Глава 2. Весь фокус в том, чтобы остричь барана ловко и без хлопот — не дать ему повода для тревоги, когда вы переворачиваете его так

Весь фокус в том, чтобы остричь барана ловко и без хлопот — не дать ему повода для тревоги, когда вы переворачиваете его так, как вам нужно. Нужно, чтобы он оказался на спине: пусть дрыгает всеми четырьмя ногами — так он беспомощен, и в этом ключ успеха. Но действуйте нежно, только нежно. Стоит применить грубость — и перед вами баран в гневе, который пинается и норовит боднуть, что ведет к дальнейшему противоборству, которое, в свою очередь, может привести к повреждению шкуры, и тогда животное совсем обезумеет. Никогда не действуйте грубой силой. Управляйтесь с бараном нежно, ведите его в нужном вам направлении, как партнершу в танце.

Эмма Дарлингтон Хотчкис «Йоркширские советы по домоводству и рецепты»

В руках опытного специалиста стрижка овец напоминает балет. Настоящий мастер способен снять с барана руно за один прием, словно куртку с него снимаешь. При этом баран, которого стригут, при иных обстоятельствах мог бы запросто весьма крепко боднуть женщину чуть ли не с него весом. Эмма знала, какими самодовольными и нетерпимыми бывают бараны. Если вы собираетесь лишить барана его роскошной шубы, надо очень хорошо уметь обращаться с ножницами.

Отец Эммы, которого не стало десять лет назад, был знаменитым стригалем. Свою небольшую семью он содержал имея крохотное стадо, но зато едва ли не каждому соседу помогая стричь овец. Он был человеком неразговорчивым и если все же открывал рот, то в основном произносил то, что так или иначе относилось к его профессии. Никогда нельзя добиваться ничего от овцы силой. Танцуйте с ней — и она ваша. Эмма росла, полная благоговейного восхищения перед искусством отца, и мечтала о том времени, когда она сама сможет совершать этот танец. Увы, до отца ей было не подняться — рост не позволял. Задумываясь о том, что подвигло ее на аферы с Заком, она приходила к выводу, что в основе ее стремления «стричь простаков» лежало именно это с детства впитанное преклонение перед тем, как ловко отец управляется с баранами, заставляя их расставаться с собственной шубой без сожаления. Все у них в Лондоне шло как по маслу. До одного прекрасного дня, который прекрасным никак не назовешь. До того момента «игра» казалось ей веселой и совсем не опасной. Действительно, жертвы мошенников отделывались испугом, никакого реального вреда им не наносили, а побочный продукт оказывался весьма полезным — деньги, которые нежно изымались у тех, кто имел их в достатке, благодаря очевидной жадности их прежних хозяев непременно вернулись бы к ним сторицей.

Стрижка баранов — вот что занимало мысли Эммы, сидящей у высокого, с двойным остеклением и бархатными портьерами окна Йоркского банка. Этого упрямого барана нужно остричь.

Здесь было тепло, нос и щеки согрелись после мороза, тело пребывало в приятной истоме, а голова слегка кружилась от предвкушения приключения. В теплом банке, являвшем собой настоящий памятник британской приспособляемости к неблагоприятным условиям среды, с гудящим огнем в камине — тяга работала отлично, — с восточными коврами на полу, она ждала появления неуловимого виконта которого она за четыре месяца пребывания того в поместье так ни разу и не имела счастья лицезреть. Монт‑Виляр опаздывал. Но он непременно должен был появиться, ибо документы по делопроизводству, им же затеянному, требовали его личной подписи. Все, от управляющего банком до последнего кассира, горели желанием поскорее познакомиться с виконтом. Дух любопытства витал в воздухе, дух, почти физически ощутимый. Сердца людей бились в унисон, флюиды ожидания поднимались к высокому лепному потолку.

Эмма держала свое возбуждение в узде. Она терпеливо ждала, глядя на успокаивающий заснеженный пейзаж за окном. Белые снежинки кружились в воздухе, снег пушистым ковром укрывал подоконники и крыши, обрамлял белым темный переплет рам, делая дома похожими на игрушечные. Денек сегодня выдался на славу, не слишком холодный для конца декабря. Рождество миновало три дня назад, а праздничное настроение осталось. Особенно приятным было то, что в этот четверг ветер утих. В это время года ледяные ветры — частые гости в Йоркшире, но для дня визита Эммы в банк они решили сделать исключение.

Ей было за что благодарить судьбу. Во‑первых, за погоду. Во‑вторых, за то место, что ей было предложено. Эмма сидела на углу длинного стола — назначенная, но еще не вступившая в должность секретарша, которой надлежало записывать все, что будет здесь сказано. Она была «направлена» сюда бюро, предоставляющим секретарские услуги, ибо, к несчастью, оба секретаря виконта внезапно и одновременно уволились. (К счастью, ни один настоящий джентльмен не счел удобным задавать вопросы о том, на кого именно она работает. И кто ей за работу платит. Собственно, ей никто не платил. Она придумала несуществующее агентство после того, как послала мистера Блейни и его коллегу, мистера Харлоу, в Лондон, в погоню за несбыточными барышами, которое сулило ею же придуманное агентство по трудоустройству секретарей.) За столом никого не было, если не считать Эммы и управляющего банком, сидевшего по левую руку от нее во главе стола, и заместителя управляющего — по правую. Управляющего звали мистер Хемпл, а его заместителя — мистер Фогмот. Все остальные стулья пока оставались свободными.

