Глава 3. После обеда Геля быстренько убралась к себе, переоделась в свой любимый домашний костюмчик (его бабушка подарила

После обеда Геля быстренько убралась к себе, переоделась в свой любимый домашний костюмчик (его бабушка подарила, бархатный, мягкий‑премягкий, а к капюшону курточки пришиты длинные заячьи уши; папа называл его чудовищной пошляндией, только много ли он понимает в хороших вещах?), натянула капюшон и свернулась на кровати калачиком.

Собиралась поплакать, но ненадолго отвлеклась на прелести современной одежды – до чего же удобно, мммм! Вот о чем она ни минуточки не скучала, так это об унылых платьях и кошмарном белье начала двадцатого века.

Мама вошла тихо, как кошка, не постучалась, не скрипнула дверью. Присела на кровать рядом с Гелей:

– Плачет мой зайчик?

– Я не зайчик. Я ослица. – Дочь сердито вытерла слезы, кстати, свесившимся с капюшона тряпичным ухом. – А ты разве не спешишь на работу?

– Никуда я не спешу, – покачала головой мама. – Предупредила, чтоб сегодня не ждали. Хочешь, поговорим?

– Да! – с готовностью кивнула Геля.

Слезы высохли. Вот ведь ослица, иначе и не скажешь! Мама наверняка в курсе – и о Поле Рындиной, и о… Да мало ли о ком еще!

– Мама, помнишь, ты мне рассказывала о прабабушке? Ну, о том случае, когда она упала, ударилась головой… Помнишь?

– Ты хочешь поговорить о прабабушке? – удивилась Алтын Фархатовна. – Я думала, что…

– О прабабушке, – твердо ответила Геля. – А то папа все уши прожжужал об истории рода Фандориных. А о твоей семье я почти ничего не знаю. Это нечестно. И вообще… Давай фотки посмотрим, и ты мне расскажешь…

– Давай, – мама хмыкнула и сползла с кровати, – сейчас альбом принесу.

Сердце у Гели колотилось быстро‑быстро. «Значит, так. Поля Рындина треснулась головой два раза. С первым все понятно. А вот со вторым… Как она попала домой? Надо осторожно расспросить маму… Вдруг? Ну, а вдруг?»

Алтын Фархатовна вернулась, сгрузила дочери на колени большой потертый плюшевый альбом, ноутбук и обувную коробку.

– Хотела мамуле сюрприз сделать, – объяснила она, – отсканить фотки, поправить кое‑что в фотошопе. А то некоторые уже совсем потрескались, чуть не разваливаются от старости… – Алтын Фархатовна открыла коробку, но там лежали не фотографии, а целая куча шоколадных батончиков и всяких конфет.

– Откуда дровишки? – удивилась Геля.

– Ластик под кроватью прятал. А я нашла. – Мама с разбойничьей улыбкой взяла из коробки самый большой батончик и вручила Геле. – Пришлось реквизировать.

– Ну да. От сладкого ужасно зубы портятся, – лицемерно поддакнула девочка, разом отхватывая чуть не половину шоколадки и жмурясь от удовольствия. – Мам, фотефь куфочек? Офень фкуфно!

– Угу. – Мама рассеянно откусила от батончика, перелистывая альбом. – Так о чем ты? Ах да. Как бабушка Поля дважды стукнулась головой. Романтическая история…

– Что же романтического в сотрясении мозга? – Геля потянулась за следующей конфетой.

– Разве я тебе не рассказывала? В первый раз бабушке просто отшибло память. Три месяца ходила сама не своя, как лунатик. Но вторая травма вправила ей мозги обратно и подарила любовь всей жизни…

– Что? – Геля чуть не подавилась братской шоколадиной. – Как – любовь? Какую еще любовь?!

– Ну как же ты не помнишь? А, нет, это я все перепутала… Мне бабушка в детстве часто рассказывала, а тебе‑то откуда… – Мама перелистнула еще одну страницу, улыбнулась. – Как бабушка получила вторую травму, никто не знает. Ее принес домой уличный мальчишка Игнат. Сказал – нашел на улице, без сознания. Мальчику, понятное дело, все были очень благодарны, предложили остаться…

– Остаться… – эхом повторила Геля.

– Ну да. Я же говорю – уличный мальчишка, вроде беспризорника. В семье его все полюбили – он так ухаживал за бабушкой, ни на минуту от нее не отходил. Бабушка, ну, то есть тогда еще девочка Поля, наконец очнулась, правда, мальчика не узнала – она вообще ничего не помнила о событиях последних трех месяцев. Лишь то, как упала в первый раз. Но привыкла к своему спасителю, и они никогда больше не разлучались…

– И что дальше? – тихо спросила Геля.

