Глава 3. Я пережил свои желанья,

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

А. С. Пушкин

Стюарт ждал у подъезда банка в карете, забившись в дальний угол. Кожаный экран плотно прикрывал окно экипажа, защищая от пронизывающего ветра, в то время как дверца кареты оставалась открытой. Он сидел в своем углу, надвинув на лоб шляпу, подняв воротник пальто и спрятав подбородок в пышные складки шарфа. Ему было хорошо и комфортно — комфортно уже от того, что он никуда не спешил: просто сидел себе в расслабленном состоянии на уютном месте после нескольких месяцев кряду беспрерывных перемещений.

Его кучер уже не раз высказывал обеспокоенность по поводу непонятной задержки.

— Пять минут, — в который раз сказал ему Стюарт. Они уже прождали двадцать. Кучер был прав: виконта Монт‑Виляра ждали в десятке разных мест, но только не здесь. Стюарт мысленно повторил свой титул. Виконт Монт‑Виляр. Теперь он уже мог слышать эти слова без внешних гримас, но и без внутреннего содрогания. Он больше не крутил головой, пытаясь отогнать взглядом образ отца. У нового виконта проблем было сотни, и, чтобы решить их, потребовалось сделать во сто крат больше.

И все же Стюарт продолжал сидеть в своем углу. Глаза его были закрыты, он словно и не хотел понимать того, что свет доставляет массу неудобств другим, как словно бы и не чувствовал ни холода, ни зябкой жути зимней ночи, когда все живое стремится поближе к теплу и дому. Стюарт слышал, как переминались с ноги на ногу лакеи на запятках — карета слегка покачивалась, натужно скрипели рессоры. Он чувствовал, как теряют терпение кони. Все было готово к движению, и все же они медлили.

Снег повалил сильнее. Стоило Стюарту разомкнуть веки, как в глазах начинала мелькать снежная круговерть. Снег через раскрытую дверцу залетал в карету. Стюарт оставался бесстрастен. В Йоркшире снег был похож на пух. Снежинки — крохотные кристаллики — лепились одна ж другой и ложились сугробами, как самая лучшая перина. Словно снежные облака были «думками» — столь любимыми в России пуховыми подушками, которые кто‑то вспорол снизу так, что их содержимое, паря и кружась, все падало и падало на землю. Англичане и понятия не имели о настоящем холоде — таком лютом, что способен сковать льдом море. В Финляндии холодно. В Йоркшире так себе — go умеренно. Была зима, прекрасное время, чтобы посидеть у огня, выпить немного бренди, прижаться к теплому и мягкому телу под горой одеял, согреться под ними.

Собственно, в этом и состояла цель его пребывания здесь. Добиться того, чтобы теплое тело лежало сегодня в кровати, тесно прижатое к его собственному. Теплое и страстное. И без всяких там осложнений. Легкость доступа к телу — это очень важно. Иначе и затевать ничего не стоит. У виконта Монт‑Виляра и так хватало сложностей, чтобы искать их еще и в общении с женщинами. Ни на что другое у него просто не было времени, лишь на плодотворное общение сроком в одну ночь. Спасибо, дорогая, и прощай. Не поминай лихом.

Однако Монт‑Виляр радовался уже тому, что у него возникло стремление побыть с женщиной хотя бы одну ночь. За все четыре месяца пребывания в Англии у него так ни разу и не возникло подобного желания. Ни единого всплеска мужского интереса. Он начал было думать, что теперь волноваться его могут заставить лишь денежные проблемы и махинации дяди Леонарда. Каждый новый день открывал новый поворот, какую‑то новую уловку, с тем чтобы разлучить Стюарта, который к этому времени должен был бы стать одним из самых богатых людей Англии, с его деньгами. Сегодняшний день должен был бы помочь в решении проблемы, но до полной и окончательной победы было еще очень далеко.

Впрочем, сегодняшний день был успешным хотя бы потому, что помог решению проблемы, мешающей в более точных сферах, чем бренный металл.