От скуки Эмма начала ерзать на кожаном сиденье, перекладывать с места на место блокнот для

стенографии, перебирать ногами под столом, шурша нижними юбками. Ее движения привлекли внимание обоих мужчин. Надо сказать, что выбор нижних юбок был довольно рискованным — они шуршали при малейшем движении.

Поймав на себе мужские взгляды, Эмма повернула голову сначала к одному, потом к другому и заулыбалась. После некоторого колебания они заулыбались в ответ. Она заморгала, вспорхнув ресницами, и стыдливо покраснела — беспроигрышный прием, — опустила глаза, как настоящая скромница. Она прекрасно знала, какое именно впечатление должна произвести. На ней было довольно старомодное платье, шерсть и полосатый шелк поблекли до бледно‑голубого, с высоким воротником и юбками, топорщившимися сзади и на боках. Платье ей нравилось, хотя теперь трудно было сказать, как давно оно вышло из моды, поскольку и тогда, когда она его купила в Лондоне лет десять назад, оно уже не было новым. И все же платье вполне отвечало поставленным целям. Оно сидело как влитое, едва не лопаясь на пышной груди. Поскольку платье сильно сдавливало ребра и талию, дышать полной грудью Эмма не решалась — пуговицы могли отлететь. В качестве дополнительной меры предосторожности она приколола к правой груди, довольно низко, стальные часы, которые, увы, не шли. Но теперь едва ли кто‑то мог усомниться в том, что перед ними была дама самого что ни на есть фривольного поведения.

И все же как приятно было вновь ощутить себя женщиной, пусть и не слишком скромного поведения. Эмма вдруг поняла, что очень долго вообще не замечала того, что являлась особой женского пола.

Эмме нравилось ее маленькое пышное тело. Природа щедро одарила ее округлостями. Пусть ростом она не вышла, да и тела местами было многовато, внешность ее трудно подходила под определение «элегантная», но женственная — безусловно. Тесноватое платье и шуршащая при каждом движении нижняя юбка как нельзя лучше подчеркивали женственность ее округлого маленького тела. И, будучи единственной дамой за столом, Эмма предпочла образ, который вполне отвечал мужским ожиданиям: маленькая сладкая бабенка — одни эмоции и никаких мозгов, рожденная лишь для того, чтобы прислуживать мужчинам.

Увы, если она правильно разгадала их ожидания, то мужчин, сидящих с ней за столом, ждало жестокое разочарование. Она совсем не собиралась им прислуживать. Даже если бы хотела, она не смогла бы, поскольку совершенно не знала стенографии и понятия не имела, как печатать на машинке. Однако она полагала, что у нее довольно ловко получится имитировать скоропись. К тому же задерживаться здесь надолго намерений у Эммы не было, и посему едва ли ее попросят что‑либо напечатать. Она присутствовала здесь с одной определенной целью — увидеть своими глазами подпись виконта и его самого во плоти. В последнем она признавалась себе с неохотой. Располагая образцом его подписи, Эмма могла бы выписать фальшивый чек — для того, чтобы не битьем, так катаньем заставить виконта расплатиться за убитогоягненка. После перерыва на чай секретарше надлежало испариться.

Она увидела экипаж за окном, и в тот самый миг господа за столом засуетились. Сердце Эммы забилось вдвое быстрее, чем обычно. Как странно снова увидеть роскошный черный, сверкающий лаком новенький экипаж, тот самый, что сбил ее ягненка, в этой обстановке. Как и тогда, карета была облеплена лакеями в новеньких ливреях — образец надменного высокомерия знати. Экипаж виконта не был единственным. Кроме него, к зданию банка подъехали еще два кеба. Двери черного экипажа с гербом виконта открылись последними. Увы, Эмма видела только спины выходящих, и то смутно, из‑за повалившего густого снега. Господа были все сплошь в черных пальто, мгновенно ставших рябыми от прилипших к шерсти снежинок. Забавное зрелище, жаль только, что они себя со стороны не видят — какие все же самонадеянные болваны эти мужчины!

Двери банка угодливо распахнулись перед вновь прибывшими. В открытые настежь двери ворвался ледяной сквозняк. Сначала Эмма почувствовала, как по ногам повеяло холодом, и только потом увидела первых вошедших. То были лакеи в темно‑коричневых ливреях с золотыми, отливавшими в зелень позументами — фамильные цвета Монт‑Виляров. Слуги бросились придерживать тяжелые двери, чтобы те не захлопнулись от сквозняка. Впечатление было такое, что они готовились впустить большую торжественную процессию. Впрочем, так и было: сначала вошли двое в котелках, за ними один в цилиндре. Они дружно принялись энергично работать ногами, стараясь стряхнуть снег с нарядных туфель, но, как ни старайся, ни одному из них было не под силу стряхнуть с себя образ, запечатленный в каждой клеточке: у них словно на лбу было написано — нотариусы. За первыми тремя вошли еще двое — здоровенные лбы, один с усами на иностранный манер. В руках у них были тугие кожаные портфели, по размерам напоминающие чемоданы, из тех, что так любят повсюду таскать за собой бухгалтеры, если не могут позволить себе нанять кого‑то, кто таскал бы тяжести за них. За ними вошли еще двое — помоложе, затем еще один молодой человек, явно торопившийся.

