Глава 22. Мимо дворника промчалась вихрем, но успела заметить отвисшую челюсть и дикий взгляд, которым он ее проводил

Мимо дворника промчалась вихрем, но успела заметить отвисшую челюсть и дикий взгляд, которым он ее проводил. Ну, понятно, барышня Рындина снова выглядит как разбойник с большой дороги – шляпка набекрень, платье все в пыли и странных пятнах.

У входной двери замерла, прислушалась и осторожненько, чтобы не скрипнула, надавила на медную ручку.

По счастью, оказалось не заперто. Геля прокралась в свою комнату, не зажигая света, быстро разделась, запихнула платье подальше в шкаф и нырнула под одеяло.

Уф, пронесло. Никому не попалась. Если кто‑нибудь войдет – притворится спящей. Завтра скажет, что была у одноклассницы, готовилась к экзаменам, а сегодня разговаривать ни с кем не хотелось. Хотелось плакать, и сердце скакало как бешеное где‑то в горле, а мысли кружились так быстро, что ни одну из них до конца додумать не удавалось.

Притворяться спящей, однако, не пришлось. Стоило закрыть глаза, как приглушенные звуки пианино, доносившиеся из столовой, сменились знакомой механической мелодией, и перед Гелей явилась Фея Снов.

– Как продвигаются твои дела? Удалось приручить химика? – поинтересовалась Люсинда.

– Нормально. Удалось, – вяло ответила девочка.

– Это все, что ты можешь сказать? – после паузы спросила Фея. – Не похоже на тебя. Ты не заболела?

– Спать хочу, – невежливо буркнула Геля.

– Но ты уже спишь!

– Ну не совсем, я же с вами разговариваю, – стала выкручиваться Геля, – и получается, что не совсем сплю. А у меня завтра экзамен и вообще. Я устала.

– При чем тут экзамены? – рассердилась Люсинда.

– А при том, – злорадно сообщила Геля, – что Поля Рындина – отличница. И если я не сдам экзамены, родители решат, что у меня не все в порядке с головой, и снова перестанут выпускать из дому. А то и вовсе отправят из Москвы куда подальше. Мозги вправлять.

– Ты права, я об этом не подумала, – Люсинда озабоченно нахмурилась. – Ну хорошо, на сегодня закончим.

Геле стало совестно, что она так пренебрегает своей миссией по спасению человечества, и она спросила:

– Когда мне нужно будет забрать снадобье и где искать алмаз?

– Всему свое время, – коротко ответила Люсинда и пропала.

«Ну вот, обиделась», – подумала Геля без всякого, впрочем, раскаяния, но тут же услышала голос Феи, звучавший с непривычной ласковостью:

– Просыпайтесь, миленький дружочек. В гимназию пора.

Геля открыла глаза и увидела Аннушку.

– Что, разве уже утро? – пробормотала сонно.

– Восьмой час. Да день какой хороший будет, столько солнца, – тараторила Аннушка, отдергивая шторы.

Солнечный свет, и правда, волной захлестнул комнату и мигом вынес Гелю из кровати.

Однако смутная тревога томила ее, никак не отпускала. Объяснив себе, что просто волнуется из‑за Розенкранца, Геля, торопливо проглотив завтрак, отправилась к Григорию Вильгельмовичу. А в гимназию успеет, ничего.

Входная дверь флигеля оказалась запертой. Удивленная сверх всякой меры, Геля подергала ручку, побарабанила в дверь кулачком и даже пару раз крутанула пимпочку звонка.

Дверь распахнулась, и перед Гелей предстал Щур. Выглядел он так, что у девочки отвисла челюсть, – не хуже, чем вчера у дворника.

– Аполлинария Васильевна! – весело воскликнул хулиган, не замечая, какое сокрушительное впечатление произвел на барышню. – Милости просим. Я чайку согрею. Вильгельмович в лаболатории, титрование производит. Отвлекать не надо – зашумит.

– Что производит? – спросила Геля, следуя за мальчишкой на кухню. Видно, подобрать челюсть ей сегодня не судьба.

– Так титрование ж, – мальчик на минуту задумался, а потом выдал с характерной интонацией Розенкранца, – определение содержания какого‑либо вещества путем постепенного смешения анализируемого раствора с контролируемым количеством реагента.