Он слегка вздрогнул, но при этом почувствовал сильный ток крови внизу живота. И ощущение было приятным, многообещающим. И все благодаря женщине в банке. Он даже не помнил, что в ней так уж ему понравилось, но факт оставался фактом — не так много англичанок могли бы его побудить сидеть на холоде и ждать. Он терпеливо ждал ее появления, ибо понимал, что рано или поздно она должна проголодаться, а в банке еды не было. Судя по ее комплекции, морить себя голодом эта дама не привыкла. На ее костях мяса было даже с избытком.

Мясо на костях. Да, ему это нравилось. Он сидел, согретый приятным предвкушением, стараясь вспомнить, что еще в ней ему понравилось. Он помнил ее довольно расплывчато. Она...

Что она собой представляла? Какое слово могло вместить общее о ней представление? Подумав, он остановился на «милашке». Вся из золотистых кудрей и незабудково‑синих глаз. В платье, которое выглядело так (и ткань, и фасон, и размер), словно она купила его в возрасте четырнадцати лет. Ах, четырнадцатилетняя деревенская проститутка... Возможно, в этом все дело. Возможно, он становился извращенцем в большей степени, чем ожидал от себя. Но эта «проститутка» была старше четырнадцати — правда, он не мог сказать насколько. Она выглядела очень юной. И так услужлива, так очевидно впечатлена его внешностью, так женственна...

Стюарт мысленно улыбнулся и запахнул полы пальто. Ему нравилось производить впечатление, особенно на женщин. Он вновь прикрыл глаза, приговаривая: доступная. Он не ожидал от себя, мужчины богатого и красивого, способности и желания пойти на определенные жертвы ради никчемной секретарши, особенно если хотя бы половина того, что она наболтала о своем отце‑инвалиде, правда.

Однако первая жертва была налицо — ему пришлось прождать целых сорок пять минут (еще немного — и его слуги подняли бы мятеж), прежде чем двери банка открылись и она выпорхнула наружу — маленькая торопливая толстушка. Не дав ей уйти далеко, кучер виконта остановил ее, направив к открытой дверце кареты. Она подошла, остановилась, озадаченно моргая. Ее миловидное бледное личико сияло. И само оно было крупное и сливочное, как луна; кожа гладкая, без единого изъяна. Голубоглазое пшенично‑английское лицо. Эмма разглядывала салон кареты, но его, Стюарта, кажется, так и не заметила. «Очевидно, здесь слишком тесно», — подумал виконт.

Она подпрыгнула, когда он спросил:

— Не хотите ли перекусить?

Стюарт был уверен, что своим вопросом совершенно застал ее врасплох. Она вообще не знала, есть ли кто в карете или та пуста.

Вместо ответа она уставилась в тот угол, откуда‑то донесся голос. Он успел насладиться ее растерянностью. Ему нравилось неравенство их положений: он видел ее совершенно ясно, она же лишь догадывалась о его присутствии. Он сразу ухватил момент, когда она заметила носок его сапога. Он тускло мерцал в темноте. Она прислонилась к дверце кареты, осмелилась даже чуть просунуть голову внутрь. На лице ее застыло смешанное выражение изумления, осторожности, некоторого испуга. Словно взгляд косули, подумал Стюарт.

— Так как насчет ленча? — еще раз спросил Стюарт и только сейчас вспомнил, что время даже английского ленча давно прошло.

— Что? Нет! — быстро ответила она, отшатнувшись.

В темноте он приподнял бровь. Нет? Почему бедная молодая женщина отказывается поесть с богатым мужчиной? Ошибка, ее нужно исправить. Стюарт постучал затянутой в перчатку рукой по кожаному экрану на окне и сказал:

— Заходите.

— Боже, нет! — Она отступила. Казалось, она готова бежать опрометью от него и в то же время так поражена, что ноги словно приросли к земле.

Хорошо. Удивление — это хорошо.

— Тогда я выйду.