Затем последовала пауза длиной в два‑три удара сердца, и вот наконец произошло явление — иначе не скажешь — самого виновника. Он действительно представлял собой нечто — высокий, широкоплечий, вальяжный. Цилиндр его едва не задевал притолоку, пальто ниспадало роскошными складками до пят.

После стольких месяцев безуспешных попыток увидеть виконта живьем он наконец предстал перед ней во всем своем великолепии. Стюарт Уинстон Эйсгарт, достопочтенный виконт Монт‑Виляр, и так далее и тому подобное... Всех титулов не упомнишь. Несмотря на все свое предубеждение, Эмма поймала себя на том, что испытывает нечто, напоминающее благоговейную почтительность. Возможно, все объяснялось просто — такого она не ожидала. А что, собственно, она надеялась увидеть? Все, что угодно, но только не это.

Виконт остановился на пороге, опустив голову так, что она видела только сверкающую овальную тулью его цилиндра, и тщательно вытер нога. Никаких дежурных черных туфель — на нем были высокие лакированные сапоги, напоминающие обувь для верховой езды, прекрасно сидевшие на ноге, но какого‑то иностранного фасона. Виконт поднял голову и из‑под широких полей шляпы, оставлявших в тени большую часть его лица, неспешно окинул взглядом помещение. Он держался раскованно и с той долей надменности, которая позволяла считать, что сейчас он принимает решение — стоит ли обстановка комнаты того, чтобы он почтил собрание своим присутствием.

Он не торопился входить. «Стюарт, просто Стюарт, — напомнила себе Эмма. — Такой же человек, как и все, даже хуже — скряга и безответственный тип». От этой невесть откуда взявшейся почтительности надо было поскорее избавиться, иначе дело ее грозило провалом. Стюарт оказался совсем не таким, каким она его себе представляла: высокий, широкоплечий и моложе, чем ей думалось. Она знала, что мальчик, живший в замке на холме, тот самый, которого увез отсюда отец, когда ему было около шести лет, был примерно одного с ней возраста. Таким образом, сейчас ему должен был исполниться тридцать один год. Просто она забыла о том, что образ жизни накладывает отпечаток на внешность, как и одежда, воспитание и прочие факторы. В свои тридцать с небольшим он выглядел прекрасно. Внешность его была настолько яркой, что затмевала собой все окружение, и графичный, черно‑белый пейзаж за окном на его фоне казался тусклым и блеклым. Фасады складских помещений с покосившимися вывесками, обшитые свежими досками только наполовину, осыпавшийся рождественский венок над дверным проемом словно подернулись дымкой. На мгновение ей показалось, что она видит перед собой не реальный мир, а детскую игрушку, что так любят дарить богатые родители своим чадам на Рождество: вращающийся огромный шар, и снежинки, и окрестный пейзаж вращались внутри шара, поднимались вверх, следуя восходящему потоку, и опускались вниз, а единственной неподвижной точкой в этом призрачном мире был он, виконт Монт‑Виляр, чудесным образом попавший в этот шар с зимним пейзажем.

Он зашел в комнату, и лакеи затворили за ним дверь. Тяжелые двери закрылись со свистящим звуком, который отдавал окончательностью и. бесповоротностью. «Словно Двери склепа», — подумала Эмма. И виконт Монт‑Виляр, добровольный изгнанник, вернувшийся на родину, ее нелюбезный корреспондент, осторожный до подозрительности, необщительный и колючий человек, которого Эмма не имела возможности увидеть до этого самого момента, ступив на ковер, пошел к столу той походкой, которая больше подходила бы для военного парада.

Чеканя шаг, он миновал те несколько метров, что отделяли его от стола. Несмотря на толстый ковер, призванный приглушать звуки, каждый шаг его отдавался эхом. Виной тому была тишина, повисшая в комнате при его появлении. Клиенты повернули головы в его сторону, забыв об обслуживающих их кассирах, но и кассиры забыли о том, чем занимались. Работники банка, до того спешившие по коридорам по своим делам, замерли на месте.

Он шел, и полы его широкого пальто, длинного, почти до пят, хлестали его по ногам. Обшлага рукавов и подол были оторочены серебристым мехом, густым, шелковистым и блестящим. Удивительный мех — она никогда не видела ничего подобного. Просто и элегантно — и в то же время не совсем то, что стал бы носить англичанин, даже весьма обеспеченный. Пальто его было длиннее, чем принято носить здесь, несколько более облегающее в плечах и груди, приталенное и более пышное книзу.

Одежда. Вот что отличало его от других, вот что создавало его образ. Собственно, его самого она так и не смогла разглядеть — только то, что было на нем. Эмма поймала себя на том, что ерзает на стуле и вытягивает шею.

Вдруг она услышала скрип кожаного сиденья. Один из нотариусов занял место возле управляющего, двое других мужчин сели напротив. Длинный стол постепенно заполнялся, и, ой‑ой, он почти наверняка займет место вдали от нее, так что она не сможет его разглядеть. Неужели в итоге она так и не увидит ничего больше, чем его пальто, сапоги и шляпу! Нет, так не пойдет. Ей просто необходимо было присмотреться к нему — поймать его след, как сказал бы Зак.