– А‑а, – с понимающим видом покивала Геля и рухнула на стул.

– Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро – я уж от науки изнемог, говорю – Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне – извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие‑то деньги на хозяйство, – стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. – Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование – двужильный, не иначе.

Геля аккуратно прикрыла рот (не пристало приличной барышне щелкать зубами, словно собачонка, что ловит мух). Да и, по правде сказать, ничего особенного – если не считать припадка словоохотливости – со Щуром не произошло. Щупальца, как у Ктулху, не выросли, только вот…

Только вот Геля привыкла видеть его чумазым, в заношенном картузе с треснутым козырьком и в пиджаке с чужого плеча, в который можно было запихнуть штуки три таких Щура, – и в этом пиджаке он здорово напоминал краба.

Теперь же без дурацкого пиджака, начисто умытый, в застиранной до бледно‑розового цвета косоворотке, стройный, высокий подросток казался еще и каким‑то слишком взрослым. На упрямый чистый лоб свисала темная прядь, как у Джонни Деппа, а желтые волчьи глаза светились не насмешкой и вызовом, как обычно, а сосредоточенностью и заботой.

Взрослый. Чужой. Еще и посуду моет – ужас.

Тот, прежний, ей нравился больше.

Чайник, присвистывая и плюясь кипятком, заплясал на примусе.

– Вот же скандалист, – посетовал хозяйственный новый Щур. – С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.

Сноровисто заварив чаю и подав чашку девочке, Щур плюхнулся на стул и, по‑купечески прихлебывая из блюдца, сказал:

– Пейте, пока горячий. Хорошо, что заглянули. У меня делов выше крыши, а как я его одного кину?

– Кого? – не поняла Геля.

– Так Вильгельмовича!

– Он что, плохо себя чувствует? Так я и знала! Надо было вчера папу привести! – заволновалась девочка.

– Вильгельмовича палкой не убьешь, – успокоил ее Щур. – Сказал же – двужильный. Как я от господина аптекаря новые очки притаранил, так он полночи опыты по химии показывал, а после сам за работу засел. Не спали, почитай, а ему хоть бы хны. – Мальчишка потер переносицу и отчаянно зевнул.

– Так что же ты, ступай спать, – жалостливо сказала Геля. – А о Розенкранце не беспокойся. Он не маленький…

– Дак хуже он мальца в сорок раз, – подавив очередной зевок, ответил Щур. – Он же малахольный! За ним глаз да глаз…

– Ничего он не малахольный! – обиделась за химика Геля.

– Много вы понимаете, – отрезал Щур.

– Конечно, ты один у нас все понимаешь!

– Спору нет – в лаболатории он ловко управляется, – неохотно согласился паренек. – Но у него ж вся голова химией забита, и никакой обнакновенной мысли туда уже не влазит! А знаете, куда он обедать шастает?

– Знаю. На Хитровку, – с независимым видом ответила Геля. Вот сейчас Щур начнет орать и, что самое противное, будет абсолютно прав.

На этот раз мальчишка не обманул ее ожиданий.

– Вы, я погляжу, ничем его не лучше! – разъяренно засопев, воскликнул он. – Мало что на Хитровку. Он в «Каторге» закусывать повадился! Хорошо, Рахмет бога своего, татарского, боится. Хоть и упырь…

– Кто это – Рахмет? – заинтересовалась Геля.

– Татарин. В «Каторге» трактирщиком, – мрачно пояснил Щур, – зверюга страшный, его даже деловые опасаются… Но Вильгельмовича трогать не велел. Говорит – грех тому, кто маджзуба обидит. Маджзуб – это по ихней, татарской вере юродивый.

Щур вздохнул. Строгая морщинка, пересекавшая лоб, разгладилась, и он уже добродушно проворчал:

– Как дети малые оба два. За кажным шагом глядеть надо. А мне ж не разорваться…

– Ну ты тоже, знаешь, нахал! – рассердилась Геля. – Григорий Вильгельмович вообще уже взрослый и прекрасно дожил без твоих хлопот до двадцати семи лет!

– О чем спор? – Розенкранц, спустившийся из лаборатории, застал их врасплох.

– Пустое, – отмахнулся Щур. – Чай будете, Григорий Вильгельмович?

