Глава 23. Сначала Геля подумала, что они бегут к Розенкранцу

Сначала Геля подумала, что они бегут к Розенкранцу. Наверное, Григорий Вильгельмович и Щур сговорились устроить для нее какое‑нибудь торжество в честь первого экзамена!

Но Щур уверенно миновал поворот в Петроверигский и потащил ее дальше. Свернул в Большой Ивановский и остановился у арки, ведущей во двор громадного серого дома.

Ее настоящего дома.

– Зачем мы здесь? – Голос Гели тревожно дрогнул.

– Так. Надобно гипотезу одну проверить. – Щур крепче сжал ее руку. – Ну, с богом.

Они прошли во двор.

Сперва Геле показалось, что она вернулась домой, а может быть, просто проснулась.

Двор был абсолютно таким, как она привыкла его видеть, – серые стены, водосточные трубы, трепещущие от весеннего ветра занавески в распахнутых окнах. Но сразу вслед за тем увидела, что двор тот да не тот. Двери в парадных сверкают медными ручками, серые стены еще не успели прокоптиться городским смогом и выглядят как новенькие.

«Да они и есть новенькие», – подумала Геля и опустила глаза. Зря она сюда пришла, ох, зря. И тут же изумленно ахнула и отступила на шаг – под ногами был не асфальт и не брусчатка, а сплошь стеклянные квадраты. Как во сне.

– Не видали еще? Красота! Это для того сделано, чтоб в подвалах светло было. Электричество, оно ж агромадные деньжищи стоит, а тут склады поперек всего дома. Вот купчишки и скумекали.

– Да, – кивнула Геля, осторожно, как по льду, ступая по толстенным плиткам. – Мне, кажется, папа рассказывал про это…

Внизу смутно проглядывали штабеля ящиков, бочек и каких‑то тюков. Только одна плитка была почему‑то матовая, непрозрачная, будто погасший экран. Все‑таки поразительно, как мало тут все изменилось за сто лет! Разве что нет спутниковых тарелок, да с шестого этажа не завывает из магнитофона Боб Марли – No Woman, No Cry…

Окно на шестом распахнулось, и манерный механический голос пропел, ненатурально выговаривая слова:

…что мне делать с тобою, с собой, наконец,

как тебя позабыть, дорогая пропажа?

Вокруг ни души, только где‑то неподалеку скребет метла.

Пахло чем‑то смутно знакомым – как в цирке или… На ипподроме!

Папа (который Николас) говорил, что раньше вдоль стены Ивановского монастыря располагались конюшни.

– А пойдем, лошадок посмотрим? – попросила Геля.

– После. Ежели до того вам будет, – ухмыльнулся мальчишка и потащил ее к въезду в подвал (да‑да, в подвал тут вел высокий, широченный въезд).

У решетки старательно махал метлой худощавый маленький татарин в дворницком фартуке и плоской шапочке.

– Будь здоров, Рашидка, – приветствовал его Щур.

– А, привел, – закивал дворник и подошел поближе.

Он был похож на собачку. По правде говоря, на паршивую маленькую дворняжку из тех, что, вечно щурясь, валяются на солнышке или, свернувшись, спят на крышках канализационных люков. Хлипкий, скуластый, бороденка клочьями, еще и щека расцарапана.

– Так чего, не убегла? – задал ему непонятный вопрос Щур.

– А я знай? – развел руками дворник. – Утром увидал. Все, как ты сказал, – маленький, черный, глаза зеленый. На шее сворка розовый. Я его хватал, он мне харю драл – злой, шайтан! – и в подвал утек. А подвалы тут беда какой!

– Ништо, не пузырься. Авось выманим из подвалов. Запустишь нас?

– А чего ж, – кивнул татарин и загремел ключами у пояса.

– Розовый сворка – это что? Что это значит? – Геля прижала ко лбу ладонь, от волнения у нее закружилась голова. Неужели? Неужели нашлась?!

– Бантик, шнурок… Вы сильно‑то не надейтесь, – сурово сказал Щур, – вдруг не она?