Эмма отодвинула стул и положила блокнот на край полированного стола.

— Извините. — Она перевела взгляд с мужчины справа от себя на мужчину слева. — Мое перо. Я забыла его в пальто. Мне надо поменять его, перед тем как мы начнем. Это займет всего лишь минуточку. — С этими словами она встала и вышла из комнаты.

Она быстро прошла через коридор банка к гадеробной, отступила на шаг, чтобы протиснуться между двумя мужчинами из свиты виконта, которые, похоже, ее не заметили; третий уступил ей дорогу, лакеи в ливреях расступились. Все это время она не упускала из поля зрения виконта, наблюдая за ним краем глаза. Затем она уронила ручку. Посмотрела вниз и вправо, притворяясь, что ищет ее, попятилась задом, на ходу разворачиваясь. И врезалась как раз в виконта Монт‑Виляра.

Столкновение оказалось чуть более успешным, чем ей было нужно. Он налетел на нее с ходу, вернее — не совсем на нее, а на ее ягодицы. Ему пришлось подхватить ее, чтобы не сбить с ног. Он оказался более мощным, чем она ожидала, более твердым, более решительным в движениях — гора мышц. Что еще сильнее подняло его в глазах Эммы. В тот момент, когда он ухватил ее за талию, а она стремительно обернулась, чтобы вцепиться в его плечо, Эмма поймала его взгляд. Классический двойной взгляд мужчины. Он посмотрел на нее и через мгновение еще раз охватил ее быстрым взглядом. Эмма прекрасно знала, что за этим кроется. Он заметил ее присутствие, и она ему даже понравилась.

Эмма нисколько не растерялась. В тот момент, когда она пошевельнулась, стараясь обрести равновесие, ладонь его легла в аккурат ей на копчик. Со стороны могло показаться, что Стюарт и Эмма совершают нечто вроде танца — при иных обстоятельствах телодвижения их можно было бы назвать довольно рискованными. Увы, все это не помогло ей его разглядеть — поля шляпы мешали. Но при этом она вполне могла уловить исходивший от него запах — теплый бархатистый аромат, ни на что не похожий экзотический запах, который обволакивал, будто кокон. Запах был странным, иноземным. Тем временем он — Эмма готова была поклясться! — прижался к ней намеренно, чуть дольше необходимого задержав ее в своих объятиях, при этом подвергая их обоих заметному риску упасть во время исполнения странного па‑де‑де. А потом совершенно внезапно поставил ее на ноги и отпустил.

Эмма едва могла дышать. В первую секунду ей показалось, что она сейчас упадет бездыханная, но в следующую...

Нет, не то чтобы она не считала себя лишенной привлекательности. Совсем напротив. Она просто всегда считала себя крепкой деревенской простушкой (упитанной, ибо с весом были некоторые проблемы). В Лондоне она узнала, что мужчины любят не только балерин и подобных им худышек. Эмма весила на десяток кило больше, чем русская балерина ее роста, но эти десять килограммов распределялись как раз в нужных местах, создавая выпуклости и округлости там, где их явно недоставало русским балеринам. Многим мужчинам как раз эти выпуклости в ней и нравились. Она просто не ожидала, что богатый и красивый виконт, только что вернувшийся из Европы и, без сомнения, пользующийся успехом у женщин, вот так на нее отреагирует. Но он смотрел на нее с очевидной заинтересованностью, и сомневаться в этом не приходилось.

Эмма постаралась улыбнуться как можно ласковее, затрепетала ресницами — давно освоенный прием. Увы, глаз его она не могла рассмотреть — они оставались в тени из‑за слишком широких полей его шляпы. Она явно волновалась, и все попытки унять волнение не увенчались успехом. Затем он заговорил, и она удивленно разинула рот.

— С вами все в порядке? — спросил он. Тембр его голоса, бархатный, глубокий, дополнялся странной мелодикой речи — весьма приятной, но совершенно несвойственной родному языку.

Эмма заморгала и не сразу ответила.

— О да. Все замечательно. — Она старалась унять сердцебиение, отвлекаясь тем, что расправляла складки на платье. То место, где лежала его ладонь, горело огнем, тепло не уходило, оно растекалось по телу, и ощущение было на редкость приятным. Ощущение было сходно с тем, которое бывает, когда смотришь на горящую лампу, а потом отводишь глаза и все, что попадает в поле зрения несколько секунд после, окружено сияющим нимбом.

— Боже, — нисколько не лукавя, сказала она, — если бы вы меня не поддержали, я бы упала на четвереньки...

— Да, простите, я...

— Нет, это я сама виновата.

— Нет, это я виноват, — упорствовал виконт.

— Нет, я не посмотрела...

Он кивнул в знак молчаливого согласия и тут же сам себя опроверг:

— Нет, вина целиком лежит на мне. — Он говорил, растягивая отдельные слоги, но лишь слегка. — Я надеюсь, что не причинил вам боль, — пауза, — ненамеренно.

Она захихикала. Промедление придавало фразе двойной смысл. И в самом деле, неужели он был бы не против причинить ей боль, если бы такие намерения у него имелись?