Стюарт приподнял свое длинное тело, склонился вперед и вниз. Шляпу ему пришлось придержать в руках — она не помещалась в дверном проеме. Он выглянул на свет простоволосый, а девушка отступила еще на шаг, задев своей довольно крупной нижней частью обтянутые кожей перила открытой дверцы. Это ее еще больше испугало, она подалась вперед и упала бы, если бы Стюарт не поддержал ее. Фактически он поймал ее в свои объятия. Несмотря на обилие зимних одежд, она показалась ему легкой. Под своим изношенным серым пальто, деревенским клетчатым платком, концы которого были спрятаны под пальто, голубым шерстяным шарфом, намотанным поверх воротника, она Дрожала, как испуганный кролик.

Он отпустил ее, боясь перепугать до смерти, и она тут же попятилась. На лице ее застыл ужас. Она часто дышала, это было заметно по быстро возникавшим облачкам пара возле губ.

Стюарт вообще‑то привык, что женщины его немного боятся. Причин этому было несколько: во‑первых, его рост, неулыбчивость, суровая мрачность — напускная, но так та он был устроен.

Во‑вторых, его социальный статус, намного выше, чем у большинства его временных подруг, заставлял их смотреть на него снизу вверх с почтительным испугом, что тоже не слишком помогало сближению. Но что важнее всего, ему доставляло истинное удовольствие их пугать. Небольшая игра в кошки‑мышки, перед тем как их успокоить. Эта игра давала ему возможность чувствовать себя абсолютным хозяином положения, что особо им ценилось. Но эта молодая женщина вела себя несколько странно. В банке она явно продемонстрировала отсутствие предрассудков и едва не мурлыкала под его взглядом. А сейчас шарахнулась от него, словно он был уличный разбойник.

— На самом деле я не так уж опасен, — сказал он и с сухим смешком добавил: — По крайней мере для вас.

Она заморгала. Он, кажется, не сумел ее убедить. Она оказалась ниже ростом, чем ему помнилось. Пышная румяная тыквочка. То, что ему нравилось: милая, сладкая, наивная. Простушка. Под глубочайшим впечатлением от его богатства. Почти без мозгов. Да, его любимый тип. Господи, сколько у него уже не было деревенских девочек?

Вообще‑то настоящих деревенских девчонок у него вообще не было. Они не жили в Париже, а если и попадали туда, быстро превращались из деревенских простушек во что‑то другое. Актрисы варьете, посещавшие Петербург, были ему не по вкусу. Странно, его отпугивал запах. Но вот эта англичанка, с которой они в вестибюле банка искали ручку, пахла — он вспомнил — гвоздикой. Как ей это удалось в разгар зимы? О да, эта курочка была идеальной дичью. Даже сейчас, когда они стояли посреди улицы, он с трудом удерживался от того, чтобы взять да и затащить ее в карету.

Не то чтобы ему не хватало в этой области изобретательности... Примитивная страсть тоже имеет свою привлекательность, не так ли? Надев шляпу, он почтительно поклонился женщине почти на фут себя ниже, женщине с поразительно синими глазами размером с блюдце. Великолепные глаза. Но на первое место Стюарт все же ставил ее сливочно‑нежную гладкую кожу, а уже потом глаза. Глаза ангела. И вот оно: в этих глазах он увидел блеск любопытства. Еще одно очко в ее пользу. Стюарт любил иметь дело с женщинами, обладающими высокой степенью любознательности, женщинами авантюрного типа, смело исследующими по крайней мере ту область, где у них совпадали интересы.

— Итак, где вы живете, мисс Муффик? На пуфике?

— Маффин.

— Да, Маффин. — Какое сливочное, вкусное имя и великолепно ей подходит. — Итак, мисс Маффин, где в Йорке вы живете?

Несмотря на всю вежливость его интонаций — он старался быть галантным, — несообразность его вопроса была для нее очевидна. И ему это нравилось. Он взял назад суждение о ней как о безмозглой простушке. Она была достаточно проницательна — просто не слишком заумна. Лицо ее мгновенно отразило то, что она очень правильно поняла его вопрос — он справляется о ее местожительстве не ради того, чтобы разговор поддержать, а ради конкретной цели. Поскольку ленч отпадал, оставалось только ехать к ней.

