Глава 5. В то время как большинство овец реагируют на стресс ступорозным состоянием, находятся среди них и такие — особенно из тех

В то время как большинство овец реагируют на стресс ступорозным состоянием, находятся среди них и такие — особенно из тех, кого уже стригли раньше и которые понимают, чем ситуация им грозит, — что будут брыкаться изо всех сил и всеми способами постараются оказаться на ногах.

Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»

Эмма пребывала в темноте, ослепленная собственными юбками, зная, что ее панталоны и шерстяные чулки с дыркой на каждом пальце выставлены на всеобщее обозрение. Она бы убила его, этого Мистера‑Любителя‑Вольностей, убила, если бы только не была так прочно привязана к стулу — мудрый ход подлеца! Тогда бы она его самого привязала к этому стулу, а потом развела под ним костер.

Она просто вне себя! И это несмотря на то, что он, кажется, главной целью своей ставил умерить ее гнев. Эмма лежала на полу, онемев от страшного унижения, от страха неизвестности. Кто бы мог подумать, что лорд, член, черт бы его побрал, палаты лордов, окажется настолько проворным и безжалостным. Ничего не было в нем от джентльмена. Джентльмен никогда бы не позволил себе довести женщину до такого позорного состояния.

После изрядной тренировки в брыкании ногами и дыхательной гимнастики юбки сползли с ее лица как‑то сами по себе, и тогда в трех футах прямо над собой она увидела лицо Стюарта Эйсгарта. Именно так, прямо над собой, что означало, что он стоял как раз между ножками стула, а значит, и между ее ногами. Он стоял, склонившись над ней, опираясь одной рукой на край стула, а другую вытянув вперед. Она догадалась, что юбка сползла с лица не сама по себе, а повинуясь движению его длинного пальца, и движение это было таким же бережным, как если бы любящий отец решил стереть грязь со щеки своего ребенка.

Однако ничего от родительской ласки не осталось в его движении, когда палец его заскользил дальше — вдоль ее скулы к шее. Палец продолжал тащить за собой подол ее платья — вдоль шеи к ключице. Взгляд его следил за движением пальца к ямочке у горла, где он наконец замер в нерешительности и, слава Богу, остановился. Эмма поежилась, попробовала заговорить, но все, что ей удалось сделать, — это облизнуть сухие губы.

Тропинка, что проложил его палец, явственно ощущалась Эммой, ибо в том месте, где палец оставил невидимый след, припекало — как припекает солнце, если его луч направить через увеличительное стекло.

— Вы... — сказал он наконец и замолчал в этой своей странной манере весьма своеобычно распоряжаться паузами, — совсем не из пугливых, вы об этом знаете?

Эмма заморгала.

— Могу вас уверить — у вас все очень хорошо получилось. На этом можно остановиться, вы достигли цели.

Он засмеялся. Искренне, от души. Впрочем, его чувство юмора Эмме совершенно не импонировало. Еще секунда, и он наклонился, поставив локти для опоры на край стула, и очень‑очень пристально на нее посмотрел. Ей не нравился этот взгляд. После чего столь же стремительно выпрямился.

Господи, каким он ей отсюда казался высоким — словно голова в потолок упирается.

Он огляделся с рассеянным видом, будто забыл, что собирался сделать, а затем, кажется, вспомнил и отступил.

Отступил — видимо, чтобы лучше рассмотреть дело рук своих. Из‑под собственного колена она наблюдала за тем, как он отошел к подоконнику и уселся на него. Скрестив руки на груди, он склонил голову набок и с новой точки принялся критически обозревать стул с привязанной к нему Эммой.

— Вы знаете, — вдруг сказал он, — я ведь могу с вами сделать все, что угодно, все, что захочу, и вы ничем не можете мне помешать.

— Какое занятное наблюдение, — сказала Эмма, стараясь не показать, что боится.

— Избавьте меня от жалоб. До сих пор у вас это неплохо получалось.

Эмма замолчала, решив наконец внять совету Джона Такера и быть если не покорной, то хотя бы тихой.

Монт‑Виляр рассмеялся. Он явно умел веселить себя сам, тренируя воображение.

— И что бы я с вами ни сделал, я всегда могу вас после этого сдать шерифу, и он вас арестует, даже если вы будете на меня жаловаться. — Монт‑Виляр с сарказмом покачал головой и тоном, в котором был даже некий намек на сочувствие, произнес: — Таково несовершенство нашей судебной системы. Вся власть у тех, кто наделен властью. Я виконт, а вы никто. Мне нравится быть виконтом, — признался он. — Я вам об этом не говорил? Несмотря на все те неприятности, что мне пришлось разгребать в связи с получением титула, я все равно считаю, что игра стоит свеч.

Кстати, — добавил он неожиданно, — мне нравятся ваши панталоны.

Прекрасно, в довершение всего он решил высмеять ее нижнее белье. Панталоны ее были старыми и линялыми. Фланелевые теплые панталоны. Давай, Эмма, будь скромнее, забудь о достоинстве. Она зло смотрела на него, прикусив язык.

— Они такие ветхие, — продолжал виконт. — В чем состоит извечная загадка женщины? Может, в том, что намек всегда лучше, чем полное узнавание? Местами они так прохудились, что сквозь них можно что‑то увидеть, а остальное дорисует воображение, не так ли?

— Ну уж нет. — Эмма заговорила прежде, чем поняла, что делает. — Я не дам себя унижать, крыса дохлая, ублюдок, жулик недоделанный...

— Ну, будет! — На этот раз он засмеялся громко. Оказалось, что он вовсе не меланхолик, просто поводы для веселья у него были своеобразные, такие не всегда под рукой. — Какой у вас замечательный вокабулярий! Вашей матушке о нем известно? — Он весь затрясся от хохота. Не мог остановиться. Хохотал, запрокинув голову, и даже шторы на окне заколыхались. «Нехороший смех, — подумала Эмма, — сатанинский».

— Чертово отродье, дырка от бублика, сын... Она и в самом деле все это произносит вслух? Наверное, да, ибо ее стул вдруг слегка приподнялся — по‑видимому, он зацепил за нижнюю перекладину носком сапога.

— Сын виконта, — высокомерно произнес он, — и прошу об этом не забывать. У которого вы совершили кражу. И хочу, чтобы вы не заблуждались: отправить вас за это за решетку — перспектива, признаюсь, довольно приятная. Что я и сделаю. После того, как перекачаю через этот счет больше денег.

Она отчаянно затрясла головой.

— Нет, вы не должны! Вы не можете!

— Почему? Знаете, что в этой ситуации лучше всего: я даже не уверен, что делаю что‑то плохое. — Он противно хохотнул. — Если они меня поймают, то что, по сути, могут мне предъявить? То, что я подписал свои

собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого‑то поймают, то не меня, не так ли?

Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.

—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.

И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:

— Какой ягненок?

Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.

И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.

— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!

В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем‑то футов, спросил:

— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...

— Еще как могли. Один ваш экипаж...

— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.

— Вы могли бы его продать.

— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.

Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:

— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?

— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?

— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.

Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.

— Вы могли бы не пожалеть пятидесяти фунтов, — стояла на своем Эмма.

— Моя дорогая, — сказал он и замер. Эмма уже пожалела о том, что открыла рот. Он снова наклонился к ней, снова пристально вгляделся в ее лицо, хотя на этот раз физиономия его была перевернута и куда, куда ближе. — Как вы думаете, чего стоит упаковать имения по сундукам и отправить их из России в Британию? Я ожидал получить деньги сразу по приезде. Чего я не ожидал — так это того, что свое почти миллионное наследство я не имею права тронуть пальцем. Не имею права до сих пор. До сегодняшнего дня я не мог снять хоть какую‑то крупную сумму, и тут появились вы... До этого мне пришлось неделю вести переписку с геральдической палатой, и они сообщили, что еще не все формальности разрешены. И уж конечно, я не ожидал, что притом, что деньги мои будут мне недоступны, мне всучат громадные извинения и восемнадцать единиц недвижимости, требующие незамедлительных вложений, и в придачу пятьдесят семь слуг, которых надо кормить и которым надо платить. Это просто кошмар какой‑то. Я уже думаю, что все проблемы так или иначе разрешаются, когда вдруг возникает новый поворот: оказывается, в банке Йорка я не имею права получить более сотни фунтов по любым трансакциям до тех пор, пока мои адвокаты не уладят дело — с кем бы выдумали? С портным! Чертовым портным, которому мой дядя задолжал одну тысячу семьсот двадцать два фунта восемь шиллингов. И поэтому я не могу платить французскому повару, которого привез с собой в Данорд, столько, сколько он заслуживает.