– Ну ты даешь! – Мама покачала головой. – У бабушки… то есть твоей бабушки какое отчество?

– Иг‑натьевна, – икнула Геля. – Игнатьевна! – вырвала у мамы из рук альбом и уставилась на фотографию – не очень старинную, где все сидели смирно, как куклы, а попроще – черно‑белую карточку, с которой смотрел, оскалившись в нагловатой, бесшабашной улыбке чумазый дядька в свитере грубой вязки с драным воротом.

– Это он? Он? – жадно спросила она, не отрывая взгляда от фотки.

– Он, конечно. Ты же сто раз видела…

– Не помню. – Геля покачала головой.

Не узнала. Ни за что бы не узнала. На черно‑белом снимке желтые волчьи глаза выглядели светлыми, почти белыми, как у собаки хаски. Хотя улыбка… И прядь волос падает на лоб, как у Джонни Деппа…

– Он начал учиться, собирался в университет поступать, – продолжала мама. – Иногда приставал к бабушке с непонятными вопросами… Все не верил, что она ничего не помнит.

– И что, поступил?

– Нет… Время такое было… 1917‑й, октябрьский переворот… Не до учебы, – мама невесело улыбнулась, – весной 1918 погиб Василий Савельевич, твой прадед. Стоп – твой прапрадед…

– Как – погиб? – ахнула Геля.

– Он был врачом. Возвращался ночью от больного, застрелили какие‑то бандиты… Да никто не разбирался, убили и убили. Время такое… Бабушка Поля говорила, что тогда они решились покинуть страну. Добрались до Одессы, но там ее мама заболела тифом…

– И умерла?!

– Нет‑нет, ну что ты так испугалась, это же давным‑давно все было. – Алтын Фархатовна обняла побелевшую дочку. – Выздоровела и жила потом еще очень‑очень долго. Ну что ты, котенок?

– А потом? Потом что было? Никого больше не убили? – с тревогой спросила Геля.

– Никого, – уверила ее Алтын Фархатовна. – Они остались в Одессе, в двадцатом году прадед твой поступил в морской техникум и получил судоводительскую специальность – так это называлось.

– Капитаном стал? – обрадовалась Геля.

– Не сразу. Сперва ходил третьим помощником капитана на пароходе «Фауст».

– Ну потом же все‑таки стал? Мама, а он хороший был – прадедушка? Расскажи мне, пожалуйста!

– Я его никогда не видела, – печально сказала Алтын Фархатовна. – Он погиб в сорок третьем, во время десантной операции у поселка Эльтиген… Это где‑то за Керчью.

– Он же был моряк, – прошептала Геля, – герой…

– Два ордена Красного Знамени, медаль «За отвагу», – подтвердила мама. – Что ты вцепилась в эту фотку, там и другие есть, где он в форме капитанской…

– Не надо мне других, я эту хочу, – Геля прижала к себе альбом, – он тут как… как живой.

Алтын Фархатовна вздохнула:

– Да… Бабушка ее тоже очень любила. Его случайно сняли, перед самой войной. Ну, дай посмотреть, я же не отнимаю. Оставь у себя, если хочешь.

– А можно? – Геля, не дожидаясь ответа, поспешно высвободила фотографию из картонного листа. – У меня рамочка есть как раз, прикольная, розовая, с медвежонком… Или розовая не подойдет для героя, как ты думаешь?

– Думаю, что с медвежонком очень даже подойдет, – серьезно кивнула Алтын Фархатовна.

Они с мамой долго разглядывали веселого бесстрашного человека, улыбающегося им из далекого‑предалекого времени.

– А прабабушка что? – наконец спросила Геля.

– После войны вернулась в Москву. С дочкой. Не хотела больше видеть море. Замуж снова так и не вышла, хотя была очень красивой.

Разговаривали целую вечность – Геля и припомнить не могла, когда такое было в последний раз. Ах да. Они с Эраськой болели ветрянкой, давно еще, в детстве, и мама просиживала с ними целые сутки, рассказывала сказки… А теперь Геля листала семейный альбом, к которому раньше не испытывала ровно никакого интереса, и жадно расспрашивала – а это кто? а с ним что стало? – а мама рассказывала все тем же сказочным голосом.

А из нелепой розовой рамочки с медвежонком, как из окошка, смотрел на них прадедушка Игнат – герой, моряк, воренок, хороший человек с паскудной кличкой Щур.

Потом все куда‑то делось, перед Гелей заискрилась на солнце долгая‑долгая морская вода, и белые птицы плакали кошачьими голосами, и маленькая черная кошка бежала, прихрамывая, по темной площади, и мерцал болотными огоньками старинный, позабытый, призрачный город – Москва…