается, ворота закрываются.

— Красть у нас нечего, так что можно подумать, что и за дверями особо следить ни к чему, — говорил мне Осима. — Но я тебе скажу: мы расхлябанности не терпим — ни Саэки‑сан, ни я. Поэтому делать все надо как следует. Здесь наш дом. Мы его уважаем и хотим, чтобы и ты, по мере возможности, к нему относился так же.

Я кивнул.

Затем он рассказал, какие обязанности, когда дежуришь за стойкой, как работать с посетителями.

— Можешь посидеть тут, рядом, посмотреть, что я делаю, и запомнишь. Ничего трудного нет. Будет что непонятно — иди на второй этаж, зови Саэки‑сан. Она тут же во всем разберется.

Саэки‑сан приехала около одиннадцати. Мы сразу поняли, что это она, — по тарахтению ее «фольсквагена». Оставив машину на стоянке, она вошла через заднюю дверь, поздоровалась с нами:

— Привет!

— Доброе утро! — ответили мы. Вот и весь разговор. На Саэки‑сан было темно‑синее платье с короткими рукавами, в руках — хлопчатый жакет, через плечо — сумка. Минимум украшений и косметики. И тем не менее было в ней что‑то притягательное. Увидев меня рядом с Осимой, она хотела было что‑то сказать, но передумала. Чуть улыбнулась и стала не спеша подниматься на второй этаж.

— Порядок! — сказал Осима. — Она все про тебя знает, так что нет проблем. Просто не любит лишних слов.

В одиннадцать мы с Осимой открыли библиотеку. Отперли ворота, но посетителей пока не было. Осима принялся растолковывать, как пользоваться компьютером с электронным каталогом. Машина оказалась «IBM», такие обычно стоят в библиотеках, и я к ним привык. Потом объяснил, как работать с картотекой — каждый день в библиотеку присылали новые издания и надо было записывать данные о них на специальных карточках.

Полдвенадцатого появились две женщины в одинаковых джинсах. У той, что пониже ростом, волосы были короткие, как у пловчихи, а та, что повыше, собрала их в пучок. Обе в кроссовках: одна в «Найки», другая в «Ассикс». Высокой было лет сорок, низенькой — около тридцати. Высокая — в клетчатой ковбойке, на носу очки, низенькая — в белой блузке. У обеих рюкзачки за плечами и хмурые физиономии. Обе молчаливые. Перед тем как сдать Осиме рюкзаки, они с обиженным видом вытащили оттуда тетрадки и ручки.

Женщины принялись одну за другой прочесывать полки с книгами, с энтузиазмом рылись в картотеке, время от времени делая какие‑то пометки в тетрадях. Книг читать не стали, ни разу не присели. Они больше походили на налоговых инспекторов, проверяющих наличие товаров на складе, чем на посетителей библиотеки. Мы никак не могли уразуметь, кто они такие и что им у нас понадобилось. Осима подмигнул мне и еле заметно пожал плечами. Ничего хорошего, мягко говоря, от этой парочки ждать не приходилось.

Пришло время обеда. Осима отправился в сад перекусить, а я занял его место за стойкой.

— Нам надо кое‑что выяснить, — обратилась ко мне Та, Что Повыше. Ее сухой, зачерствевший голос напоминал завалявшуюся на полке хлебную корку.

— Пожалуйста. Что вас интересует?

Нахмурившись, она посмотрела на меня, как на картину в покосившейся раме.

— Вы, похоже, еще в школе учитесь?

— Да. А здесь стажируюсь, — ответил я.

— А можно кого‑нибудь, кто получше разбирается?

Я пошел за Осимой. Он запил свой обед кофе, стряхнул с колен хлебные крошки и вернулся в библиотеку.

— Чем могу быть полезен? — любезно начал он.

— У меня вот какой вопрос. Наша организация провопит по всей стране обследование состояния публичных учреждений культуры. Нас интересует, как обстоят дела в плане их оснащенности, простоты пользования и доступности для женщин. Разбившись на группы, мы целый год посещаем такие учреждения, проверяем их работу и публикуем доклады по итогам. Много женщин нас поддерживают и работают с нами. Мы с коллегой отвечаем за проверку в этом районе.

— Разрешите поинтересоваться, как называется организация, которую вы представляете? — спросил Осима.