Платить повару? Он не в состоянии платить повару?

—И я еще ни словом не упомянул о слугах, которых привез с собой. Что я, скажите на милость, должен делать с ними? Бросить их? Некоторые из них уехали со мной из Англии, объездили вместе со мной полмира и теперь вернулись на родину. И, о глупец, я чувствовал себя достаточно уверенно, потому что привез с собой из России рубли, которых в пересчете на фунты должно быть около пятидесяти тысяч. Но в настоящий момент рубли никому не нужны. Обменный курс просто грабительский, и все потому, что наше правительство, видите ли, несколько обеспокоено появлением марксистских кружков в России, которые мутят воду в Петербурге и хотят сместить царя, чтобы, верно, править самим. Мне пришлось все равно поменять рубли, страшно при этом теряя, лишь для того, чтобы дела хоть как‑то продвигались дальше.

Он остановился, чтобы передохнуть, затем продолжил:

— Дорогая, я ничего не могу с этим поделать. Я сам — жертва обстоятельств. Да, я очень богатый человек, вынужденный переправить три дома через два моря, чтобы получить восемнадцать объектов собственности, управлять которыми я должен со связанными за спиной руками. И кого я должен за это благодарить? Политиков, обменный курс и дядюшку, который поспешил присвоить себе мое наследство и мою собственность. И посадил меня в долговую яму, из которой я до сих пор не могу выбраться. — Он вскинул руки. — Развязать вас? Вы должны радоваться, что я, связанную, не вышвырнул вас из окна. Овца, тоже мне! — Он отвернулся и вновь принялся ходить по комнате — наверное, чтобы успокоиться.

Правильно. Успокоиться ему не мешало. Эмма издала протяжный вздох. Господи, скорее бы конец!

Но он еще не закончил. Он наворачивал круги по комнате и тыкал ей в лицо своим длинным, загнутым кверху пальцем.

— А вы! Они ограничили меня суммой в сто двадцать семь фунтов, больше которой я не имел права держать в кармане, когда вы — вы! — набросились на меня. Я не знал, совершенно не знал, что мне делать с семьюдесятью семью слугами, которые смотрели на меня как на свою опору, это я вам говорю, идиотка! Я из кожи вон лез, чтобы убедить всю эту чопорную Англию в том, что финансово достаточно состоятелен и могу брать ссуду в тысячи фунтов!

Голос его повысился до крика. Эмма от всей души надеялась, что его услышат и поймут, что пора прийти ей на помощь. «О Господи, пошли мне помощь!» — молила она.

Ей это совсем не нравилось. С каждой минутой он распалялся все больше и больше. Ей прекрасно были видны его сапоги, ступавшие со щелчком на пол в опасной близости от ее головы. Черные, блестящие, из великолепной кожи, нарочито простые. Он собирается выбросить ее из окна. Или лишит жизни иным способом: забьет до смерти этими сапогами, что спереди выше, чем сзади. Спереди доходят до середины колена, а сзади сделан вырез, чтобы икра чувствовала себя свободно. Да, у него была не одна хорошая возможность пнуть ее этим своим русским сапогом.

— Ничего из того, что я делал, вас не устрашило! — Он резко повернулся и ухватился за столбик кровати. — Ничто вас не удовлетворило! Я не могу отпустить вас. Вы упорствуете в своих заблуждениях. Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов?! — возопил он вновь.

— Я... я... — Действительно, почему она не взяла те десять фунтов? — Я не знаю. — Она заморгала. — Я бы с удовольствием взяла их сейчас. Если вы меня развяжете и дадите мне эти десять фунтов, клянусь, я уйду и больше вас никогда не потревожу, ваше сиятельство. — Он рехнулся! Этот человек рехнулся! Его надо отправить в сумасшедший дом!

Он продолжал вещать, словно проповедник с кафедры:

— Я не могу поверить в то, что вы не станете мне досаждать. Мне следует вышвырнуть вас в окно, а шерифу сказать, что вы сами выпрыгнули.

— Нет, нет! — Эмма, насколько ей позволяло ее положение, решительно покачала головой. — Я прекрасно себя здесь чувствую, на полу. Очень удобно.

Безумец! Самый отъявленный сумасшедший со склонностью тратить больше, чем может получить. Бесчестный до мозга костей, любитель насилия. «Господи, сохрани меня от него, — мысленно молилась Эмма, — или от его сапог». Старина Стюарт — длинноногий, прекрасно одетый, красивый как черт и даже, вероятно, пытающийся спасти мир или по крайней мере семьдесят семь своих слуг в этом мире, — старина Стюарт был безумцем.

И она была, что называется, в его власти. Вся, вся — до самых кончиков волос, до последней нитки ее прохудившихся фланелевых панталон.

Стюарт стоял к ней спиной, предположительно смотрел на улицу сквозь портьеры. Белая рубашка натянулась на мощной мускулистой спине. Руки он, по‑видимому, опять сложил на груди. Тишина. Пока он собирался с мыслями, Эмма пыталась обрести надежду.

В итоге именно для нее, Эммы, тишина показалась особенно мучительной, и она решилась прощупать почву.

— Мне кажется, — вкрадчиво начала она, — что на вашу долю выпало больше тягот, чем я думала.

Не оборачиваясь, он бросил:

— Благодарю.

Прошло еще не меньше минуты, прежде чем он решил обернуться и посмотреть на нее, скользнув взглядом между ее растопыренных колен к лицу.

— Почему ягненок может стоить пятьдесят фунтов? — спросил он, и вопрос был вполне справедливым.

И еще его глаза — эти горестно опущенные уголки глаз. Она даже почувствовала к нему нечто вроде симпатии.

— Вам не кажется, что мы могли бы обсудить этот вопрос хотя бы при нормальном положении стула? — спросила она. — У меня руки сильно затекли.

На какой‑то радостный миг она решила, что он намерен поступить сообразно ее совету, ибо он повернулся и подошел к ней. Но она жестоко ошиблась. Он встал между ножками стула — между ее ногами фактически — и вновь нагнулся к ней, опираясь о края сиденья по обе стороны от ее бедер. Он хмуро смотрел ей в глаза, будто пытался решить какую‑то сложную проблему. Затем произнес прямо над ее головой:

— Ваши руки связаны в районе копчика. Прогнитесь в пояснице. Вы в самой удобной из возможных позиций.

Эмма скривила губы:

— Вы многих женщин связывали, верно?

Он приподнял бровь и ухмыльнулся. Вы немного не такой, как все, со странностями?

— Она старалась говорить с едким сарказмом, старалась заставить вызвать в нем чувство вины. Но сарказм отчасти относился и к ней самой, к тому непостижимому и неуместному сочувствию, которое она почему‑то испытывала к этому мужчине с печальными глазами и запутанным финансовым положением.

Хотя, наверное делать его сексуальные предпочтения предметом для острот в ее положении было не слишком мудро. Он смотрел на нее сверху вниз, размышляя.

— Трудно сказать. — Ба! Он решил серьезно ответить на ее вопрос. — В смысле буквы закона? Определенно. Но британские законы на этот предмет столь сложны, что мне вообще не понятно, как мы еще сохранили себя как нацию. — Он усмехнулся. — Как мило, что у нас все же состоялся этот разговор. А что вы из себя представляете?