—Я виновата. Я на вас наскочила, — повторила Эмма, поймав себя на том, что нервно посмеивается.

Он смотрел на нее во все глаза. Она успела разглядеть его лицо — насколько позволяли поля шляпы — и едва не пожелала взять обратно определение «красивый». Ибо лицо его было не столько красивым, сколько... Притягательным. Запоминающимся. А может, «красивый» в применении к мужчине было верным словом — ничего женственного, резкие ломаные линии, нос с горбинкой, похожий на орлиный клюв, но тонкий, как клинок ножа, со шрамом на переносице — девиация, привлекавшая внимание к узко посаженным зрачкам, которые не только в тени полей его шляпы, но и в ярком свете дня останутся такими же черными.

Эти глаза смотрели на нее с напряженным вниманием, подмечая каждую деталь — от самого незаметного колыхания юбки до едва уловимого движения плеч. Но при этом он ответил со спокойной, почти стоической отстраненностью:

— Никто из нас не смотрел. Но вы не ушиблись? Голос такой низкий и тягучий, как мед. Медоточивый.

Гипнотизирующий. Его медленные, распевные гласные, затянутые слоги не текли свободно и бездумно, нет, они скупо отмерялись, произносились под постоянным и придирчивым контролем. Казалось почти случайным то, что слоги эти складывались в предложения, произнесенные с той абсолютной правильностью звучания, которой достигают ученики самых дорогих частных школ, — словно перед ней было ходячее пособие по «королевскому английскому». Пока Эмма ждала появления еще одного образца — образца чего? Странных запинок? Затянутых пауз? Может, это так модно теперь в Лондоне? Может, он подзабыл язык? Испытывает неловкость? Стесняется? В чем дело? Где и когда она могла слышать этот ритм? Может, ей показалось, что она его слышала?

И почему они продолжали вот так стоять друг против друга?

—Моя... ручка, — сказала она, разжав ладонь. Однако в ладони ее ничего не было: она выронила ручку во время всей этой суматохи с импровизированным танцем. Эмма мрачно уставилась себе под ноги. — Я думаю, она где‑то на полу. Я как раз искала ее, когда...

Он немедленно наклонился — они наклонились вместе, — но ручки нигде не было видно. Эмма опустилась на колени. Теперь она уже успела пожалеть о том, что все это затеяла. Чертова ручка должна была быть где‑то рядом. Вероятнее всего, она была под фалдами его пальто, накрывшими собой центральную часть узора ковра.

Что за пальто! Шерсть цвета древесного угля в серебристо‑серый отлив — нет, пожалуй, все же не шерсть. Ткань была легче и мягче. Может, кашемир? Впрочем, на кашемир не похоже — кашемир более шелковистый. О да, пальто роскошное, к тому же этот великолепный серебристо‑серый мех на обшлагах рукавов и подоле не был оторочкой. Пальто оказалось целиком подбито этим мехом — самым мягким, самым густым мехом, который ей в жизни доводилось видеть. Она не могла глаз отвести от его шубы, настолько та завораживала своей невозможной дороговизной.

Ну что же, человек в такой шубе вполне может расплатиться за убитого ягненка, в этом она теперь нисколько не сомневалась.

Светло‑серый, почти белый мех. Что за зверь? Пытаясь найти ручку, она почти неосознанно щупала шелковистую мягкость.

О нет! Эмма резко распрямилась, продолжая стоять на коленях. Она слегка приподняла край его пальто. На подбивке с внутренней стороны растеклось чернильное пятно размером в кулак.

— Оно, — произнес он и замер на высокой ноте; пауза длилась, кажется, вечность, — выведется.

— Не выведется, — обреченно сказала Эмма. — Это индийские чернила. — Господи, как сможет она с ним расплатиться?

Еще чего, расплачиваться, произнес голос у нее в голове. Этот негодяй, что убивает чужих овец, не заслуживает права носить такое великолепное пальто. Это ведь он безжалостно раздавил ее ягненка.

Как ее раздражало то, что все в нем: одежда, речь, лицо — казалось ей достойным внимания и даже красивым. Как это некстати! При таком отношении к нему любой контакт, любое выражение несогласия с ее стороны становилось проблемой. Сколько раз она бывала унижена теми многими, кто находился в его распоряжении, теми, кто стоял между ней и им, теми, с которыми она совершенно не желала иметь дело!

«Неврастеничка», — напомнила она себе один из эпитетов его письма и от себя добавила: деревенская склочница. И вдруг обнаружила, что ее поднимают под локти. Большие пальцы его рук покоились на сгибе ее рук. И что бы там ни было, ощущение оказалось на редкость приятным. Сильный во всех отношениях мужчина помогал ей подняться, уделял ей столько внимания, и ей это нравилось. Нравилось так же, как и ему. Он мог заметить, что она пытается умерить свой к нему интерес.

«Нет, нет», — сказала она себе. Сама по себе идея была слишком абсурдной, чтобы ее рассматривать всерьез. Эмма была не чужда самоиронии. Тот мужчина, которого она собиралась к концу дня избавить от пятидесяти фунтов, кажется, всерьез положил на нее глаз. Она легко могла бы раскрутить его на сумму на порядок больше. Причем совершенно легально. Если сама не будет терять головы. Если захочет.