Женщина достала визитку и протянула ему. Осима, не меняя выражения лица, внимательно прочитал, что на ней написано, и положил карточку на стойку. Затем, лучезарно улыбаясь, пристально взглянул на собеседницу. Улыбка у него была высший сорт — любую нормальную женщину вогнала бы в краску, — но активистка женского движения и бровью не повела.

— Так вот. К сожалению, мы обнаружили в вашей библиотеке ряд проблем.

— Проблем — с женской точки зрения? — уточнил Осима.

— Совершено верно. Речь идет именно о женской точке зрения, — сказала Та, Что Повыше и, кашлянув, добавила: — Хотелось бы услышать, что по этому поводу думает администрация.

— Как таковой, администрации у нас нет. Может быть, я подойду?

— Начнем с того, что здесь нет женского туалета. Разве не так?

— Действительно, специального туалета для женщин нет. Мужчины и женщины у нас пользуются одним туалетом.

— Однако в частных учреждениях, в публичных библиотеках, в принципе, должны быть раздельные туалеты.

— В принципе, — повторил за ней Осима, как бы желая удостовериться в том, что было сказано.

— Именно. С общих туалетов начинается унижение достоинства. Исследования показывают, что большинство женщин считает для себя очень неудобным пользоваться общими туалетами. Это очевидное свидетельство пренебрежительного отношения к посетительницам.

— Пренебрежительное отношение… — проговорил Осима, и на его лице появилось страдальческое выражение, будто он по ошибке проглотил какую‑то гадость. Ему явно не нравилось, как звучат эти слова.

— Заведомое попустительство.

— Заведомое попустительство… — повторил он, задумавшись над нелепой формой этого словосочетания.

— И что вы об этом думаете? — сдерживая поднимающееся раздражение, спросила Та, Что Повыше.

— Как вы могли заметить, наша библиотека очень маленькая, — сказал Осима. — К сожалению, у нас нет места устраивать отдельные туалеты. Никто не спорит — было бы замечательно их иметь, но пока от посетителей жалоб не поступало. К счастью или к несчастью, здесь много народу не бывает. Уж если вы взялись за эту проблему, может, лучше обратиться в Сиэттл, в штаб‑квартиру «Боинга», и поговорить там о туалетах в их аэробусах. В них гораздо больше места, чем в нашей библиотеке, и людей куда больше. А туалеты в самолетах, на сколько мне известно, все общие.

Та, Что Повыше, сердито прищурившись, посмотрела на Осиму. При этом скулы у нее заметно выехали вперед. Ей даже пришлось поправить очки.

— Мы здесь сейчас не транспортные средства проверяем. Что это вы вдруг на аэробусы повернули?

— Но ведь в аэробусах общие туалеты — и у нас тоже. Значит, в принципе проблема одна и та же. Разве я не прав?

— Идет проверка конкретных публичных учреждений, и мы здесь не для того, чтобы говорить «в принципе».

Осима изобразил в высшей степени ласковую улыбку.

— Вот как? А я было подумал, что мы именно о принципах разговариваем.

Та, Что Повыше поняла, что где‑то, похоже, промахнулась. Щеки ее порозовели. Но сексапильность Осимы тут была ни при чем. Она попыталась исправить ситуацию.

— Как бы то ни было, проблемы аэробусов к делу никакого отношения не имеют. Не надо сюда примешивать совершенно посторонние вещи.

— Понял. О самолетах больше не будем, — согласился Осима. — Ограничимся грешной землей.

Та, Что Повыше кинула на него гневный взгляд. Передохнула и поехала дальше.

— Еще один вопрос. У вас авторы разделены по половому признаку.

— Вы правы. Имеет место быть. Наши предшественники так распорядились. Отделили почему‑то мужчин от женщин. Собираемся переделать когда‑нибудь и все никак.

— Мы против этого ничего не имеем, — заявила Та, Что Повыше.

Осима чуть наклонил голову.

— Однако в вашей картотеке авторы‑мужчины везде стоят впереди женщин. Мы думаем, это противоречит принципам равенства мужчины и женщины. Это несправедливо.

Осима взял ее визитку и, еще раз прочитав фамилию, опять положил на стойку.

— Coгa‑сан, в школе меня учили, что фамилия Сога Должна стоять впереди Танаки, но после Сакинэ. Вы против этого возражаете? Хотите, чтобы наоборот было? Буква G в алфавите идет после F. И что? Она по этому поводу протесты заявляет? В книге шестьдесят восьмая страница стоит после шестьдесят седьмой. Революцию по этому поводу устраивать?