Эмма почувствовала, что язык во рту распух. Он не хотел шевелиться.

— Что до меня, — как ни в чем не бывало продолжал он, — у меня нет определенных фетишей, но и границ я себе тоже практически не ставлю. Мои пристрастия вообще‑то можно сравнить с аппетитами человека, способного есть с наслаждением все, что угодно, была бы компания приятная. — Собственное наблюдение его позабавило. Он вновь приподнял бровь и добавил: — Удовольствие, по моим наблюдением, зависит от женщины, которая с тобой, от степени доверия между партнерами, а не от самого акта. — Он слегка пожал плечами. — Хотя и само по себе главное событие тоже может быть довольно приятным. — Он ненадолго замолчал. — Итак, каким образом мы будем объединяться?

Эмма смотрела на него во все глаза, разинув рот от неожиданности. Она все равно не могла бы передать степени своего возмущения. Единственное, что ей пришло в голову, — это сменить тему.

— У вас в самом деле семьдесят семь слуг? — спросила она.

— Да, около того. — Виконт тряхнул головой. — Это ошибка. Мне столько не надо. У моего дяди было их слишком много. У моего покойного отца еще больше. Мне же вполне достаточно моих собственных. Теперь они все собрались вместе и служат у меня. Я не знаю, как мне быть. Уволить людей, которые много лет служили моей семье, просто потому... — Он оборвал фразу на полуслове, темные зрачки его расширились. Он и сам не понимал почему. Он просто не мог уволить их, и все.

«Ну‑ну», — подумала Эмма. Как странно, что у этого человеческого существа с дурными наклонностями и, видимо, без предрассудков оказалась такая милая слабость.

— Чего вы от меня хотите? — решила напрямик спросить Эмма.

Он молчал, пребывая будто бы в нерешительности. Он смотрел на нее сверху вниз, связанную, поверженную, смотрел на женщину, которую сам скрутил так, будто опасался оказать ей незаслуженное доверие. Затем произнес:

— Я уже говорил вам. Вы мне нужны, чтобы раскрутить моего дядю. Вы сказали «нет». — Он пожевал губу, а затем предложил: — Конечно, все, что тут с вами происходило, было моей попыткой повлиять на ваше решение, заставить вас передумать. Так вы передумали?

Она ничего не сказала. Ужас липким потом расползался по телу. Она не передумала. Но если она так и не даст согласия, то что будет с ней? Может ли она просто лежать вот так вот и ждать, пока он или сам уйдет, или ее отпустит?

Ему молчание Эммы показалось добрым знаком. Он грубовато усмехнулся.

— Но в чем будет состоять ваша конкретная помощь, для меня по‑прежнему остается самым неясным пунктом.

Он замолчал надолго, и вид у него был такой, словно он забыл, о чем шла речь. Он шарил глазами по ее груди, по вороху юбок, вытертым чуть не до дыр панталонам, по ногам, раскинутым настолько широко, что он вполне мог между ними стоять. Этот осмотр длился несколько секунд, но Эмма сразу вспомнила в этой связи его заманчивое предложение перед банком. Некоторые из его «предпочтений» смутными не являлись — скорее, совсем наоборот.

Она засуетилась, завертелась, насколько это было возможно.

— Мой дядя Леонард взял несколько вещей, — продолжил свою мысль виконт. Он снова окинул ее этим рассеянным взглядом, быстро, словно делал это против воли, но взгляд то и дело возвращался к тому же маршруту. Его интерес явно подогревался тем положением, в котором она находилась. Ему это нравилось.

— Итак, я думал... — он неохотно, медленно поднял взгляд до уровня ее лица, и тут же бровь его иронично поползла вверх. И словно по мановению волшебной палочки, взгляд его стал иронично‑презрительным взглядом господина на недостойную его внимания служанку, — принимая во внимание вашу склонность и способность добиваться справедливости, обходя закон, что мы могли бы...

Могли что? Как любопытно! Он набычился, замолчал. Он похлопал по сиденью стула и выпрямился во весь рост.

— Думаю, — как бы вскользь заметил он, — что наше предприятие было бы не вполне законным.

— Таким же, как привязывать женщин к стульям, — заметила она. Нет, причина его нерешительности была в другом. И эту причину он не желал называть.

Он бросил на нее презрительный взгляд.

— Привязывать к стульям воровок вполне в духе закона. — Он говорил с таким искренним раздражением, что Эмма тут же вынуждена была с ним мысленно согласиться. Впрочем, она продолжала считать себя невинной жертвой произвола.

И вдруг он выпалил:

— Я хочу, чтобы мы вернули две вещи, которые мой дядя забрал из дома в Йоркшире.

Ограбление? Он хотел ее помощи в ограблении собственного дяди? И в то же время она не могла пройти мимо слова «дом».

— Ваш дом имеет почти четыре сотни комнат, — пробурчала она.

Он кивнул, соглашаясь.

— В самом деле. Данорд — самый большой из домов, что у меня когда‑либо были. В любом случае мой дядя забрал много вещей. Большинство мне безразличны, но две представляют для меня особую ценность. Хотя Леонард и отрицает, что украл их у меня, я знаю — они у него. Я хочу вернуть ту и другую. При этом мне бы не хотелось отправлять моего единственного оставшегося в живых родственника в тюрьму и навлекать на себя его гнев — если я просто приду и заберу их, он начнет меня преследовать. Вы видите, насколько все сложно. Поэтому мне нужна помощь, и я абсолютно уверен, что вы знаете, как ее мне оказать. Мы могли бы — как вы там это называете? — открыть «большой склад», устроить «большую игру»...

Эмма удивленно прыснула. Потом еще и еще — и не могла остановиться.

— Я думал, вы напуганы, — протяжно заметил виконт, глядя на нее сверху вниз.

— Это нервное, — выдавила она и, справившись с истерикой, заключила: — Я не могу.

— Почему? — Он сменил положение, изменив центр тяжести: опершись о стул, он покачивал ногой, задевая ее лодыжку. — Вы ведь умеете это делать. Вы каким‑то образом отослали куда‑то моих секретарей, так? Вы хотели поработать в тот день секретаршей в банке, и вы это устроили.

Она кивнула. Смех прошел не окончательно.

— Да, я действительно это устроила. Но «большую игру» мы с вами вести действительно не сможем. Чтобы ее организовать, требуется десяток помощников и сотни фунтов в свободном обращении.

Он поморщился.

— Тогда придумайте что‑нибудь еще. Вы же так изобретательны. Я знаю, я сам стал жертвой вашей изобретательности.

Она покачала головой. Нет. Он не мог требовать от нее вновь заняться мошенничеством, построенным на игре в доверие. Она поклялась себе, что не будет этого делать, и слово свое нарушать не собиралась. Это плохие игры. Опасные. Она даже не знала, сумеет ли влиться в эту игру вновь, ведь со временем «игра» развивалась, стала еще более сложной и запутанной.

— Я... я не буду.

Он вскинул голову.

— Если все упирается в деньги, то я просто сниму, сколько мне надо, с этого вами придуманного счета. Сколько?

— Нисколько! Не надо, вы и так слишком много сняли...

— Если вы мне не поможете, хочу, чтобы вы поняли: я просто передам вас шерифу. С учетом той суммы, что уже получена, и того факта, что все улики указывают на вас, думаю, вас посадят лет на десять.

— Я... — Эмма нахмурилась. — Это серьезно, — сказала она. — Не шутите. — Ну почему он не слушал?

Он снова низко склонился над стулом, на этот раз вновь опираясь о край сиденья ладонями.

— Вы не хотите взглянуть со стороны на то, как и где вы сейчас лежите, мисс Маффин или как там вас зовут? — Он наклонился еще ниже, согнул локти, постепенно, но неотвратимо, приближаясь к ней, опускаясь все ниже. Она смотрела прямо в его зрачки, которые опасно сузились. — Я похож на человека, который шутит? И что именно во всем этом вы находите особенно забавным?