– Не она… – выдохнула Геля, чуть не плача, – не она… У нее не было никакого бантика…

– Так кто кошку спер, тот и бантик прицепил. Точно говорю. Надо поглядеть. Проверить… гипотезу. – Мальчишка с удовольствием повторил новое слово.

Рашидка любезно предложил им керосиновую лампу в стальной оплетке – свет с улицы проникал в глубь подвала метров на десять, дальше было совсем темно.

Щур спустился первым, высоко держа фонарь над головой, Геля следовала за ним.

Подвал оказался не таким уж страшным и не таким уж темным – они быстро прошли широкую галерею – прятаться там все равно было негде – и свернули направо, к складу мануфактурных товаров.

Вход на склад преграждала еще одна решетка. Сверху, от стеклянного потолка, лился мерклый, рассеянный свет, громоздящиеся тюки и коробки казались призраками уснувших там и сям бегемотов.

– Эх, ключа от складов‑то у Рашидки нету, – негромко сказал Щур, но голос его гулко разнесся под сводами галереи, – а ваша забава могла сюда схорониться.

Геля попыталась просунуть голову сквозь прутья решетки.

– Не пролезет. Больно умная, – с сожалением заметил парнишка.

В полумгле, среди ящиков, прошуршал кто‑то юркий, проворный. Щур поднял лампу, но от нее было мало толку – дальние углы склада все равно терялись в сером сумраке.

– Я могла бы ее позвать… – Геля замолчала, не зная, как бы попросить Щура уйти, чтобы не обиделся.

Но мальчишка и сам все понял:

– Я наверху, с Рашидкой подожду. А сами‑то как тут одна, барышня хорошая? Крыс не боитесь?

– Боюсь, – равнодушно ответила Геля, вглядываясь в складские закоулки. – Только сейчас это не имеет значения. Фонарь лучше забери, вдруг она света испугалась, вот и спряталась?

Щур шумно выдохнул, выражая то ли недовольство, то ли изумление, но послушался, и через минуту Геля осталась одна. Сумерки навалились на нее ватной тишиной, в которой тонул не только страх, но и надежда.

Девочка выждала еще немножко и позвала:

– Кис‑кис‑кис…

Никакого отклика – ни шороха, ни шевеления.

Опустилась на колени и просунула руку сквозь решетку.

– Силы Зла! Кис‑кис‑кис! Силы Зла!

– Ла‑ла‑ла! – насмешливо прошелестело эхо и угасло среди тюков и ящиков.

Никого здесь нет. Надо идти обратно, за Щуром. А потом – дальше в подвалы. Папа (который Николас) говорил, что тут целый подземный город. Геля жалко всхлипнула и привалилась к решетке. Миленькие, бедненькие Силы Зла, одни, в темноте, среди ужасных крыс!

Вдруг кончики пальцев щекотнуло легкое прикосновение. Крыса! Геля, отдернув руку, взвизгнула.

В ответ послышалось капризное, обиженное мяуканье – так кошки обращаются только к людям, когда хотят пристыдить их, и по гимназическому фартуку взобрался кто‑то маленький, теплый и мягкий.

– Киса! Киса моя, мусечка, лапочка! – Не веря своему счастью, Геля гладила шелковистый затылок, остренькие ушки. – Миленькие мои, хорошенькие Силы Зла!

Кошка, не переставая возмущенно жаловаться, взобралась выше и крепко вцепилась передними лапами в плечо девочки, и Геля поспешила прочь из подвала.

Солнце выплеснулось ей в лицо потоком слепящего света, так что она задохнулась и зажмурилась.

– Нашла! Гляди, Рашидка, нашла‑таки! – радостно зазвенел голос Щура.

– Да! – Геля счастливо рассмеялась, а кошка, наоборот, прижала уши и зашипела на мальчишку, оскалившись, как маленькая горгулья. – Только, пожалуйста, не кричи, ты ее пугаешь.