— Это же совсем другая тема, — выходя из себя, повысила голос Та, Что Повыше. — Вы с самого начала все нарочно путаете.

Услышав перепалку, записывавшая что‑то в тетрадку у полок с книгами Та, Что Пониже устремилась к нам.

— Нарочно все путаете, — с ударением повторил Осима слова Той, Что Повыше.

— А что? Разве не так?

— Red herring, — выдал Осима.

Женщина, которую он называл Сoгa‑сан, приоткрыла рот, но ничего не сказала.

— Есть такое выражение в английском — «red herring». Это когда разговор слегка отклоняется в сторону от главной темы. Дословно — «красная селедка». Почему так говорится — не знаю. Учиться надо было лучше.

— Селедка или ставрида… в любом случае вы увиливаете от ответа.

— Выражаясь точнее, подмена аналогий, — продолжал Осима. — По мнению Аристотеля, это один из наиболее эффективных приемов в риторике. Такими умственными фокусами любили развлекаться граждане древних Афин. Очень жаль, что в понятие «гражданин» в Афинах тогда не включали женщин.

— Вы издеваетесь над нами?

Осима покачал головой:

— Послушайте, что я хочу сказать. Если у вас нашлось время, чтобы явиться в маленькую частную библиотеку в маленьком городке, начать все здесь вынюхивать, отыскивать изъяны в устройстве туалета и картотеки, значит, в общенациональном масштабе можно найти сколько угодно других эффективных способов защиты законных прав женщин. А мы делаем все, что можем, чтобы наша скромная библиотека приносила здесь хоть какую‑то пользу. Собираем замечательные книги, документы и открываем к ним доступ людям, которым это нужно. Душу в это дело вкладываем. Может, вы не в курсе: хранящееся у нас собрание материалов о японской поэзии со времени Тайсё по середину Сева известно на всю страну. Конечно, есть недостатки и пределы наших возможностей. Но мы стараемся делать все, что в наших силах. Хотелось бы, чтобы вы обращали внимание не на то, чего мы не можем, а на то, что мы можем, на реальные результаты нашей работы. Вот это будет справедливо.

Та, Что Повыше и Та, Что Пониже переглянулись.

Здесь Та, Что Пониже впервые открыла рот. Голос у нее оказался резким и писклявым.

— То, что вы здесь доказываете, — не более чем попытка уклониться от ответственности, пустые отговорки. Выбрали себе удобное словечко — «реальность» и пользуетесь им для элементарного самооправдания. Я так скажу: вы жалкий исторический пример мужского эгоизма.

— Жалкий исторический пример, — с восхищением повторил Осима. Судя по его тону, это выражение пришлось ему по вкусу.

— Вы — пропитанный духом дискриминации субъект, типичный мужчина в квадрате, — не скрывая раздражения, заявила Та, Что Повыше.

— Мужчина в квадрате, — опять повторил Осима.

Та, Что Пониже продолжала, не обращая на него никакого внимания:

— Вы прикрываетесь, как щитом, сложившимся в нашем обществе положением и дешевой мужской логикой, придуманной для того, чтобы такое положение сохранять. Отводите женскому тендеру роль граждан второго сорта, ограничиваете и лишаете женщин законных прав. Пусть это делается скорее неосознанно, чем нарочно, но вина ваша от этого не меньше. Боль других людей становится вам безразлична; вы так защищаете свои мужские интересы. И не пытаетесь разобраться, как плохо ваша душевная слепота действует на женщин, на общество. Туалет, картотека… это, понятно, мелочи. Однако без мелочей ничего не бывает. Надо начинать с мелочей, иначе нельзя сорвать пелену душевной слепоты, опутавшую наше общество. Таков принцип наших действий.

— И такие чувства испытывают все женщины, имеющие сердце, — бесстрастно добавила Та, Что Повыше.

— «Ах, благородные сердцем /Девушки! Скорбь вы мою утешаете…» [33]— процитировал Осима.

Наши посетительницы молчали, как два сцепившихся айсберга.

— «Электра» Софокла. Великолепная трагедия. Я ее несколько раз перечитывал. Кстати, словечко «гендер» изначально выражало род в грамматике, а когда речь идет о физических различиях между мужскими и женскими особями, мне думается, правильно говорить «пол», а не «гендер». Лингвистическая мелочь.

Ледяное молчание продолжалось.