— Я... я не хочу идти в тюрьму. — Эмма готова была сымитировать плач, но слезы, самые настоящие, подкатили к глазам. Она и сама удивилась. Но Эмма действительно совсем не хотела идти в тюрьму.

Тюрьма — это то место, где умерла Джоанна, сестра Зака. Из‑за тюрьмы они прекратили свои игры в Лондоне. Эти игры балансировали на грани закона, где поймать трудно, еще труднее предъявить обвинение, поскольку жертвы мошенников сами, как правило, по уши в грязных махинациях. Но если уж преступников ловили, то сроки назначали, исходя из тех же принципов, что и штрафы за убиение овец в Йоркшире, — судьи были чертовски рады тому, что им удалось схватить ускользающих преступников. Джоанну приговорили к пожизненному заключению, но в ее случае это пожизненное длилось всего год и три месяца.

Причин для того, чтобы вести спокойную, честную жизнь, было вполне достаточно. Но в данном случае выбора у Эммы не было — в тюрьму она идти не хотела.

— Я... я полагаю, что могла бы предпринять меры чтобы не попасть в тюрьму. — Господи, ей придется вместе с ним идти грабить его дядюшку, если не удастся придумать иной выход.

Он заморгал. Выглядел он довольно растерянно. Наконец после раздумий переспросил:

— Серьезно?

— Да, честное слово.

Он взглянул на кровать. Он не хотел, само вышло. Он покачал головой, как будто мог таким образом избавиться от навязчивой мысли.

— Только не это, — быстро и тревожно сказала Эмма, напряженно вытягивая шею.

Он собирался сделать вид, что она все поняла неправильно, что этой искорки во взгляде вовсе не было, что он даже помыслить не мог о том, чтобы поставить на кон ее тело, угрожая ей тюрьмой и прочими бедами.

— Вы должны знать, — терпеливо пояснила она, чтобы его не обнадеживать, — я не сплю с мужчинами ради денег или еще ради чего. Только по своему выбору. — Это решение она приняла давно и всегда ему следовала. И в этом смысле считала, что ей есть чем гордиться. Нельзя сказать, что в ее жизни не было ситуаций, когда, поступись она принципами, все было бы куда легче. Но в этом вопросе Эмма была весьма принципиальна. И та ситуация, в которой она оказалась сейчас, ничего не меняла.

— Со многими переспала, да? — спросил он скорее с любопытством, нежели с осуждением.

— Нет. — На самом деле спала‑то она только с одним мужчиной — собственным мужем. И еще давно почти переспала с одним семнадцатилетним парнем. Эмма упрямо сжала губы.

— Ты пойдешь в тюрьму, — сказал он и, ткнув в нее пальцем, приказал: — Жди меня здесь, — и фыркнул, довольный своей шуткой.

Как смешно. Велеть беспомощной женщине, которую сам связал, ждать его.

— Очень забавно, — процедила она, но, когда Стюарт исчез из поля зрения, в панике воскликнула: — Вы где? Вы куда пошли? Не надо!

— Чего не надо? Искать чертова шерифа, что бы он забрал тебя в тюрьму, как ты заслуживаешь?

— Да. Нет. Ладно, не надо... — И быстро, запальчиво: — Я скажу им, что вы взяли большую часть денег себе.

— А я покажу им парик. Тебя они сегодня уже видели, знают, в каком ты номере. Нет ничего, что указывало бы на меня. Это все ваше — ваше преступление, мисс Маффин. Кстати, а как вас зовут?

— Эмма.

— Эмма? — Он вновь подошел и очень внимательно, изучающе стал на нее смотреть. — Как мило.

Эмма отвернулась. Ей пришлось выдержать еще одну странную битву с чувством униженности и в то же время какого‑то непостижимого родства, которое уже соединило их. Она не хотела испытывать к нему то, что испытывала.

— Оно вам больше подходит, — одобрительно заметил он.

«С чего он взял?» — подумала она и, чтобы отвлечься, сказала:

— Да, у меня есть мысль насчет вашего дяди. — Господи, хоть что‑нибудь, лишь бы выбраться из этой ямы.

Он нахмурился. После нескольких долгих секунд молчания он произнес:

— Я слушаю.

— Что... — Эмма ощущала почти физическую боль от того, что собиралась сделать. Но выбора не было. — Что он у вас взял? Сколько это стоит?

— Дело не в денежном выражении этих вещей, я уже говорил вам. — Он пожал плечами. — Должен сказать, что мой отец был жестоким человеком, и его младший брат временами очень на него похож. Леонард тоже кое‑что получил. Не виконтство и не то, конечно, что он в своей жадно сти хотел получить. — Затем последовала пауза. Если Эмма правильно его поняла, он хотел сказать, что эти две вещи вернуть будет куда труднее, чем просто деньги. — Леонард отрицает это, но статуэтка у него. Я знаю, что статуэтка у него. Я хочу ее вернуть. Он приезжал в Данорд до меня и постарался вывезти все ценное, но эта статуэтка мне особенно дорога, не говоря уже о том, что она стоит целое состояние. И еще он взял, будь он неладен, серьги моей матери, единственные серьга, которые, как мне помнится, она носила. Я хочу вернуть то и другое — серьги и статуэтку. — Стюарт приподнял бровь. — Вы сможете их добыть?

— Да. — Нет. Кто знает? В этот момент она готова была пообещать ему все, что угодно. Пора как‑то обосновать свое обещание. — Я думаю, мы можем устроить «мешок со взрывом».

Она добилась своего. «Мешок со взрывом» его заинтриговал. Она видела, как блеснули его глаза на маячившем сверху перевернутом лице.

Сможет ли она это устроить? И хочет ли? Вот в чем дело. Имелось множество серьезных причин вообще не начинать. Во‑первых, в последний раз, когда она играла в эту игру, четверо были ранены, в том числе и она сама.

— Хотя прямо сейчас я не могу, у меня есть дела. Мои овцы...

— Кто сейчас заботится о ваших овцах?

— Мой сосед. Хотя утром перед отъездом я все переделала, даже хлеб испекла. Я пеку хлеб для всех соседей...

— Мой повар испечет его.

— На полдеревни...

— У нас много новых печей.

— И кошка...

— Тот, кто приглядывает за овцами, мог бы...

— Я делаю много других вещей...

— Составьте список.

— Некоторые из этих дел могу сделать только я, — упорно настаивала она.

— Незаменимых людей нет, Эмма, — презрительно скривив рот, назидательно заметил виконт.

«Эмма». Итак, теперь они были на равных. Обращались друг к другу запросто, по имени.

— Составьте список, — повторил он. — Сколько времени отнимет этот, как его? «Мешок с...» С чем?

— С хлопушкой. «Мешок с хлопушкой» для статуэтки.

«Да, — подумала Эмма, — что может быть хуже пули?

Если он продержит меня в таком положении еще минуту, я просто не выдержу».

— А серьги мы попробуем получить иным способом. Кстати, что ваш дядя любит? Искусство? Биржевые игры? Азартные игры?

— Азартные игры — точно. И искусство, позор на его трусливую задницу. Я думаю, статуэтку он присвоил себе именно из любви к этим двум вещам. — Виконт довольно засмеялся. — Так сколько времени это займет?

Вопрос напомнил о том, о чем она вспоминать не любила. Эмма думала, что этого больше никогда в ее жизни не будет. Стрельба, друзья в тюрьме, возвращение домой, куда она совсем не рвалась. Возвращение, отравленное чувством вины и безысходности, и двенадцать лет медленного умирания. Но ни о чем этом говорить она не стала.

— Чтобы спланировать игру, — начала она перечислять действия, приманить вашего дядю, вовлечь его по уши, заставить его принести статуэтку... — Она мысленно прибавила время, необходимое, чтобы избавиться от этого стула, от этого номера, от этой ошибки, от Стюарта, наконец, и заключила: — Две недели.