Стюарт никогда не позволил бы задать женщине своего круга такой недвусмысленный вопрос. Судя по тому, как смутилась его визави, не следовало задавать ей такой вопрос. Но что она могла сделать? Ничего. Он, Стюарт, был абсолютно недосягаем для нее как ухажер и уж тем более как жених. Между ними могли существовать только такие отношения: мужчина декларировал свой к ней интерес, и не просто мужчина, а ее наниматель, важный работодатель, человек, обидеть которого она не могла себе позволить. Легкая добыча, сказал он себе. Все равно что доставать уток из пруда, когда селезень подстрелен.

Ее реакция восхитила его. Она поморгала секунду. Затем нахмурилась, улыбнулась несмело, словно солнце выглянуло, поморщилась. Ему понравилась эта последняя гримаса: легкий трепет — и добродетель повержена. Гримаса стала кислой. Она поджала губы, затем уголки губ слегка поползли вверх. Ситуация была неподходящая, но она явно расслабилась. Да, она испытывала облегчение. Но почему? Чего еще он мог от нее хотеть? Она склонила голову, пряча лицо, которое так явно выдавало ее эмоции.

Сам Стюарт настолько увлекся наблюдением за быстротечной сменой настроений на лице женщины, что забыл про собственные.

И вдруг — надо же! Сильное чувство во весь голос заявило о себе. Ему очень понравился тот переполох, что он сотворил. Он обожал его. Он поймал себя на том, что наблюдает за воздухом, что она выдыхает, за тем, как вздымается грудь ее под тяжелым пальто. Щеки ее в том месте, где их обрамлял платок, стали ярко‑розовые. Из прически выбился локон. На пальто у нее была дыра — в том месте, где рука касалась пышной груди, ткань протерлась.

Она была бедна. И несмотря на очевидные преимущества, которое сулило ей послушание, она стыдливо, словно извиняясь, пожала плечами. Будто ей очень хотелось угодить этому замечательному господину, она лишь не знала как.

Испуг совершенно исчез. Стюарт невольно спросил себя, что стало с ее страхом. Очевидно, он вел себя более обнадеживающе, чем осознавал. Или более настойчиво. Стюарт мысленно расхохотался над собой.

Он смотрел, как снежинки задерживаются в изгибе ее ресниц, прежде чем растаять. Она сейчас улыбалась довольно дерзко.

Вне сомнений, она была восхитительна. Она хотела было заговорить, но рассыпалась мелкими бисеринками смеха.

— О, — сказала она, опустила глаза и снова засмеялась, явно нервозно, — я не могу поверить, Господи... — Теперь, когда она поняла, чего он от нее хочет, она чувствовала себя польщенной.

Хорошо.

— Я не могла бы ни при каких обстоятельствах... Плохо.

— Почему нет? Конечно, вы могли бы.

— Могла бы что? Что именно они обсуждают?

Сердце его упало.

Затем она сказала очень любезно, и любезность ее была убийственной — намеренное

развенчание надежд:

— Нет. И все же спасибо. Но в самом деле — нет. — Когда она снова засмеялась, смех ее уже не ввел его в заблуждение. Она сказала то, что хотела сказать. И все же она находила их обмен любезностями — а может, не только это, может, саму жизнь — довольно забавным. «Господи, — подумал он. — Она как шампанское». Он хотел не только пригубить ее, но выпить до дна — все ее мельчайшие движения, все эти гримаски; ему хотелось ее щекотать, щекотать до тех пор, пока смех ее не перейдет в слезы, пока она не завизжит.

— Почему? — спросил он. — Какой вред в том, что выскажете, где живете? Мне всего лишь было любопытно.

И тогда она посмотрела прямо ему в глаза. Ее влажные, торчащие в разные стороны ресницы были темнее, чем волосы, хотя, как и волосы, отличались густотой и загибались кверху. Они как нельзя отчетливее оттеняли ярко‑синие глаза. Нос у нее был маленький, вздернутый, брови вразлет, круглый подбородок с ямочкой и круглые щеки, яркие, как розы.

Она вся была кругленькая, выглядела мягкой, но эта мягкая округлость была приятна. Как масленая булочка. Нет, не жирная. Сбитая. У нее было ровно столько лишней плоти, чтобы убрать углы и оставить округлости. Даже там, где у женщин бывают углы, линия скулы, костяшки пальцев и даже локти у мисс Маффин были круглыми. Какое‑то мгновение он ощутил боль, такую острую... Он хотел ее — и будь что будет. Чудесное чувство. Необычное. Яркое. Он хотел вжаться в ее мягкость, утонуть там.