Если бы отчего‑то сама мысль о том, чтобы раскрутить его, вдруг не заставила ее испытать непонятную неловкость.

Они продолжали стоять рядом, и от пальто его продолжал исходить тягучий и приятный восточный аромат. Ткань пропиталась запахом мирры, других благовоний. А Эмма все смотрела в пол — стенографистка без ручки.

— Я... я... — запинаясь, пробормотала она, — временно работаю здесь секретаршей...

Он ничего не сказал. Эмме даже показалось, что у него проблемы с пониманием английского. Английский — не его родной язык. Хотя как такое могло быть? В каких бы странах он ни побывал, рос‑то он рядом с ней, в замке на холме.

— Услуга предоставляется банком, — храбро продолжила она, — поскольку ваши секретари, как мы поняли, не могли явиться. — Теперь каждый из присутствующих полагал, что ее нанял кто‑то другой, и, поскольку джентльмены, благослови их Бог, не стали марать себя обсуждением грязных денежных вопросов, а именно — кто будет платить за ее услуги, она была в безопасности. — Я... как раз собиралась взять новое перо для ручки, когда... — Она не могла придумать, как закончить фразу.

Кто‑то за ее спиной деликатно покашлял. Виконт продолжал стоять неподвижно и смотрел на нее во все глаза. Эти глаза, затененные полями шляпы, казалось, принадлежали восточному человеку — арабу, пожалуй. Глаза с тяжелыми веками, с ярко‑белыми белками на смуглом лице. Такие глаза бывают у укротителей змей или у продавцов восточных ковров на багдадском рынке.

Бездонные и непостижимые.

И словно чтобы продлить иллюзию, он, как волшебник, одним легким движением кисти достал ее ручку, стертым пером кверху.

— Ваша? — спросил он. Вопрос был риторическим. Никакой вопросительной интонации.

— Да, — Она заморгала, открыла рот. — Спасибо. ‑Она взяла ручку, попытавшись безуспешно изобразить на лице улыбку.

Он даже не попытался улыбнуться в ответ. Он рассматривал ее с нескрываемым интересом, в котором не было и намека на дружелюбие. И тогда, наконец, он произнес целую речь, состоящую более чем из одного предложения, еще раз продемонстрировав необычную мелодику:

— Как я понимаю, вы не пострадали. На минуту мне показалось, что я вас расстроил, но теперь вижу, что никакого вреда вам не причинил. — Он говорил, словно декламировал стихотворение. На самом деле у него было что‑то не так с речью, но Эмме эта его особенность не показалась недостатком. Напротив, его манера так ей понравилась, что она побоялась, как бы невзначай не начать ей подражать.

— Да, со мной все в порядке, — с большой осторожностью произнесла она, после чего изобразила виселость, которой и в помине не было. — И там, — она кивнула в сторону стола, — тоже все будет в порядке. — «Как только я возьму перо».

С этими словами она покинула его и пошла по коридору к тому помещению, где вдоль стены висели пальто, в том числе и ее. С чувством облегчения она полезла в карман. Слишком длительный контакт с виконтом вывел ее из равновесия. Хорошо, что им не придется сидеть рядом.

Но им пришлось.

Вернувшись с пером в зал, Эмма увидела такую картину: виконт — «Стюарт», — мысленно поправила себя Эмма, — рассаживал всех по местам по своему усмотрению.

— Вы будете сидеть здесь, вы — там. Вы идите вот сюда, к этому стулу. — В итоге Эмма оказалась соседкой виконта справа, а управляющий — слева.

Виконт галантно отодвинул для нее стул, и она, не без некоторого колебания, села, предварительно расправив юбку. У нее было не слишком приятное ощущение того, что она полностью утратила контроль над ситуацией.

Наверное, он что‑то подобное прочел на ее лице, поскольку, пожав плечами, заметил:

— По‑моему, я имею право сесть рядом с самой хорошенькой из присутствующих здесь дам.

Странное дело, слова его не прозвучали как лесть, скорее, как констатация факта. Справедливости ради надо заметить, что Эмма являлась единственной здесь дамой.

Она пыталась составить о нем впечатление, но ничего, кроме определения «несчастный», не шло на ум. Когда он сел на ее прежнее угловое место, словно хотел подчеркнуть свою непричастность к тому, что будет здесь происходить, он показался ей усталым. Бросив пальто на соседний стул, он скрестил ноги так, как это может сделать только джентльмен, ибо если то же самое попробует совершить кто‑то другой, недостойный высокого звания джентльмена, это покажется со стороны чересчур женственным. Достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять — перед вами культурный, образованный человек. И еще в нем чувствовалась сила. Властность натуры. Лорд Монт‑Виляр. Ваше сиятельство. Эмма только сейчас не без почтительности, которую не хотела бы испытывать, заметила, что во время представления Стюарт ни разу не улыбнулся в ответ угодливым улыбкам, что застывали на лицах людей, называвших ему свои имена. Хотя вполне вероятно, это объяснялась не грубостью, а не покидавшей его ни на миг меланхолией.