– Что ж за народ вы, барышни? – улыбнулся Щур. – Поглядите на нее – обратно слезы!

– Я от радости, от радости, – сквозь смех всхлипнула Геля. – Щур, миленький, хорошенький, спасибо! И вам спасибо, Рашид… извините, не знаю вашего отчества…

– Каримович. – Дворник приосанился, вытянув тощую шею.

– Благодарю вас, Рашид Каримович! – От полноты чувств она сделала парадный реверанс, которым принято было приветствовать только самое высокое гимназическое начальство, еще раз выдохнула «спасибо» и бегом припустила к дому.

Ранец тяжело бухал по спине, шляпка слетела и повисла на лентах, на руках тугим комочком свернулись Силы Зла – похоже, кошке не очень‑то нравилась эта скачка, но Геля не могла идти спокойно, радость толкала ее вперед, несла как на крыльях.

Дома ее поджидали. Геля еще бежала по лестнице, а Аннушка уже распахнула дверь и, свесившись через перила, нетерпеливо спросила:

– Ну, что экзамен?

– Сдала, сдала! – воскликнула девочка. – Аннушка, Силы Зла нашлись!

– Мамоньки мои! Василь Савельич! Василь Савельич! – во всю глотку завопила Аннушка и бросилась обратно в дом.

– Что стряслось, Анна Ивановна? Что вы кричите, как больной слон? – послышался из столовой голос доктора.

– А вот что! – Запыхавшаяся Геля ввалилась в столовую. – Папочка, она нашлась!

– Силы Зла? Ты нашла Силы Зла? – Доктор содрал с носа пенсне, протер платком и взгромоздил обратно. – Ты не ошиблась, голубчик?

– Базиль, что ты говоришь? Ну как она могла ошибиться? – вступилась за дочь Аглая Тихоновна.

– Ай да Поля! Ай да молодец! Ведь никто не верил, а она все же нашла! – разливалась Аннушка.

– Мало ли в Москве черных кошек? Поля могла ошибиться! – упорствовал Василий Савельевич.

Девочка торжественно, как драгоценную вазу, передала доктору Силы Зла.

Но Силы Зла не были драгоценной вазой и от такой бесцеремонности разразились негодующим воплем.

– Точно она, – насмешливо заметила Аннушка, сложив руки на груди.

– Несомненно. Не‑сом‑нен‑но! – отозвался доктор, стараясь удержать извивающуюся кошку. – Кто бы мог надеть на нее ошейник? Эта кошка никогда не отличалась, с позволения сказать, покладистым нравом…

– Да уж, от семи собак на распутье отгрызется, – проворчала Аннушка себе под нос.

Василий Савельевич ловко стащил с кошки ошейник и стал исследовать. Кошка обиженно сжалась у него в руках, бросая на всех присутствующих неодобрительные взгляды.

– Только посмотри, Аглаша! – воскликнул доктор через минуту. – Резиновый ошейник, без застежки, и надпись странная. Что бы это могло значить?

– Не вижу ничего особенного. Ты просто не бывал в зоологическом магазине Бланка, Базиль, – ответила Аглая Тихоновна и передала ошейник изнывающей от любопытства Аннушке. – Там продают и куда более странные вещи.

– Неужели? – удивился Василий Савельевич.

– Новомодный английский ошейник, и всего‑то, – со знающим видом подтвердила Аннушка. – А резиновый – для гигиены. Уж вы, как доктор, должны бы понимать… Я такие сто раз видала. Не на кошках, понятно, на левретках…

– Дайте, дайте же и мне посмотреть, – не выдержала Геля и чуть не силой отняла ошейник у Аннушки.

И застыла.

Аннушка, без сомнений, врала – только чтобы уесть доктора. Ничего подобного она не могла видеть. Потому что это был никакой не ошейник. А браслет. Силиконовый браслет кислотного розового цвета, из тех, что продаются в лавочках для туристов. Вернее, будут продаваться лет сто спустя.

Браслет с надписью I love Moscow 2012.