И все ее округлости словно были созданы, чтобы утолить его печали. Как будто, утоляясь в ней, все горести этого мира растворятся, отойдут в небытие.

Он смотрел, как она осторожно обошла дверцу кареты и медленно попятилась, помахав ему рукой на прощание. Стюарт отступил, чтобы лучше ее видеть, и был вознагражден последним «прощай» женщины, похожей на херувима. Но херувима вполне взрослого.

— Еще раз спасибо! — крикнула она, будучи уже на расстоянии футов десяти от него. Она покачала своей милой головкой, и выбившийся локон ударил ее по щеке. О, нестерпимо...

— Пожалуйста, — ответил он и почувствовал, что губы его (непривычное ощущение) складываются в улыбку. У него даже бровь приподнялась, так он себе удивился. Стюарт улыбался. Он не мог вспомнить ничего, что могло бы заставить его улыбнуться последние несколько месяцев.

Между тем мисс Маффин вздернула голову, постояла секунду и припустила вниз по улице.

Бедра ее вздымались на бегу, полные икры с тонкими лодыжками завлекали мельканием — от бега низ юбки приподнимался. Как ему это нравилось! Он стоял и смотрел, пока она не исчезла за белесой снежной завесой. Вьюга закружилась вокруг нее, а рассеявшись, обнаружила внутри себя пустоту; ушла, пропала. Он остался стоять в недоумении, постукивая шляпой о колено. Что на нее нашло? У нее же на лице написано — доступ свободен.

— Ваше сиятельство! — Это к нему обращался замерзший кучер. — Так мы едем?

Стюарт злобно посмотрел на него и бросил:

— Ладно. Но вначале ты заскочишь в банк и возьмешь ее адрес. Не выходи, пока его не добудешь. — Стюарт прищурился. — И не тяни. Кони застоялись.

И это было правдой. Но не из‑за коней кучер опрометью побежал в банк. И он, и остальные слуги при внешней независимой угрюмости как огня боялись вызвать гнев господина. Многие были уверены, что их хозяин не вполне человек, скорее — чудовище, тиран. Увы, хотя Стюарт не испытывал по этому поводу гордости, иллюзий у него не было — его нынешние слуги в свое время действительно работали на чудовище.

И слуги виконта были не одиноки в своей обеспокоенности тем, как сильно походил Стюарт на своего покойного отца.

Результатом кропотливого ночного бдения явился счет в хейуард‑он‑эймсском филиале Йоркской банковской компании. Хейуард‑он‑Эймс — небольшой городок рыночной площадью, расположенный в милях тридцати от ее родной деревни. Туда она могла поехать с толком. У сестры Джона Такера, Мод Станнел, имелся баран, которого она и ее муж, возможно, согласились бы продать за хорошую цену. Поездка Эммы выглядела бы оправданной, она могла бы не опасаться, что на нее особо обратят внимание. Вот почему она открыла в городке возле фермы Станнелов счет, куда затем направила авизо на пятьдесят шесть фунтов с мелочью на имя Стюарта Эйсгарта от некоего общества с ограниченной ответственностью, хотя подпись сделала с небольшими изменениями. Трюк был старый, но работал хорошо.

Через несколько дней, как только бумажная работа будет завершена, она возьмет свои деньги по дороге на ферму Станнелов, после чего закроет счет и обрубит хвост. Крохотная червоточина в сочном плоду йоркширской банковской системы, которую никто не заметит. А если заметит, будет слишком поздно. Если чтобы залезть в карман банка, Эмме пришлось проработать почти всю ночь, то все остальное должно быть ясно и просто.