В брошенном невзначай замечании управляющего Эмма не без удивления услышала, что власть виконта распространяется за пределы денежных моментов и положения в обществе. Он, оказывается, уже завтра должен голосовать в палате лордов. Эмма восприняла эту новость как должное. Кому, как не господину его ранга, присутствовать на церемонии открытия сессии, в одном ряду с королевой в короне, парламентариями в мантиях и париках, среди всех этих торжественных речей и прочего. Впрочем, насколько Эмме было известно, представители старшего поколения Монт‑Виляров не особенно утруждали себя присутствием при чтениях в парламенте, да и прочие лорды в большинстве своем все еще оставались в своих загородных поместьях, наслаждаясь охотой с гончими, которые наносили непоправимый урон местной фауне и флоре.

Новоиспеченный член палаты лордов печально вздохнул, когда документы — целую кипу — выложили на стол.

И с этого момента Эмма как женщина перестала для него существовать. Никаких вольностей, только дело.

Эмму это обстоятельство слегка задело. Начало было столь многообещающим! Зачем было садиться рядом с ней, если он не собирался оказывать ей знаки внимания? Наверное, ему просто нравилось чувствовать себя собственником, как султану в гареме. Для того чтобы пользоваться у женщин успехом, виконт имел все необходимое: внешность, деньги и «изюминку», даже если она заключалась в странной манере речи, связанной, верно, с заиканием.

Покуда шло разбирательство, Эмма, как мозаику из осколков, складывала его историю. Виконт, отец которого умер полгода назад, вернулся из‑за границы, чтобы вступить во владение наследством, но обнаружил, что брат покойного уже распоряжается не принадлежащим ему имуществом. Вернувшийся сын призвал в помощь геральдическую палату, и справедливость была восстановлена, но к тому времени уже накопилось немало двойных счетов и долгов, по которым росли проценты., Истинный наследник, что сидел возле Эммы, в настоящий момент занимался тем, что переводил деньги в иностранной валюте и ценные бумаги в фунты, продавал землю, и все это так, чтобы не были задействованы спорные счета.

Все это Эмма в теории должна была записывать маленькими неудобочитаемыми значками, которые, по ее представлениям, соответствовали значкам скорописи. Если бы только эти символы хоть что‑то значили! Она и сама была бы не против перечитать как‑нибудь записанное сегодня.

На общие вопросы ушло полчаса. И тогда началось самое трудное для Эммы — они перешли к деталям. Мистер Хемпл, деликатно покашляв, раскрыл кожаную папку. Внутри лежала стопка документов — заявления на получение ссуды. Виконт оформлял ссуды на свое имя, не желая брать денег со счетов на имя виконта Монт‑Виляра, ибо такие счета открывал и его дядя, своей расточительностью угрожая подорвать основы благосостояния сына покойного. Директор банка зачитал заявление на получение ссуды в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов, ни много ни мало. Гарантий под ссуду не было никаких, кроме честного имени обладателя титула. Это было только начало. Затем каждый из документов по прочтении передавался каждому из нотариусов виконта и, наконец, ему самому для ознакомления.

Передавая виконту первый документ, Эмма вновь поймала его взгляд — из‑под полей шляпы. На этот раз она заметила, что под глазами у него были круги — свидетельство бессонницы.

— Вы... записали это?

— Что?

— Что сказал мистер Хемпл. О гарантиях ссуды.

—Да. — Конечно, нет. Эмма надеялась, что никто из присутствующих, включая самого виконта, со скорописью не знаком. Она искренне надеялась на то, что у виконта хорошая память...

Зачем она только об этом подумала!

— Вы не могли бы прочитать для меня последний... параграф? Я потерял ход мысли.

Эмма облизнула губы и уставилась на него во все глаза. Так, что глаза защипало. «Думай, думай, — приказала она, себе. Что там они говорили?

— Нижеподписавшийся Стюарт Уинстон Эйсгарт, шестой виконт Монт...

— Нет, не то: дату и подробности.

— Ах да. — Эмма перевернула страницу и сосредоточилась. Надо вспомнить. — Седьмого апреля...

— Десятого.

Эмма старательно изобразила тревогу, смятение, стыд. Пожалуй, даже переиграла.

— Неужели я неправильно записала? — Она жирно вычеркнула строку и быстро‑быстро вписала новую. — Теперь все правильно. Продолжайте.

Виконт посмотрел на нее долгим пристальным взглядом, откинулся на спинку стула и, продолжая смотреть, расстегнул сюртук. В комнате было тепло.

— Мои секретари всегда пользуются словарями издательства «Питман».

— Я — нет, — быстро сказала она. Жилет под сюртуком ее удивил: он оказался ярко‑синим. Шелковым. Она уставилась ему в жилет.

— В настоящее время у меня два секретаря, и обоим случилось неожиданно меня покинуть. — Никакой обвинительной интонации, но Эмме отчего‑то стало жарко.

Она натянуто улыбнулась.

— Тогда вам повезло, что я здесь оказалась.

Он еще какое‑то время молча на нее смотрел, потом кивнул со вздохом, достаточно выразительным, чтобы заставить затрепетать последний лист в довольно объемной стопке накопившихся перед ним документов.

Стопка все росла. Человек, которому вскоре предстояло стать одним из самых богатых людей Англии, наводил мосты от прошлого к настоящему. Все его достояние, существовавшее пока в виде ценных бумаг и сумм в иностранной валюте, должно было быть переведено в фунты, чтобы он действительно мог назвать себя богатым человеком. Но все это могло быть осуществлено лишь при условии, что его титул и наследство однозначно и без всяких сомнений принадлежат ему по праву. Чтобы провести все необходимые операции, ему нужно было открыть два счета: один личный, за подписью Стюарта Уинстона Эйсгарта, и другой за подписью виконта Монт‑Виляра.