— Две недели! — Он был в восторге. — Великолепно! Возможно, в течение этого времени у вас даже будет возможность навестить ваших овец. Я оплачу железнодорожный билет.

Эмма заморгала, пораженная этим приступом щедрости, вызванным к жизни, как видно, оптимистическими ожиданиями или являвшимся следствием врожденного деспотизма.

— Вероятно, такой возможности не представится, но все равно спасибо. Так, может быть, вы меня развяжете? Я ужасно устала от этого.

— И я принимаю все решения, — сказал он. — Я — главный.

Вначале она не поняла, что он имеет в виду. Естественно, из них двоих, находящихся в номере, главный — он. О ней вообще речь не идет: она связанная лежит на полу. Потом она поняла: это он насчет мошеннической аферы с дядей. Стюарт боялся, как бы он сам не оказался жертвой, заодно с дядюшкой.

В самом деле, его сиятельство подчиняется требованиям закона, не так ли? Когда человек так беззастенчиво использует закон и положение в обществе в собственных интересах, как тот, что находился перед ней, для него было бы большим искушением выйти за рамки этого закона. Очень важно, чтобы этот человек понял, что, как только они начнут игру, возникнут такие ситуации, когда только один из них будет знать, как выйти сухим из воды, и этим человеком, конечно же, является не тот, который стоит тут над ней и вещает о том, что он — главный.

«Ах, Стюарт, какой ты душка», — веселясь от души, подумала Эмма.

Если он позволит ей верховодить в игре, то они неизбежно поменяются местами. При всей его власти и при всех деньгах Стюарт был полнейшим невеждой в том, что касалось искусства мелкого мошенничества, не говоря уж об искусстве мошенничества крупного. Он скорее пешка в ее игре, чем какая‑то значимая фигура. Даже не так: он скорее походил на мишень, чем на стрелка. Он сам говорил о тех неимоверных усилиях, которые прилагал, чтобы «сохранить лицо», добиваясь вполне законных ссуд, в то время как она, разряженная в пух и прах, с видом эдакой столичной штучки, которой никогда не была, легко «раздевала» людей и богаче, и прозорливее его. Пусть не самостоятельно, пусть вместе с кем‑то, но она умеет это делать. Умела, когда была моложе. И все это удавалось лишь потому, что ее жертвы были чуть‑чуть не вполне честными, не вполне разборчивыми в средствах. А что до Стюарта, то свою неразборчивость в средствах он наглядно продемонстрировал перед ней, лежащей на полу привязанной к стулу. Разве не так?

Она могла бы запросто обмануть его. Она могла бы изменить направление силы — изменение было бы вполне естественным, как только Стюарт Эйсгарт стал бы ее «партнером». Она могла бы «поиметь» их обоих: племянника и дядю. Нет, совсем не факт, что она так и поступит. У этого человека и так длинный список «измен». Хватит на всю жизнь. Но она могла бы. Если бы захотела. В этом они были схожи с виконтом. Его угрозы, его страшные глаза — все это было лишь попыткой ее запугать. Она видела, что он не собирался воплощать свои угрозы в жизнь. Как и она. Но возможности у них были, и эти возможности определяли ситуацию. Чтобы оставить его в дураках, ей бы потребовалось чуть больше времени, чем на его дядю.

«Эмма, что ты делаешь?» — прозвучало у нее в голове. Этот путь ведет в тупик. Не в тупик, в ад. Это путь саморазрушения.

И все же, снявши голову, по волосам не плачут. Была не была! Что еще ей оставалось делать?

Она кивнула. Да. «Господи, дай мне выбраться отсюда живой и невредимой, и я всегда, всегда буду очень хорошей. Обещаю!»

Стюарт смотрел на нее, слегка склонив голову. Красавец. Она почувствовала, что он несколько напряжен. Плечи отведены назад, боевая готовность.

— Честно? — спросил он и скользнул по ней недоверчивым взглядом. Он ей не доверял или просто не хотел развязывать женщину, на которую имел виды.

Но затем стул резко выпрямился. Он толкнул спинку, она почувствовала его ладонь затылком. О да!

Не дождавшись, пока окажется полностью в вертикальном положении, Эмма спросила:

— А что вы скажете в банке? Как насчет снятых вами денег?

Стул замер, чуть не дойдя до нормального положения.

Он выглянул из‑за спинки.

— Пусть все идет своим чередом. Хотят искать — пусть ищут.

— Вы больше снимать не будете?

— Мне придется. Сожалею, но мне нужны деньги. Эмма втянула воздух сквозь сжатые зубы. Черт. Он пустит их по ее следу.

— И еще, Эмма, вы должны понимать: я обязан держать вас на крючке, и вот он — крючок: ваш придуманный счет.

Она нахмурилась. Стул качался взад‑вперед на задних ножках.

— Как только мы все закончим, я его закрою. Кроме того, мои адвокаты спокойно смогут избавить вас от тюрьмы в течение двух недель, даже если банк вас разыщет.

Нет, она себе все не так представляла. Эмма решительно подалась вперед, надеясь таким образом поставить стул на все четыре ножки.

— Поставьте стул нормально и развяжите меня.

Но стул продолжал качаться. Она чувствовала себя крайне неуверенно во всех отношениях, и в буквальном смысле ей даже на какой‑то миг показалось, что он раскачал стул и отпустил, чтобы посмотреть, что произойдет.

— А знаете, — вдруг сказал он, — вы ведь действительно верите, что можете мной манипулировать. Думаете, что можете действовать как вам заблагорассудится, верно? — Он пренебрежительно фыркнул. — Что, скажите на милость, мы можем сделать, чтобы избавить вас от этого крайне вредного заблуждения? Потому что в противном случае следующие две недели мы будем непрерывно бодаться, как два упрямых барана, Эмма, а этого мне совершенно не хочется.

Эмма молчала, лишь глаза ее потемнели от злости. Стюарта это рассмешило.

— Вы настоящий бандит! — швырнула она ему в лицо.

— Да, и мне это нравится. — Он сказал это с таким довольным видом, словно порадовался, что они хотя бы в чем‑то согласны. — Бандит, хулиган, грабитель, классный парень! И к тому же добившийся успеха в жизни. И я умею быть страшным и настойчивым. Вероятно, я чуть не до смерти запугал больше людей, просто чтобы мне подали тот завтрак, который я хочу, даже не зная ни слова на их языке, чем вы за всю свою жизнь.

Свободной рукой он убрал с ее щеки выбившуюся прядь, коснувшись лица лишь кончиками пальцев, но это касание вкупе с ее крайне неустойчивым положением отчего‑то отозвалось в ней странной реакцией, словно ее внутренности рухнули куда‑то. Так бывает, когда несешься с горки на санях.

Он продолжал очень тихо, почти нежно:

— Эмма, у меня есть власть. Поэтому швыряться властью для меня вполне естественно. И разумно. У вас ее нет. Поэтому нам обоим будет гораздо проще вести диалог, если вы осознаете этот непреложный факт и уступите моей силе.

Расслабитесь и позволите себя повести.

Костяшками пальцев он еще раз провел по ее щеке. На этот раз убирать было нечего. Легко, едва касаясь. Затем он провел тыльной стороной указательного пальца, нижней фалангой, по ее губам. Руки его были сухие и теплые, движения полны уверенности. Эмма замерла, сжалась. Ощущения были странными: одновременно вызывающими интерес и отвращение. Впрочем, они были весьма возбуждающими, выводящими из равновесия. Болтаясь в воздухе, она чувствовала, как он ласкает ее лицо, и ничего не могла с этим поделать.