— В любом случае, то, что вы говорите, неверно по сути, — спокойно и все же категорично заключил Осима. — Я вовсе не жалкий исторический пример мужчины в квадрате.

— Не могли бы вы доходчиво объяснить, в чем же мы по сути ошибаемся? — с вызовом проговорила Та, Что Пониже.

— Без всяких там логических подмен и умствований, — добавила Та, Что Повыше.

— Хорошо. Объясним прямо и понятно, без логических подмен и умствований.

— Да уж сделайте одолжение, — сказала Та, Что Повыше. Спутница поддержала ее коротким кивком.

— Начнем с того, что я не мужчина, — заявил Осима.

Все молчали, потеряв дар речи. Я тоже чуть не задохнулся и покосился на Осиму.

— Я женщина.

— Давайте без глупых шуток, — выдержав паузу, выдохнула Та, Что Пониже. Но только для того, чтобы что‑то сказать. Уверенности в ее словах не чувствовалось.

Осима вынул из кармана хлопковых брюк бумажник и вручил женщине пластиковую карточку — удостоверение личности с фотографией. Наверное, для какой‑нибудь больницы. Она прочитала, что написано на карточке, и, нахмурив брови, передала Той, Что Повыше. Та тоже посмотрела и, немного поколебавшись, вернула удостоверение Осиме с таким видом, будто сдавала ему плохую карту.

— Тоже хочешь посмотреть? — повернулся ко мне Осима. Я молча покачал головой. Он убрал карточку в бумажник и отправил его в карман брюк. Положил руки на стойку.

— Таким образом, как вы изволили видеть, и с точки зрения биологии, и по документам я женщина. С этим не поспоришь. Поэтому то, что вы здесь говорили, ошибочно по сути. Я просто не могу быть пропитанным духом дискриминации субъектом, типичным мужчиной в квадрате.

— Однако… — начала было Та, Что Повыше, но дальше этого дело не пошло. Та, Что Пониже поджала губы и правой Рукой потянула себя за воротник блузы.

— Физиология у меня женская, но ощущаю я себя стопроцентным мужчиной, — продолжал Осима. — У меня мужская психика. Так что в этом смысле… э‑э‑э… может, вы и правы, говоря об историческом примере. Боюсь, вы имеете дело с закоренелым сторонником дискриминации. Однако несмотря на внешность, я не лесбиянка. Отдаю предпочтение мужскому полу. Иначе говоря, я — гей, хоть и женщина. Для половой жизни у меня анальное отверстие, а не вагина. Клитор чувствительный, а соски почти ничего не ощущают. Менструаций тоже не бывает. В чем здесь дискриминация? Может быть, кто‑нибудь объяснит?

Мы молчали все втроем — слов ни у кого не было. Кто‑то тихонько кашлянул, некстати нарушив повисшую в комнате тишину. Висевшие на стеке часы вдруг заголосили громким надтреснутым боем.

— Извините, но у меня сейчас обед, — сияя улыбкой, проговорил Осима. — Тунец со шпинатом. Пришлось прерваться — к вам вызвали. Боюсь оставлять надолго, как бы кошки не сожрали. У нас полно кошек. Многие бросают котят в сосновом лесу на побережье. Пойду, с вашего позволения, доедать. На этом разрешите откланяться. Всего хорошего. Наша библиотека открыта для всех граждан. Каждый здесь волен делать, что хочет, естественно, соблюдая действующие правила и не мешая другим посетителям. Смотрите, что вам угодно. Пишите свой доклад. Что бы вы ни написали, нас это мало волнует. Мы тут живем сами по себе, субсидий и указаний ни от кого не получаем. И дальше собираемся жить так же.

Когда Осима ушел, женщины переглянулись, не говоря ни слова, и посмотрели на меня. Неужели подумали, что я его любовник? Я молча занялся картотекой. Они тихонько переговаривались о чем‑то у полок, потом собрали вещи и с застывшими физиономиями ретировались. Даже спасибо не сказали, когда я выдавал им за стойкой рюкзачки.

Через какое‑то время, покончив с едой, вернулся Осима. Принес мне два рулетика со шпинатом. Он сделал их так: на зеленую тортилью положил овощи, мясо тунца, прикрыл сверху второй тортильей и полил белым сливочным соусом. Я съел их на обед. Вскипятил воды и заварил себе пакетик «Эрл Грея».

— Все, что я здесь только что говорил, — правда, — сказал Осима.

— Вы это имели в виду, когда называли себя особенным человеком?