Самое трудное было в предутренние сонные часы аккуратно расшить снова и зашить гроссбух. Мистер Хемпл тоже был в банке, но сидел он в другой комнате — дремал, поджидая, когда она закончит. Чтобы осуществить задуманное, ей пришлось переместить четыре страницы с конца. Она открыла счет в филиале «недолго назад», переписывая в гроссбухе даты на более приемлемые вплоть до сегодняшнего дня, после чего все перемещения капиталов уже, как ожидалось, должны были быть записаны ее собственным почерком. Эмма работала и напевала себе под нос. Все шло как нельзя лучше, все сшилось без морщиночки, а ко всему прочему виконт нашел ее привлекательной.

Маленький послеобеденный флирт пришелся как нельзя кстати — как раз этой изюминки ей недоставало. Она была счастлива, хотя здравый смысл должен был бы подсказать ей, что стоит встревожиться. И испугаться. Если виконт увидит ее вновь, то непременно узнает. Если ему когда‑либо Доведется встретиться вновь с Эммой Хотчкис, он сопоставит ее с Молли Маффин. Если бы за последние пятьдесят лет кто‑то из живущих на холме виконтов удосужился спуститься в деревню, она бы волновалась. А так просто повода для волнений не было. Этот едва ли будет исключением.

Все прежние обитатели замка Данорд предпочитали жить в Лондоне. А если этот и решился приехать в родовое гнездо, за плечами его стояли крепкие семейные традиции, не позволявшие якшаться со всяким деревенским быдлом. До сих пор крохотная деревушка Малзерд‑на‑Прунти была малоинтересна английским лордам, и едва ли что‑то могло изменить положение.

Что позволяло Эмме пороскошествовать, то есть пофантазировать: Эмма Хотчкис — безумная страсть красивого виконта. И ничего, что реальный мужчина был мужчиной весьма заносчивым, вполне заслуживающим того, что она и ее «нервная задница» как раз сейчас делали. В его руках вся власть и все такое, а она вот сидит здесь и ставит его на место. Ну разве она не штучка? В то время как он был так уверен в том, что он «опасен» — кажется, это слово он употребил. Так уверен, что у него все под контролем, будто он не человек, а Господь Бог.

И так приятно было на него смотреть, говорить с ним, улыбаться ему.

Эмма засмеялась, закрывая гроссбух. Она разок по нему хлопнула, взяла в охапку и соскочила со скамьи. Пора показывать работу мистеру Хемплу.

Как выяснилось, банк в отношении Молли Маффин располагал лишь адресом некой временной конторы по предоставлению секретарских услуг. Стюарт бранил себя на чем свет стоит, поскольку адрес у него был уже пять дней, а он только сейчас нашел время по нему приехать. Но к этому времени контора, похоже, прогорела. Если вообще имела место быть, поскольку по указанному адресу располагалось мрачное пустующее здание с заклеенными крест‑накрест окнами. Стюарт был сильно разочарован. Он оказался в тупике. Но что он мог сделать? Некоторым вещам не суждено сбыться. Ок найдет еще одну маленькую деревенскую толстушку.

Хотя эта ему снилась. Дважды яркие сны о том, какая она была теплая и сочная, как масленая булочка... Нет, ерунда, он совсем ее не знал. Должно быть, в нем взыграло что‑то другое, что‑то сокровенное, чего ему недоставало. Другая женщина удовлетворила бы его не хуже.

Тем временем жалкие пятьдесят шесть фунтов испарились со счета Йоркской банковской компании, и никто не мог объяснить этой пропажи. Они сказали ему, что он ошибался, хотя он точно знал, что с его вложений в южноафриканские копи причитался дивиденд. Он видел извещение, хотя сейчас не был вполне уверен в том, что видел и платеж. Несколько недель назад он послал своим получателям то, что должен был. Он и понятия не имел, что с ним случилось. Он его не подписал. Он пытался забыть об этом, но не мог избавиться от подозрения, что дядя перехватил этот последний чек. «Господи, Леонард, если я смогу застать тебя с поличным, клянусь, я засажу в тюрьму твою вороватую задницу». Пятьдесят шесть фунтов! Если уж дядя собирался продолжать тянуть с него деньги, то суммы по крайней мере должны быть стоящими. Пойти в тюрьму за пятьдесят шесть фунтов! Но Леонард пообещал, что больше не тронет ни пенни. Хотя разногласия оставались. Леонард отрицал, что забрал из замка кое‑какие ценности, с этим хотя бы понятно. Но начинать старую бодягу из‑за пятидесяти шести фунтов!