– С удовольствием! – Розенкранц придвинул стул и с ходу нажаловался Геле: – Вот, не могу уговорить господина Щура поступить ко мне помощником. Помогите мне, любезная Аполлинария Васильевна! У вашего друга феноменальная память, и он очень, очень способный…

– Я б с дорогой душой, – сказал Щур, подавая ученому чашку. – Только бабка меня со свету сживет. Не любит она образованных.

– Давайте я с ней поговорю! – предложил Григорий Вильгельмович. – Уверен, что смогу убедить вашу бабушку!

– Это вряд ли. Сами понимать должны. – И объяснил Геле: – Папаша у господина Розенкранца больно строгий. Дал денег на опыты и велел отделить радий‑D от хлорида свинца. Ежели ты, говорит, чего‑то стоишь, то отдели радий‑D от этого мусора. – Паренек шумно отхлебнул чаю из блюдечка. – И что ты будешь делать! Хоть тресни, а надо отделять! С папашей разве поспоришь? Родная кровь.

– Боюсь, это я ввел господина Щура в заблуждение, – поспешно произнес Розенкранц. – Я, знаете ли, учился у профессора Резерфорда…

Геля кивнула – она это знала лучше всех. Слышала раз сто.

– И у нас сложилась традиция… Студенческая традиция, знаете ли, – продолжал химик, – называть учителя Папой. А Резерфорд, в свою очередь, называл студентов мальчиками. Только Гейгеру строгое немецкое воспитание не позволяло допускать такого фамильярного отношения, и он, один из всех, называл учителя проф…

– Извините, Григорий Вильгельмович, мне надо бежать, а то в гимназию опоздаю. – Геля поднялась. Слушать о Резерфорде в сто первый раз охоты не было.

– Конечно, конечно, – засуетился Розенкранц. – Но обещайте зайти к нам вечером и повлиять на господина Щура. Ему необходимо учиться!

– Да, я слышала. У мальчика феноменальная память, – кисло заметила Геля.

В гимназию неслась как бешеная антилопа. Настроение было ужасное. Надо же, как эти двое спелись! Опыты, наука, титрование еще какое‑то!

Ну ничего. У нее, между прочим, есть занятие поважнее. Она спасает любовь всего человечества, так‑то!

Тут Геля задумалась о любви и о том, какая это странная штука. Девчонки в лицее и здесь, в гимназии, постоянно о ней шушукаются. В гимназии даже больше из‑за того, что обучение раздельное и в классе нет мальчишек, поэтому о них можно врать и придумывать что угодно, как о каких‑нибудь фантастических единорогах, а придуманное вранье всегда интереснее правды.

А вдруг и вся любовь – придуманное вранье?

Хотя вот Динка Лебедева рассказала по секрету одной девочке (естественно, через полчаса об этом знали все), как целовалась со старшеклассником из соседней школы. Но ведь тоже наверняка вранье – что, нельзя было найти кого‑нибудь поближе? Пусть и старшеклассника. Динка ужасно красивая, с ней любой бы согласился целоваться.

А вот Геля никогда ни с кем не целовалась. Не считая вчерашнего…

При этой мысли у нее запылали щеки и стало трудно дышать. Но она тут же строго сказала себе – дышать трудно, потому что бежит. А вчерашнее – вовсе не настоящий поцелуй. В щеку целоваться можно с кем попало, даже с теми, кого совсем не любишь. Вот и Щур об этом думать забыл.

Только поднявшись в класс, Геля вспомнила про сегодняшний экзамен.

К ней сразу подскочили несколько девочек и стали наперебой спрашивать, все ли билеты она прошла.

– Все, – улыбнулась Геля и почти честно добавила: – Первый раз в жизни совсем не боюсь экзамена.

– Счастливица! – завистливо протянула Сашенька Выгодская. – А я Расина совсем не помню. Не дай бог, попадется третий билет…

– Господа! Господа! Умоляю, потише! – простонала Лидочка Воронова с третьей парты. – У меня голова как котел. Не спала подряд две ночи…

Геля окинула взглядом класс. Некоторые девочки сидели за партами, закрыв ладонями уши и уставившись в потолок, – повторяли билеты, надо думать. Кое‑кто нервно расхаживал по классу. В углу у окна собралась стайка гимназисток. Судя по нервному хихиканью, они окружили Наденьку Лохвицкую – самую веселую девочку в классе, и она опять всех развлекала.