— Не хочу хвастаться, но, кажется, ты понял, что я ничего не преувеличиваю.

Я молча кивнул.

Осима рассмеялся:

— По полу я, конечно, женщина, но грудь совсем не растет и месячных ни разу не было. Но мужских причиндалов — что там полагается? — у меня нет. И волосы не растут. Короче, ничего нет. Совершенно. Куда это годится? Хотя ты вряд ли поймешь, что это за чувство.

— Наверное.

— Иногда я и сам не могу понять что к чему, что я такое. Что я такое, правда?

Я покачал головой:

— Осима‑сан, я абсолютно в таких вещах не разбираюсь.

— Классический поиск своего «я».

Я кивнул.

— Но в тебе, по крайней мере, есть какой‑то ключ. Во мне — нет.

— Осима‑сан, что бы там ни было, вы мне нравитесь. — Впервые я кому‑то говорил такие слова. Лицо залила краска.

— Спасибо — сказал Осима и почти невесомо положил Руку мне на плечо. — Действительно, я немного отличаюсь от всех. Но вообще‑то я такой же человек — хочу, чтобы ты это понял, — а не какой‑то оборотень. Обычный человек. У меня такие же чувства, такие же поступки. Однако временами пустяковое различие кажется мне бездонной пропастью. Хотя, конечно, если подумать, это неизбежно.

Он взял лежавший на стойке остро отточенный длинный карандаш и стал его рассматривать. Карандаш казался продолжением его тела.

— Я думал рассказать тебе обо всем поскорее, как только представится возможность. Хотел, чтобы ты узнал от меня, а не от кого‑то еще. И вот сегодня подходящий случай… Хотя не сказал бы, что у меня сейчас хорошее настроение.

Я кивнул.

— Теперь ты знаешь, какой я человек. Из‑за этого мне много чего пришлось пережить, разные унижения, — продолжал Осима. — Только тот, кто через это прошел, понимает, что это и как глубоко оно травмирует человека. У каждого своя боль, и раны у каждого свои остаются. Поэтому уж в чем, а в справедливости и беспристрастности я никому не уступлю, мне кажется. Но еще больше меня достают люди, лишенные воображения. Таких Т.С. Элиот называл «полыми». Нехватку воображения, пустоту они затыкают мертвой соломой и разгуливают себе по свету, сами того не замечая. А свою невосприимчивость, глухоту, прикрываясь пустыми словами, пытаются навязывать другим. За примерами далеко ходить не надо: вот, пожалуйста, наша сладкая парочка… Да будь ты кем угодно: геем, лесбиянкой, нормальным, как большинство людей, феминисткой, фашистской свиньей, коммунистом, кришнаитом. Под любым знаменем, пожалуйста… Меня это совершенно не касается. Кого я не терплю — так это вот таких полых людей. Не выношу, когда эти болваны мелькают перед глазами. Тут же лишнего могу наговорить. Вот с этими тетками надо было поговорить как следует, поставить на место и особого внимания не обращать. Или позвать Саэки‑сан, чтобы с ними разобралась. Она бы с улыбочкой это сделала. А у меня так не получается. Говорю и делаю, чего не следует. Не могу сдержаться. Это мое слабое место. И знаешь, почему?

— Потому что если каждого, кому воображения не хватает, всерьез воспринимать — никакого здоровья не хватит, да?

— Точно, — сказал Осима, легонько прижимая ластик на карандаше к виску. — Так и есть. Но, друг мой Кафка, я хочу, чтобы ты запомнил только одно. В конечном итоге и парня, которого Саэки‑сан любила с детства, именно такие типы на тот свет отправили. Их ограниченность и нетерпимость. Беспардонная болтовня, слова‑пустышки, присвоенные чужие идеалы, твердолобая система. Вот что меня по‑настоящему пугает. Вот чего я боюсь и что ненавижу. Что правильно, а что нет? Безусловно, и это очень важный вопрос. Однако отдельные ошибки впоследствии в большинстве случаев можно исправить. Найдешь мужество признать ошибку — поправишь дело. Но ограниченность при отсутствии воображения, нетерпимость — это как клоп, паразит какой‑нибудь. Перепрыгивает с одного на другого, меняет обличье, может жить где угодно. Спасения от него нет. И я не хочу пускать эту мразь сюда.

Осима ткнул кончиком карандаша в сторону полок с книгами. Конечно же, он имел в виду всю библиотеку.

— Не могу я на это закрывать глаза.