Эта кража на смехотворную сумму не давала ему покоя. Раздражало еще и то, что у дяди Леонарда было с лихвой времени, чтобы ухватить денежный куш пожирнее, и никто не смог бы призвать его к ответу. Дядя Леонард и английское законодательство — вот две инстанции, что доставляли ему больше всего хлопот, с тех пор как он вернулся в Англию. Стюарт воспринял эту выходку со стороны дяди как пощечину и почувствовал, что готов за эту обиду с живого Леонарда шкуру содрать.

Он вызвал шерифа, который обещал ему полное сотрудничество, хотя это ничего не значило, поскольку повода для сотрудничества не было. Чек этот помнил лишь Стюарт. Он послал телеграмму южноафриканскому консорциуму алмазных копей, с просьбой удостоверить банк и его бухгалтеров о том, что они направили ему чек (пересылка чека могла занять недели, сообщили ему в ответной телеграмме), и с просьбой отправить сообщение в том случае, когда чек будет обналичен (ждать чего, возможно, предстояло вечность). Кругом тупики. Стюарт чувствовал, что любое начатое им дело разваливается, так и не приблизившись к завершению.

И тут удача: дядюшка — по крайней мере Стюарт полагал, что это был его дядя, — шел прямо в сеть.

Поселившись в сельской гостинице возле одной деревушки на севере Йоркшира (где Стюарт имел связь с женой местного пекаря — он обнаружил, что его с неудержимой силой тянет к низеньким круглолицым представительницам Йоркшира; а жена пекаря была второй за последние шесть дней, хотя обеим недоставало утонченности, что ли), ему случилось встретиться в холле за пивом с парнем, который, кажется, знал Стюарта. Только фамилия у него была чуть иная: Агсирт. Парень был кассиром в банке, в местном отделении, которым пользовались все фермеры округи. Когда из разговора выяснилось, что банк, где работал кассир, — филиал Йоркского, Стюарт живо заинтересовался.

Оказалось, что в местный филиал поступил платеж от — кто бы мог подумать! — компании, владеющей южноафриканскими алмазными копями.

— Можешь представить? Какой‑то парень с похожей фамилией получил жирный куш с копей в Африке. — Кассир покачал головой.

Пятьдесят шесть фунтов совсем не куш, но Стюарт продолжал говорить с парнем на ту же тему около получаса, заплатил за все выпитое им пиво и за ужин, а на следующий день явился в банк и разложил капкан для Леонарда, действуя плечом к плечу с констеблем. Он подал официальную жалобу на преступника, и теперь оставалось только ждать, чтобы упрятать дядю на тридцать лет в тюрьму за мошенничество.

Как оказалось, чек был принят на депозит, но деньги не растаможены (таможня находилась в Лидсе): лондонский банк африканского консорциума, как подозревал Стюарт, направил им телеграмму, чтобы пропустили чек, в надежде, что поймает на него злоумышленника в тот момент, когда тот будет покупать наличные.

Итак, оставалось только ждать. Офис шерифа был через улицу и в одном квартале от банка. К шерифу должен был прийти посыльный, как только преступник объявится. Когда Леонард объявится, и Стюарт, и шериф Блай будут готовы. Сам Стюарт поселился в единственной в городе гостинице и, чтобы не привлекать внимание, не стал даже слугу с собой брать. Он снял пять номеров, три из которых лишь для того, чтобы обеспечить себе покой справа, слева и напротив. Гостиница располагалась на единственной улице Хейуард‑он‑Эймса, городка, где находился филиал банка.

И тогда — о благословенное чудо, явный знак того, что Господь благоволил ему! — на третий день пребывания Стюарта в гостинице, в тот момент, когда он сидел в вестибюле, в отель вошла сама чудесная Молли Маффин, улыбчивая, вся в золотых кудряшках — на сей раз куда больше золотистых локонов выбилось из‑под платка, прикрывающего ее голову.