Он убрал руку, и стул вновь опасно закачался. Она пыталась понять, что именно чувствует. Губы пересохли, щеки в огне, тело изогнулось на стуле. Это что касается телесных ощущений. Что же касается эмоциональных, то тут вообще полная неразбериха: смущение, гнев, возбуждение, чувство противоречия... Список можно было бы продолжить. Эмма изо всех сил старалась не показать, что он вообще затронул какую‑то чувствительную струну. Но чем больше она старалась прикинуться безразличной, тем ярче пылало лицо. Она не могла заставить себя встретиться с ним глазами.

— О, вы восхитительны! — воскликнул он.

Что бы это значило?

И стул стремительно пошел вверх. В животе у нее что‑то подпрыгнуло как раз в тот момент, когда с негромким стуком передние ножки стула коснулись пола. И в этот же момент Стюарт Эйсгарт опять исчез из ее поля зрения.

Она почувствовала, как он потянул за шарф. Ура! И почти тотчас же шелковистое прикосновение к шее. Господи! Ее охватила самая настоящая паника.

Она поняла, что напрасно так встревожилась, и облегченно вздохнула. Это были его волосы — он склонил к ней голову, и концы его слишком длинных волос коснулись ее шеи и щеки. Он ее развязывал! Ура! Она чувствовала, что он распутывает шарф, обвязанный вокруг спинки.

Первые узлы поддались, и ее связанные между собой руки оказались свободны от стула. Эмма немедленно сползла вперед, выгнула спину, потянулась. В тот момент, когда Стюарт наклонился, чтобы развязать ей запястья, она чувствовала настоящий восторг. Свободна! Свободна! И ей не пришлось заплатить за свою свободу ту жуткую цену, что уже рисовалась в ее воображении. Он держал свои основные инстинкты в узде, хотя у нее по коже пошли мурашки. Она не пойдет в тюрьму, слава Богу! И Эмма даже слегка разозлилась на себя за то, что восприняла его угрозы так буквально.

В конце концов, это ему должно быть стыдно за себя. Он представил все так, будто она совершила преступление, в десять раз более тяжкое, чем было совершено на самом деле, а потом стал ее запугивать, представляя содеянное ею в самом мрачном свете. Разве это справедливо?

— Вы всего лишь пугали меня, — бросила она ему через плечо. — Я хочу сказать, что вы и не собирались сдавать меня шерифу. Я взяла всего пятьдесят шесть фунтов. Было бы не слишком честно отправлять меня в тюрьму за кражу пятисот. Согласитесь, — в своей эйфории добавила она, — что вам просто было жаль своих пятидесяти фунтов и вы решили свести со мной счеты.

Зачем, зачем она это сказала? Зачем ей вообще захотелось, чтобы он в чем‑то ей признавался?

Разумеется, он не собирался ни в чем перед ней каяться. Стюарт прекратил развязывать ей руки.

И чего она добилась? Эмма так и осталась сидеть на стуле с привязанными к ножкам ногами и с руками, не слишком туго связанными за спиной шарфом. Королева на троне!

«Господи, какая же я идиотка!»

Она могла бы продолжать клясть свою невоздержанность на чем свет стоит, ибо Стюарт, употребляя куда меньше слов и куда более действенно, взял вновь единоличную власть в свои руки. Он встал напротив нее и, глядя прямо ей в глаза, сказал:

— Миссис Хотч... — пауза, — кис. Так вас зовут? Судя по документам — да.

Она заморгала и прикусила губу.

— Да.

— Нет, — сказал он, словно хотел опровергнуть ее утверждение, но затем повторил более внятно: — Нет, вы не имели права совать руку в мой личный карман. Нет, я не шучу. Да, я передам вашу пышную задницу шерифу, если вы мне не угодите так или иначе или не выполните то, о чем мы с вами только что договорились. То, что вы сделали, весьма серьезно. Вы меня ограбили.

— Я всего лишь взяла свое, — вздернув подбородок, сказала Эмма.

— Простите, но с точки зрения закона это не так. С точки зрения закона деньги, что лежат в ваших карманах, вон там, принадлежат мне.

— Я выиграла их в суде.

— Нет, это не так. Дело опять в суде, в новой инстанции, и подлежит рассмотрению в свое время.

Она нахмурилась, она чувствовала, гнев и отчаяние.

— Это несправедливо, я не могу позволить себе бороться с вами в вашем суде высшей инстанции.

— Следовательно, вы не можете позволить себе победу.

Эмма ерзала на стуле, пиналась, пытаясь высвободить ноги.

— Вы просто скотина...

— Тихо. Я лишь сделал уточнения. Вы взрослый человек. Я могу вас понять. Возможно, в сходных обстоятельствах и я бы попытался сделать что‑то подобное. Я понимаю, ваше разочарование. И все же как человек взрослый вы можете предвидеть последствия ваших действий. Последствия кражи денег с чужого счета, что в случае вашей поимки будет классифицировано как кража с подделкой документов, — тяжкое уголовное преступление и повлечет приговор — лет десять в нашей британской тюрьме.

Эмма дернулась как от шока — собственно, так оно и было. «Поделом тебе», — сказала она себе. Словно время повернуло вспять. Она смотрела сквозь него, но внимала его словам, будто само провидение послало его к ней, чтобы он преподал ей урок, который, видно, не пошел ей впрок в семнадцать лет. А ведь ей казалось, что она усвоила этот урок на всю жизнь. Впрочем, жизнь — мудрая штука, знает, кого и за что наказывать.

«Будь скромнее, Эмма, будь смиренной».

Ей не надо было ничего разыгрывать, она и так чувствовала себя униженной донельзя.

— Но, видите ли, — продолжал Стюарт, — вам ни к чему впадать по этому поводу в такую депрессию. Вам на этот раз повезло, и все скорее всего сойдет вам с рук.

«Как в прошлый раз», — подумала Эмма. Отчего‑то настроение у нее не улучшилось. В тот раз понятие «сойдет с рук» оказалось весьма относительным. Она убежала — вся в крови, с простреленным ухом, уверенная, что скоро умрет — разве можно потерять столько крови и остаться в живых? Но это было не самое плохое. Еще десять человек были ранены и затем арестованы. Они с Заком были уверены, что Джоанна где‑то совсем рядом, сразу за ними, и вдруг ее там не оказалось. Да, ей удалось выйти сухой из воды, но вся жизнь ее полетела после этого кувырком, превратилась в грязное месиво.

— Если вы мне поможете, — продолжал он, — я вас смогу защитить и все будет в порядке. Именно так, как вы надеетесь. Или, скорее, как вы надеялись до встречи со мной. Полагаю, вы не предполагали, что вам придется меня удовлетворить?, Но честно говоря, будет ли это так трудно для вас? Вы кажетесь вполне подходящей для подобной задачи.

Эмма смотрела в пол.

— Если нас поймают, мы оба получим десять лет. Я не вижу тут ничего хорошего.

— Напрасно. Учитесь жить настоящим. До сих пор нас никто не поймал. Вернее, нас не поймали, лишь только вас. Кроме того, есть еще одна большая разница между тем, что произошло сейчас, и тем, что с вашей помощью произойдет. Вы не имели законного права на мои пятьдесят фунтов, а мой дядя действительно должен вернуть мне статуэтку по закону. Он украл то, что мы собираемся вернуть. Разница понятна?

Она видела это невнятное различие, и ей совсем не улыбалась перспектива втолковывать это суду, сидя на скамье для преступников.

Он приподнял ее подбородок. Ему не пришлось слишком сильно запрокидывать ей голову, чтобы их взгляды встретились.

— Вы ведь знаете, как все устроить, верно? Нам ведь ни к чему, чтобы нас поймали, так?

— Наверное. — Она пожала плечами. — Пожалуй, да.

— Хорошо, в этом мы с вами согласны. — Пауза. Они смотрели друг на друга. Казалось, он о чем‑то думает. Затем он пришел к какому‑то заключению. — Я собираюсь все же довести свою мысль до конца. Полагаю, мне следует это сделать.

