Глава 19. Связь через сны установилась и функционировала очень хорошо

Связь через сны установилась и функционировала очень хорошо. Почти каждую ночь звучал «Августин», Геля рассказывала Фее о событиях минувшего дня, получала от нее инструкции и массу полезных сведений.

Хотя первый сеанс прошел несколько нервозно.

– Ангелина! Наконец‑то! Ты меня слышишь?! Ты нашла Розенкранца?!! – проорала Фея, словно звонила из уличного таксофона.

– Да, – коротко ответила сразу на все вопросы Геля.

– Хорошо, – Люсинда заговорила спокойнее, – ты должна подружиться с химиком и получить беспрепятственный доступ в его лабораторию. А когда придет время, забрать оттуда Снадобье.

– Забрать? В смысле украсть? Я не воровка! – возмутилась секретный агент Фандорина.

– Речь вовсе не о воровстве. Защитное Снадобье – всего лишь побочный продукт исследований Розенкранца. Этот состав никак ему не пригодится, Григорий Вильгельмович даже знать не будет, что его открыл. В научной работе такое случается сплошь и рядом – иногда побочные, проходные открытия бывают важнее целевого. Задача, над которой бился Розенкранц, не имела решения, но должна была привести его к другому значительному открытию. Такие фокусы вполне отвечают характеру его учителя, Эрнеста Резерфорда. Он не раз ставил перед своими учениками недостижимые цели, объясняя это так: «Я знаю, что он работает над абсолютно безнадежной проблемой, зато эта проблема его собственная, и если работа у него не выйдет, то она его научит самостоятельно мыслить и приведет к другой проблеме, которая уже не будет безнадежной».

– Над какой же идеей работает Розенкранц?

– Не забивай себе этим голову, – отмахнулась Фея, – исследования Розенкранца слишком сложны. У меня нет времени читать тебе университетский курс химии, а без этого ты едва ли сможешь разобраться в вопросе. Поняла?

– Поняла, – вздохнула Геля.

В следующий раз Геля шла к флигелю ученого вовсе не так храбро, как в первый. Волновалась – а как ее встретит Розенкранц? А что она ему скажет? Как объяснит свой визит? Долго мялась у двери. Постучала, но никто не открыл. Тогда уж – будь что будет – вошла и поднялась в мансарду.

Григорий Вильгельмович, растрепанный, смешной, в брезентовом фартуке и черных нарукавниках, колдовал над какими‑то пробирками. Заслышав шаги, поднял голову, близоруко прищурился:

– Милая моя феечка! Да вы ли это! А я, признаюсь, боялся, что вы мне приснились! – подбежал к Геле рысцой и ткнул в ее сторону локтем. – Простите, руки не подаю! Лабораторная привычка, знаете ли! Приходится работать с вредными веществами, знаете ли!

Гостья робко пожала предложенный локоть и потупилась. Она была смущена.

– Ах, как я рад! – дребезжал ученый. – Хотите чаю? Только вот, знаете, от меня прислуга вечно разбегается! Но не угодно ли пройти на кухню? У меня все попросту, знаете ли…

Геле было угодно, и они спустились в маленькую уютную кухню.

Григорий Вильгельмович тщательно ополоснул руки, развел примус, взгромоздил на него большой, видавший виды чайник и присел на краешек стула, умильно поглядывая на Гелю:

– Не могу похвастаться, что ловко справляюсь с хозяйством, знаете ли, но чай заваривать умею. В Манчестере снимал комнату у одной милой дамы, она меня и научила. А секрет всего лишь в том, что надо не жалеть заварки и вовремя доливать в чайник кипятку, никогда не оставляя его пустым!

Геля не нашлась, что ему ответить, и вежливо улыбнулась.

– Ну же, не смущайтесь! – подбодрил ее ученый. – Смущаться следует мне – я неумелый химик! Без вашей бесценной подсказки, знаете ли, я так и топтался бы на месте!

– О какой подсказке вы говорите? – деланно удивилась ведущая актриса лицейской студии. Надо отдать должное Люсинде – это она посоветовала Геле уверить Розенкранца в том, что ничего такого она ему не говорила. «Не будем красть у ученого веры в его гениальность и не будем делать его еще более сумасшедшим, чем он есть», – со свойственной ей резкостью сказала Фея Снов.

– Как это о какой? – совершенно искренне удивился Розенкранц. – Элементы разного атомного веса могут обладать идентичными химическими свойствами… Припоминаете?

– Да что вы, Григорий Вильгельмович, откуда же мне знать такие вещи? Я всего лишь в четвертом классе учусь, – скромно потупилась Геля.

– Да‑да, конечно, что же это я… – смутился ученый.

Чайник на огне сердито подпрыгнул и запыхтел. Григорий Вильгельмович заварил чай, расставил на столе посуду в сложном геометрическом порядке. Повисло неловкое молчание. Геля мучительно соображала, что бы такое сказать, но Розенкранц вдруг, воинственно поправив очки на носу, произнес:

– Чудо – вот что произошло. Обыкновенное чудо. Приходилось ли вам слышать о том, что идея Периодической таблицы явилась Дмитрию Ивановичу Менделееву во сне?