Геля решила, что посмеяться перед экзаменом будет очень кстати, и присоединилась к группе.

– В этом флаконе заперты духи познания, – замогильным, вибрирующим от смеха голосом вещала Наденька. – Кто осмелится узнать свою судьбу?

– Я! Я! Какой мне билет будет? Наденька, душечка, предскажи, пожалуйста! – взволнованно спросила Леночка Ган.

Все затаили дыхание, и после короткой паузы Наденька изрекла:

– Двадцать седьмой!

– Ах! – вскрикнула отчаянным голосом Леночка. – А я ведь его и не начинала! – И стремительно бросилась к своей парте учить предсказанный билет.

– А можно и мне? – весело попросила Геля, и девочки расступились, пропуская ее поближе к Наде.

Лохвицкая сидела боком, как наездница, на краю парты, сжимая в руках фигурный флакон из‑под кельнской воды. Услышав вопрос, повернула голову, и Геля вскрикнула и зажмурилась. Вместо бойких серых глаз на нее уставились два жутких бельма.

– Поля! Поля, милая, простите! Я же просто пошутила!

– А я вам двадцать раз говорила, Лохвицкая, что шутки у вас недопустимо грубые! Вы хуже мальчишки! – послышался сердитый голос Вороновой. – Вот теперь Рындиной дурно!

Геля открыла глаза и увидела рядом с собой Наденьку – обычную сероглазую Наденьку, состроившую виноватую рожицу.

– Пустяки, – сказала Геля. – Простите. Мне померещилась какая‑то чертовщина…

– Ничего вам не померещилось, – резко возразила Лидочка, – Лохвицкая вечно строит ужасные рожи!

– Но это же просто шутка, меня папенька научил, – Наденька взяла Гелю за руку. – Вот смотрите, надо закатить глаза под лоб…

Дверь класса распахнулась, показался господин в синем вицмундире (один из инспекторов) и сказал:

– Экзаменующиеся, пожалуйте за мной!

В классе сразу повисла звенящая тишина, и девочки, выстроившись парами, проследовали в центральный зал.

Там стоял большой, крытый зеленым сукном стол с разложенными на нем программами, листами для отметок, билетами и синими тетрадями журналов. За столом, в самом центре, сидела Ливанова, как всегда, спокойная и строгая, рядом добродушного вида белобородый старик – председатель педагогического совета, потом члены опекунского совета, и бог знает кто еще.

Геля все же слегка испугалась, увидев такое количество важных людей. Да и шутку Наденьки она сочла дурным предзнаменованием. Руки похолодели, а по спине пробежали ледяные мурашки. Ну и что, что она все знает? А вдруг в самый ответственный момент – хоба! – и забудет? Ведь такое случается, особенно на экзаменах.

Однако через три четверти часа Геля вместе с другими девочками, непристойно визжа и хохоча, выкатилась из гимназии, чувствуя себя счастливой собачонкой, которую, наконец, спустили с поводка.

Она сдала, конечно, сдала! И что за ужас эти экзамены, даже если все знаешь! Умереть‑уснуть!

– Господа! Айда к нам, в кондитерскую, – весело предложила Лидочка Воронова. – Маменька обещала угостить всех чаем с эклерами, если я сдам не ниже, чем на четверку!

– Нет, спасибо, меня родители ждут! – отказалась Геля и, распрощавшись с девочками, полетела домой.

Сдала! На отлично! То‑то все обрадуются!

Но из ближайшей подворотни вдруг послышался свист, и Геля, оглянувшись, увидела притаившегося там Щура.

– Ой! Ты как здесь? – спросила она, нырнув в тень дома.

– Вас поджидаю. – Он прищурился, улыбнулся. – Экзамен сдали?

– Сдала! На пятерку! Это самый высший балл! – похвасталась Геля. – А откуда ты узнал?

– Вот узнал! – Щур гордо выпятил грудь, будто это он, а не Геля сдал экзамен на отлично. – Пробегимся в одно местечко?

– Ой, нет, меня дома ждут… Извини…

– Ништо, подождут, – легкомысленно заявил Щур и протянул ей руку.

Поколебавшись минуту, Геля схватила парнишку за руку, и они понеслись по переулкам в сторону Маросейки.

Date: 2016-02-19; view: 407; Нарушение авторских прав