Их взгляды встретились и словно сцепились. Его взгляд был спокойным, серьезным, зрачки слегка расширены. Неохотно она опустила глаза вниз и увидела, что он слегка возбужден. У нее недоставало дерзости посмотреть туда раньше, но почему‑то она была уверена, что он пребывал в этом состоянии все то время, пока они находились вместе. Сколько они уже пробыли в этой комнате? Пожалуй, минут сорок, не меньше. Она вновь взглянула на него, губы ее слегка дрогнули, рот приоткрылся. В животе вновь что‑то словно перевернулось. Что ой подразумевает под словом «мысль» и что значит «довести до конца»?

— Мне кажется, что вы не вполне серьезно отнеслись к тому, что вы со мной сделали, — продолжал он. — Но вам это может сойти с рук. Но не раньше, чем я продемонстрирую, как плохо лезть туда, где вам не место, куда вас не звали, где...

— Нет! — воскликнула она и затрясла головой. — Нет!

— Тихо! Если бы вы были слабой и хрупкой, я бы не стал этого делать. Но вы таковой не являетесь. Кроме того это займет минуты две, не больше. Две минуты вы вполне в состоянии выдержать. Две минуты вы можете пожить с тем, чтобы понять, каково это, когда неожиданно вторгаются в те места, которые вы считаете своими, и ничьими более. Я так живу уже четыре месяца. Спасибо моему дяде и геральдической палате! Спасибо всем этим судам, адвокатам, а теперь еще и вам спасибо! — Он как‑то жалобно шмыгнул носом. — Кажется, у меня вообще не осталось ничего неприкосновенного, по крайней мере в том, что касается финансов. Но вы будете удивлены тем, как неприятно чувствовать себя пленником на захваченной территории. Они в курсе, сколько я плачу своим людям, что я покупаю, куда я еду и сколько это стоит, с кем я встречаюсь и кому я за это плачу. Некоторые из этих моментов объяснять посторонним — сущее удовольствие, но я должен! Я должен — таковы последствия того, что порвал с отцом, отдалился от него настолько, что, умирая, он даже не знал наверняка, жив ли его сын. Я должен — ибо таковы последствия моего слишком позднего возвращения на родину, последствия того что мой Дядя успел наложить лапу на мой титул, на мое наследство и пожил‑таки в полное свое удовольствие за мой счет! Итак, в течение двух минут вы будете иметь счастье испытать то же, что испытал, что испытываю я! Добро пожаловать в мир последствий, расплаты и вторжения в частную собственность.

Вторжение? Она замотала головой. Нет, он не станет этого делать. Конечно, он не это имел в виду. Две минуты? Мужчина не может справиться с женщиной за две минуты. Или может? Нет, на это понадобилось бы больше времени. По крайней мере с ней он так быстро не сладит! Она уж об этом позаботится. Итак, что же конкретно он имел в виду?

Каковы ее возможности? Могла бы она броситься на него вместе со стулом? Поможет ли ей это чем‑то? Эмма подвинулась как можно дальше от края стула — словно отступала перед решающей атакой. Тревога овладела всем ее существом. Что он хотел сказать? Этот вопрос эхом отдавался в груди и в голове, превращаясь в навязчивый рефрен.

Он ничего не сделал, только руку протянул, но этого хватило, чтобы Эмма замерла и застыла как каменная. Она даже дышать не смела. Но он лишь прикоснулся к ее щеке и провел большим пальцем по ее нижней губе — вверх, вниз, вперед, назад.

Непроизвольно, рефлекторно она смочила губы языком, и кончик языка на мгновение вошел в контакт с его сухим пальцем, оставив послевкусие — кислоту, как бывает, когда лизнешь монетку или обмазанное чернилами перо. Он оставил палец где был — поперек ее рта — и стал смотреть на нее с таким видом, будто она задала ему задачу. Затем, слегка нажимая, с помощью того же большого пальца он чуть оттянул ее нижнюю губу, приоткрыв таким образом рот. Она ничего не предпринимала — не пыталась отвернуться, не пыталась сжать губы, и от этого ей уже становилось за себя стыдно. Она уже попробовала его палец на вкус, намочила его и теперь все силы употребила на то, чтобы не сделать этого снова.

Ей хотелось лизнуть его палец. Как это было странно, как противоестественно!

Это будут самые долгие две минуты в ее жизни, решила Эмма, поскольку в течение первой минуты он просто смотрел на нее, чем пугал сверх всякой меры. Пугал, интриговал, заставлял испытывать дрожь — то ли от страха, то ли от волнения. Что бы он при этом ни замышлял, она видела по его глазам — он был способен исполнить не дрогнув. Что‑то из области секса. Она это чувствовала, она это видела, хотя его замысел оставался ей непонятен и от этого завораживал, лишал воли, сковывал движения. Она не могла оценить степень опасности, хотя он, Эмма была абсолютно в этом уверена, взвешивал и оценивал каждую ее реакцию, словно все заранее было так или иначе известно, отклонения — минимальны. У него было существенное преимущество в том, что касается опыта, и в том, что касается отсутствия добродетели, если это можно назвать преимуществом. Так что он делал? Оценивал свои шансы быть искусанным?

Она почувствовала, как его палец скользнул по краю нижней губы, затем вниз, под подбородок. Ей вообще‑то хотелось вонзиться в него зубами. Она так и сделала. Когда он стал вновь поднимать палец вверх, зубы ее ухватили и сжали кусочек плоти, но не сильно, лишь чуть‑чуть, и, закрыв глаза, она провела по пальцу языком.

Немедленно пальцы его сжались, и теплая ладонь легла ей на щеку и подбородок. Она вздохнула — стремительная волна наслаждения прокатилась по телу. На мгновение она даже ослепла, настолько острым было ощущение.

Но уже в следующую секунду ей стало неприятно. Она отклонила его руку единственным ей доступным способом — сомкнув влажные губы и оттолкнув ими его большой палец. Все это очень походило на поцелуй. Их глаза встретились. Они просто молча смотрели друг на друга.

Затем, совершенно неожиданно и почти к ее разочарованию, он разрядил напряжение тем, что вздохнул, а затем и засмеялся тихо. Он убрал свой палец, покачивая головой и посмеиваясь.

Он оставался в такой позе: преклонив одно колено, глядя вниз с выражением раскаяния или вины — или того и другого. Затем, с таким видом, будто может одним словом перечеркнуть все, что было им сказано или сделано, он подался вперед, выпрямляясь на коленях так, что его голова оказалась вровень с ее головой, и сказал:

— Правда в том, что я хочу поцеловать вас вот так. Позвольте мне.

Позвольте? Он просил у нее разрешения?

Если и так, то ждать, пока она его ему даст, он не стал. Ладони его направили ее лицо, и он прижался губами к ее губам — к губам женщины, которая уже была одурманена, сбита с толку, растеряна до‑дрожи. В то время, как она была просто не в состоянии в силу определенных, достаточно необычных, обстоятельств ничего предотвратить, виконт Монт‑Виляр прижал свои губы к ее губам.

И он не просто хотел сорвать с ее губ эдакий легкий поцелуй, чмокнуть ее, нет, он хотел другого. Его палец снова вернулся к ее нижней губе, слегка отодвинул ее, нежно приоткрыл ей рот, и тогда он вошел в ее рот языком, и палец его тоже был частью поцелуя, он двигался во влажных недрах ее рта, с внутренней стороны нижней губы, затем попал в рот, затем вышел из него. Ей казалось, что лицо ее все отдано ему во власть, и это чувство было столь же пугающим, сколь изысканным. Пальцы его другой руки — кончики пальцев — погружались в ее волосы, поглаживали затылок, шею, скулы. Он взял ее лицо обеими руками. Господи, все это было так чудесно, так волшебно‑приятно, так ни на что не похоже, что Эмма вообще не знала, что делать.