Геля с энтузиазмом закивала.

– Открытие Периодического закона и создание таблицы элементов, знаете ли, колоссальное научное достижение, заложившее основу современной химии! – Григорий Вильгельмович вскочил и нервно закружил по кухне, сопровождая свои слова чрезвычайно оживленной жестикуляцией. – Однако именно чудо является самым тяжелым элементом в Периодической таблице! Даже крошечное количество его останавливает время, знаете ли! Сам Менделеев рассказывал, что увидел эту таблицу после того, как не спал несколько ночей подряд – работал, пробуя сформулировать результаты своей мыслительной конструкции, бесконечно тасуя карточки с названиями элементов, раскладывая их, как пасьянс. Но все было тщетно. Дойдя до крайней степени нервического истощения, Менделеев забылся тяжелым сном, и перед его взором выстроилась схема, где все элементы были расставлены как нужно!

– Настоящее чудо! – испуганно вставила Геля. Григорий Вильгельмович, как сказали бы в двадцать первом веке, выглядел несколько неадекватным.

– Нет! – прогремел ученый так, что Геля подпрыгнула на стуле. – Это еще не чудо! Представьте себе локомотив, который мчится на полном ходу! Остановить его возможно не сразу, еще некоторое время он будет двигаться по инерции. Так и утомленный ум даже во сне продолжает мучительно искать решение задачи. Это вполне объяснимо. Чудо, или, говоря рациональным языком, счастливая случайность, состоит в том, что Дмитрий Иванович, проснувшись, успел записать на клочке бумаги то открытие, которое подарила ему Фея Снов!

– Как, и ему тоже? – изумленно выдохнула Геля. Похоже, что все тайны Люсинды выеденного яйца не стоят. Каждый паршивый химик был в курсе ее шалостей.

– Не только ему! – воскликнул Розенкранц. – Например, Фридрих Кекуле увидел во сне змею, кусающую себя за хвост, после чего смог ясно представить и описать строение молекулы бензола!

Геля напряглась – еще и змея. Нет, они все сговорились, точно! Ей это надоело, и она спросила прямо:

– А ваше открытие – тоже подарок Феи Снов?

– Разумеется! – радостно подтвердил Григорий Вильгельмович. – О, сколько нам открытий чудных преподносит страна грез! Беда лишь в том, что в эту страну человек из реального мира может попасть только во сне. Но стоит переступить границу бодрствования, как он напрочь забывает все те удивительные вещи, которые видел и понял! Такова природа человеческой психики. Но ваше столь своевременное появление позволило мне ухватить удачу за хвост. Сон мой плавно перетек в явь, и загадка, над которой я бился так долго, была разрешена! Это истинное чудо, а вы, знаете ли, моя маленькая Фея Снов!

– Я? Фея Снов? – Геля прыснула, представив, как возмутилась бы Люсинда, если бы узнала, что посланница в прошлое узурпировала, пусть невольно, ее титул.

– Конечно! Кто же еще? Вы – мой счастливый талисман, и я верю, что вы принесете мне удачу, любезнейшая… эээ… мнэ… – Григорий Вильгельмович вдруг замялся, ужасно покраснел, поправил очки, отчего те еще больше перекосились, и, наконец, промямлил: – Вы должны простить мою проклятую рассеянность, любезнейшая… эээ… любезнейшая… мнэ…

Свежеиспеченная Фея Снов поняла его затруднение и подсказала:

– Меня зовут Поля.

– Поля? Полина?

– Аполлинария.

– Аполлинария… эээ…?

– …Васильевна.

– Ах, Аполлинария Васильевна! – Розенкранц с облегчением рассмеялся. – Дочь Васи Водкина? Я вас помню совсем еще крошкой!

«Вот ведь, врет и не краснеет», – подумала Геля, но на всякий случай кивнула.

– Я всегда был очень привязан к этому дому и ко всем его обитателям, – продолжил уверять ее Григорий Вильгельмович, – и к Петру Петровичу, и к Сереже, и к Мишеньке, и к Васе… Вот сейчас тут Верочка с мужем… Но моя проклятая рассеянность, знаете ли…

– Да‑да, конечно, – охотно согласилась Геля, едва сдерживая смех. – Нас, Водкиных, слишком много. Я сама иногда запутываюсь и не могу припомнить всех тетушек, дядюшек и кузенов.

– Правда? – Розенкранц взглянул на нее с трогательной благодарностью. – Тогда я вам признаюсь, что тоже… запутываюсь. Иногда. Вы не сердитесь?

– Ну что вы.

– Это поистине благородно с вашей стороны, – дрогнувшим голосом произнес Розенкранц и тут же, смутившись, сменил тему. – Ах, какая неприятность! Мы заболтались, а наш чай совсем остыл. Ну, ничего, я тотчас заварю свежего!

– Нет, благодарю вас, Григорий Вильгельмович, мне пора идти. Но я обязательно загляну к вам завтра, если позволите.

– Не просто позволю, я настаиваю и буду с нетерпением ждать вас, любезнейшая Аполлинария Васильевна!