Вначале Стюарт даже решил, что обознался, она почему‑то была на себя не похожа. Одежда ее была и новее, и грубее. И в ней чувствовалась — в каждом неприметном жесте, в походке, в наклоне головы, в голосе, каким она заказывала номер, — абсолютная уверенность. При этом он готов был поклясться, что эта новая Молли Маффин не строит из себя то, чем она не является, этот апломб — неотъемлемая часть ее самой. Только где же он был в прошлый раз?

И все же под знакомым серым пальто с торчащей из‑под него ярко‑синей шерстяной юбкой весьма характерно колыхался и вилял тот зад, который он бы ни с одним другим не спутал.

Сама Молли Маффин оставалась здесь на ночь. Стюарт чуть не выронил газету. Но у него хватило самообладания, прикрывшись газетой, наблюдать за молодой женщиной. Он смотрел, как она скинула пальто в теплом вестибюле, как склонилась над регистрационной книгой, одарив его щедрым видом сзади. В юбку была заправлена полосатая блузка, что показалось ему выпадением из образа. Но что вообще ни с чем не вязалось — так это то, что на ногах у нее были сапоги. Огромные сапоги из мятой резины, явно принадлежащие кому‑то другому — мужчине. Стюарт от злости аж закачался в кресле, но потом вспомнил ее отца. Они принадлежали ее хромому, слепому и глухому отцу.

Когда ее роскошный зад развернулся и, покачиваясь, направился к лестнице, Стюарту пришлось подавить в себе желание немедленно броситься за ней следом. Или по крайней мере к консьержу, чтобы начать выяснять, где в это время года он мог бы достать живые цветы. Послать этой женщине шесть дюжин каких‑нибудь цветов, которые пахли бы... по крайней мере не хуже гвоздики.

Глядя на расплывающиеся буквы газеты, Стюарт в своем воображении рисовал букеты тепличных роз, или тюльпанов, или лилий, или нежных нарциссов, или всех сразу. Карточку со своим именем. Приглашение на ужин — раз уж они остановились в той же гостинице. Он найдет к ней подход, на этот раз он будет рассыпаться в любезностях. «Ваш коленопреклоненный слуга». Он опустит голову и снимет шляпу. «Да, я благодарна вам за цветы. Так красиво, так необычно зимой, красивый жест. Так, может, ужин...»

На этом месте мечты Стюарта обрывались. Физиономию его свело от гнева. Кровь бросилась к щекам. Только сейчас ему пришло в голову задуматься о том, почему Молли Маффин оказалась здесь.

Почему женщина, которая вела протокольные записи в том самом банке, откуда испарились 56 фунтов, та самая женщина, что записывала в гроссбух все трансакции дня, — почему это она появилась в том самом городке, где выплыл чек? Что за странное совпадение? Он вспомнил заклеенные бумагой окна ее конторы с «безупречной репутацией».

Он еще вспомнил ее испуг и то, что он подумал тогда, на заснеженной улице: каких еще намерений относительно себя могла ждать Молли Маффин от него, виконта Монт‑Виляра? Вспомнил и то, как она радостно расслабилась, когда поняла, что от нее хотят лишь сексуальных услуг.

Увы, теперь‑то он понял, в чем могла быть причина ее замешательства. Чувство вины. Страх. Боится? И правильно делает.

Стюарт старался усмирить свой гнев. Пытался придумать рациональное объяснение. Почему совершенно чужой ему человек, женщина — если она действительно это сделала, конечно, тут какая‑то ошибка, но все‑таки если она это сделала, — почему она украла у него такую смехотворную сумму? Он не мог придумать причины. Все, что приходило ему на ум, — это превентивные меры по отношению к этой женщине, то, что заставило бы его чувствовать себя лучше по поводу всей ситуации. Господи, если она манипулировала им и его и так сильно запутанными финансами...

Он передал записку своему посыльному, который дежурил в банке. Вот что там было написано:

«Если женщина придет снять деньги со счета, скажите ей, что деньги будут только на следующее утро. Я настаиваю: в случае, если женщина придет снять деньги, не посылайте за шерифом прежде, чем поговорите со мной».

Date: 2015-04-23; view: 644; Нарушение авторских прав