Зато он знал: его рот, и его палец, и его язык. Господи святый, такой обжигающе‑страстный, полный такого явного, такого сильного желания! Не ведающий стыда, смущения, самоограничения. Открытый в своей жажде. Эмма чувствовала, что не может быть ему здесь равноценной партнершей, она лишь млела и таяла. Она позволила ему вот так ее целовать, но ведь она не стала целовать его в ответ? Должно быть, все же стала, ибо она сама открыла ему свой рот, одурманенная, пораженная тем, что делает, смутно сознавая, что должна поступать совсем не так. Она имела дело даже не со Стюартом, а с его влечением к ней, с его сексуальностью — мрачной, нарочитой, изысканной, как все прочее в нем, как его вкусы в одежде, например. Она, эта его сексуальность, была настолько самодостаточной, что не нуждалась в контроле сознания или совести. Стюарт Эйсгарт не знал иных границ, кроме границ своих потребностей. И вот сейчас ему хотелось вот так щедро, расточительно целовать женщину, лаская ее лицо, проникая языком ей в рот... женщину, которая была привязана к стулу.

Потом ему захотелось насладиться ее бедром — внутренней его частью, ибо кончики его пальцев заскользили там, со стороны внутреннего сгиба колена и выше, отчего внутри ее что‑то упало, но при этом страх заставил ее дышать быстро и мелко. Она была недалека от паники. Он — не фигурально, а буквально — поймал ее вздохи своими губами, и рука его послушно исчезла с ее бедра. Хорошо.

Он повернул голову, стоя перед ней на одном колене. Поцелуй как освобождение от маленького страха. Как приятно. Эмма дала волю ощущениям. Сколько времени прошло с тех пор, как ее последний раз целовал мужчина? Она не могла припомнить. А когда бы ее целовали вот так? Никогда. Поцелуй Стюарта был по‑особенному теплым и крепким... и таким вкусным — будто сахарная голова таяла у нее на языке. Язык его двигался у нее во рту не так, как она привыкла: казалось, ему действительно интересно исследовать все потаенные уголки ее рта, в движениях его языка не было ничего от имитации соития. Она вдыхала его запах — пряный и острый, такой нежный, что ей временами казалось, что это то, что помнит кожа о душистом мыле, но запах был таким своеобразным, таким непохожим на другие, что она уверила себя: так мог пахнуть только он.

Стюарт Эйсгарт оказался самым чувственным мужчиной, что она в жизни встречала. То, как он выглядел, какой исходил от него запах, какими были текстура и, увы, вкус его кожи — все это было словно создано для того, чтобы возбуждать в ней все возможные чувства и ощущения из разряда сексуальных. Ей казалось, будто тело ее — дом, а он таинственным образом проник в него и осветил каждый уголок.

Когда‑то, она уже не понимала, когда именно это случилось, рука его вернулась к ней на колено. Сухая, теплая, привыкшая повелевать. Всего‑навсего рука на колене. Для равновесия. Для чего же еще? И тем не менее ее обуяла паника. Он понял это и нежными поглаживаниями разогнал страх. Его большой палец поглаживал ее под коленом — два мазка: один успокаивающий, второй... Второй принес с собой сильнейший ток крови, приливший к самому основанию ее существа. Эмма чуть было не задохнулась. Ее ноги... Боже правый... ее ноги. Она чувствовала себя чуть ли не вывернутой наизнанку. Она вдруг поняла, как близко он был к тому... ну, он мог положить свои руки, этот свой палец, большой, и все прочие куда угодно.

Почти по‑джентльменски, словно бы он прочел ее мысли, Стюарт Эйсгарт отстранился, переместился вбок. Одной рукой он потянул за те путы, что связывали ее ноги. Ветхая ткань легко порвалась. Вначале он освободил ее правую ногу. О, как чудесно! И тут же стал целовать ее, как раньше, потом остановился — ровно настолько, чтобы уделить должное внимание ее левой ноге. Пока он развязывал левую ногу, она с наслаждением вытянула правую. Нельзя сказать, что, почувствовав, что ноги свободны, Эмма вскочила и убежала. Нет. Но это потому, что, едва освободив ее ноги, он снова начал ее целовать, фактически приковав к стулу.

Следующее, что она почувствовала, — это его ладони под своими коленями, резкое движение вверх: он приподнял ее ноги, а сам оседлал стул, каким‑то образом умудрившись одновременно поглаживать ее ноги до самых икр и щиколоток, по всей длине. Он сел, положив ее ноги поверх своих. Ему все еще приходилось слегка наклоняться вперед, он был намного выше ее, но так он чувствовал себя более комфортно, как ей показалось, — еще бы, сидеть на стуле не все равно, что стоять на полу на коленях. И вдруг он резко подался вперед — тела их оказались совсем рядом. Наверное, ей бы следовало дать ему пощечину. Возможно. Трудно сказать, ибо ее руки оставались связанными за спиной. В любом случае это был шок — почувствовать его мужское тело в такой непосредственной близости от распростертого своего, женского.

Он наклонился вперед, целуя ее крепко. В какой‑то миг руки его оказались по обе стороны от ее головы, он держался за спинку стула. Он согнул бедра, и она почувствовала... То, что она почувствовала, показалось ей странно знакомым — и в то же время нет. В следующий момент рука его легла ей на талию, он гладил ее живот, ласково, чуть ли не желая успокоить. Затем он убрал руку... и ничего. Абсолютно ничего, если не считать чего‑то, что она не чувствовала очень и очень давно. Мощная, совершенная в своей красоте мужская эрекция.

Он либо знал, либо прямо сейчас придумал, каким образом произвести соитие на стуле. Они были близки к тому... Она позволила ему... Нет, она дергала руками, но они не были свободны... она была его пленницей, разве не так? Она сама его впустила? Эмма облизнула губы, чтобы сказать «стоп!». Но слово как‑то не выходило. Она в самом деле хотела, чтобы он прекратил? Или продолжал? Вот теперь действительно пришло время сказать «стоп!». Решение зависло в воздухе, оно требовало ее внимания, но с ней что‑то случилось — мозги шли вразлад с телом.

Она чувствовала, что вся набухла, как почка, готовая лопнуть, чтобы пустить росток. Она вся горела, когда почувствовала, что он входит в нее. Он скользнул по ней и уже знал, что она более чем готова. Она чувствовала прикосновение его теплой руки. Вот момент, когда надо было требовать от него прекратить это безобразие! Но и этот момент оказался упущен. Она сама этого хотела?

А потом было уже поздно протестовать. Уверенным движением бедер он вошел в нее быстро и резко, оказался глубоко внутри ее. Что касается ее тела, то оно само словно втащило его в себя, сомкнулось вокруг, не желая выпускать.

Он обнимал ее, прижимал к стулу, к себе, к своей груди, и этот теплый пряный запах, от него исходящий... Его сильные мускулистые плечи, нависающие над ней. Крахмальный запах рубашки, рвущийся прямо ей в ноздри. И вот она чувствует этот вкус во рту... Его бедра под ней, его присутствие внутри ее, такое жаркое и ощутимое, эти движения, ритмичные, сильные, неистовые, как набег. Эти движения вызывали в ней волну нарастающих спазмов, и вот она не выдержала и укусила крахмальную рубашку, сжала зубы. Секунды. Это продолжалось секунды. Может, всего три или пять мощных толчков. Ее спазмы начались в тот самый момент, когда Стюарт вошел в нее, и продолжались, нарастая, все время их недолгого соития.

Все туже и туже, пока не свершилось извержение... или взрыв... или это вспыхнула звезда? Такого она не могла припомнить за долгие годы, может, такого вообще никогда с ней не было... И она, и Стюарт, не в силах сдержаться, стонали, кричали, словно животные.

Она пришла в себя на том же самом месте. Головой уткнувшись в грудь Стюарта, чувствуя, как сильно бьется его сердце,, все еще ощущая его внутри себя.

Две минуты. Неужели это заняло две минуты? Возможно, вполне возможно.

Date: 2015-04-23; view: 628; Нарушение авторских прав