Вот так и повелось – Геля навещала Розенкранца почти каждый день.

И, хотя трудно было представить себе собеседников более неинтересных друг другу, чем «Аполлинария Васильевна» и Григорий Вильгельмович, их искренняя взаимная симпатия делала эти визиты пусть не занимательными, но вполне приятными.

Ночью, выслушав Гелин отчет, Фея подробнее рассказала о Розенкранце.

Григорий Вильгельмович родился в том самом флигеле, где сейчас располагалась его лаборатория, – его отец был доверенным приказчиком и близким другом Петра Водкина. Розенкранц‑старший отдал единственного сына в коммерческую школу, надеясь, что мальчик продолжит семейное дело. Учился Григорий Вильгельмович (то есть тогда еще просто Гриша) прекрасно, особенно успевал по физике и математике и никакой чайной торговлей, конечно, заниматься не стал. Он мечтал об университете, но туда принимали только после гимназии, и Григорий Вильгельмович, поссорившись с отцом, поступил в Императорское Московское техническое училище. Деятельность инженера увлекала его, однако казалась недостаточной, и он уехал учиться за границу – сначала в Германию, где физическая химия стала его основным предметом, затем, получив ученую степень, в Швейцарию.

Учеба в техническом училище не была напрасной – Розенкранц приобрел навык в проектировании сложных приборов, оказавшийся весьма полезным при конструировании экспериментальных установок. Химик‑экспериментатор с инженерными склонностями получил престижную стипендию для научно‑исследовательской деятельности в лаборатории Резерфорда в Манчестерском университете – там‑то Григорий Вильгельмович и приобщился к науке, где кончалась традиционная химия и начиналась нетрадиционная физика.

По словам Феи, Розенкранц отличался несносным характером, из‑за чего и работал один. От него разбегались ассистенты и прислуга, и даже со своим товарищем по университету (каким‑то венгром со странной фамилией, больше напоминавшей название японского автомобиля) Розенкранц умудрился разругаться, а ведь поначалу они вместе трудились над заданием Резерфорда – тем самым, безнадежным. Рассорившись со своим другом, он и вернулся домой, в Москву.

Геля считала Григория Вильгельмовича ужасно славным, пусть и немножко рассеянным. Ну ладно. Может быть, наоборот – ужасно рассеянным и немножко славным.

Хотя рассеянность его была странного свойства.

Увлекшись какой‑либо идеей, он мог ни разу за день не поесть и даже забыть лечь спать, отчего часто путал дни недели и время суток, но при этом записи в своем лабораторном журнале делал с неизменной педантичностью. Как ему это удавалось – бог весть.

Неописуемый хаос, который Геля наблюдала в первый свой визит, был, скорее, следствием усталости и отчаяния, обычно же в маленьком флигеле царил идеальный и даже несколько нездоровый порядок. И стоило сдвинуть хоть на сантиметр аккуратно разложенные на столе карандаши (три – слева, два – справа) или переставить любимую голубую чашку Розенкранца – как Григорий Вильгельмович заходился в приступе крикливого бешенства.

Не зря Люсинда упоминала его скверный нрав – Розенкранц был вспыльчив, спору нет, и, что хуже, внезапно вспыльчив. Но Геля быстро вычислила причины его вспышек – их было немного, всего три. Григорий Вильгельмович гневался, если кто‑то:

1) трогал его вещи;

2) отвлекал от работы;

3) научные споры неизменно лишали его душевного равновесия.

Казалось бы, последняя причина не стоит упоминания – ведь Розенкранцу, который целыми днями сидел один как сыч, спорить было не с кем (ну не с Гелей же, честное слово), но, как выяснилось, в реальном собеседнике он и не нуждался. В очередной раз продвинувшись в своих экспериментах, Розенкранц начинал метаться по лаборатории, бормоча формулы, потрясая кулаками и выкрикивая невнятные угрозы в адрес того самого венгра. В этом случае химик‑инженер более всего походил на дикого индейца, исполняющего ритуальный танец, но Геля ничуть его не боялась, а находила забавным. Даже слегка запрезирала ту нервную прислугу и тех ассистентов, которые не смогли выучить элементарную инструкцию по правильному обращению с Розенкранцем, состоящую всего‑то из трех жалких пунктов.

А вот она легко ладила с диковатым химиком – пока Розенкранц звенел своими склянками, тихо сидела в углу и зубрила уроки. Терпеливо выслушивала очаровательную околесицу, которую он временами нес, – по большей части о иохамстальской руде, хлориде свинца и Эрнесте Резерфорде. Временами Григорий Вильгельмович спохватывался и делал попытку развлечь гостью светской беседой – но в результате все сводилось к руде, свинцу и Резерфорду.

Хотя Розенкранц много путешествовал, он не видел ничего, кроме стен лабораторий. И вышло так, что именно Геля рассказывала ему о стриженых лужайках и унылых торфяных болотах Англии, озерах Швейцарии и древних замках Германии – то есть о местах, где она только мечтала побывать.

Коротко говоря, Геля вполне справилась со вторым заданием Люсинды Грэй – найти Розенкранца и подружиться с ним.