У Эммы при мысли о суммах, которые вскоре потекут в карман Монт‑Виляру, глаза полезли на лоб. Пятнадцать тысяч фунтов по сравнению с общей суммой казались грошовой подачкой. Стюарт Эйсгарт обладал почти девятьюстами тысячами фунтов реальных денег и еще большей суммой в ценных бумагах и недвижимости.

«Да он даже не заметит, куда ушли жалкие пятьдесят фунтов!» — сказала она себе. Тем более что финансовые дела его были здорово запутаны.

И что было ей особенно приятно, подпись его — она пристально наблюдала за тем, как он ее ставит, — состояла сплошь из стилизованных кривых. Хорошо, что многие не знают того, что чем более замысловата подпись, тем легче ее подделать. Эмма успокоилась. Дело оказалось проще пареной репы.

Однако она рано обрадовалась. Подписав документ, Монт‑Виляр вынул из внутреннего кармана сюртука плоскую золоченую шкатулку, открыл ее и достал оттуда печать и палочку красного сургуча. «Ах да, разумеется», — подумала Эмма. Двое мужчин тут же повскакивали с мест, чтобы предложить свои услуги по расплавлению сургуча. Повезло управляющему банком, предложившему официально‑строгого вида зажигалку, выполненную в виде птицы, у которой пламя вырывается из клюва. Виконт затянутой в перчатку рукой взял палочку сургуча и поднес к пламени. Освещенное снизу, лицо его с опущенными веками приобрело какое‑то сатанинское выражение.

Какое‑то время пламя продолжало отбрасывать отблески на его чисто выбритые скулы, немного широковатые для англичанина. И Эмма вдруг подумала, что есть определенный тип женщин — к нему, к несчастью, принадлежит и она сама, — которым не устоять против чар такого мужчины.

Монт‑Виляр обладал определенно романтической наружностью. Суровое лицо саксонца, при этом темный цвет волос и глаз, как у тех, чья родина много южнее. Резкие черты лица, казавшиеся еще резче из‑за темного цвета бровей, ресниц, глаз и волос. Осанка, манеры, вальяжная раскованность и властность, что сквозили в каждом движении. Невольно задаешься вопросом: зачем человек, которому и так столь многое дано, одарен природой еще и такой поразительной, такой впечатляющей внешностью?!

Его темные глаза, даже в свете пламени темные, как турецкий черный кофе, моргнули, когда сургуч капнул на лист — два маленьких красных пятна на белой простыне листа. Потом сургуч быстро закапал, образуя кроваво‑красную лужицу. Виконт приложил к сургучу печать и с силой надавил на нее.

Эмма поймала себя на том, что продолжает думать о кофе. Кофе по‑турецки. Когда она пила его в последний раз? В Лондоне, естественно, не в Стамбуле же. Но разве старина Стюарт, сидевший сейчас рядом с ней, не воплощал собой все самое редкое, самое экзотическое и, если не побояться и заглянуть в себя, самое извращенное из того, что может предложить старый развратный Лондон?

«Готово», — с удовлетворением подумала она, глядя, как красный сургуч застывает в виде рельефной саламандры — эмблемы французских королей, если она правильно помнила. «Ах, Зак, почему тебя нет тогда, когда ты мне так нужен?» Сведения, вполне бесполезные, он имел обыкновение подтверждать или опровергать, не приходя в сознание, практически постоянно находясь в ступорозном состоянии от злоупотребления алкоголем. В любом случае для Эммы не составит труда по слепку изготовить печать, а уж росчерк виконта сымитировать вообще легче легкого. Она уже почти ощущала триумф: свободное течение его росписи в сознании, скрупулезно повторенное на бумаге талантливыми пальцами...

Как раз в этом месте он достал еще одну тоненькую коробочку, на этот раз серебряную. Она была меньше, выглядела как вещь, исчезнувшая из обихода, — коробочка для мушек из позапрошлого столетия. Тогда моду на мушки породили вполне естественные причины — желание скрыть реальные дефекты кожи, вызванные, скажем, оспой. Он открыл ее щелчком, и там оказалась чернильная подушечка. Эмма нахмурилась, наблюдая за тем, как он, поставив коробочку на стол, принялся зубами стаскивать перчатку с правой руки. Пальцы у него оказались длинные и тонкие, как и положено аристократу, но ладонь — крупной, мужественной. Эмма смотрела на его слегка отогнутые вверх кончики пальцев с аккуратно закругленными, ухоженными ногтями. Он сложил свою изящную руку в свободный кулак, вытащил палец, прижал его к чернильной подушечке, а потом и к документу.

Отпечаток большого пальца в синих тонах. Эмма поймала себя на том, что думает, как живописно выглядит документ, несмотря на обилие скучных, черных по белому, записей. Цвета английского флага — белая бумага, красная печать, синий отпечаток.

Но когда Эмма поняла, что поверх документа злобно уставилась на виконта, она усилием воли заставила себя опустить взгляд. Она быстро начеркала несколько слов своей тарабарщины, хотя сейчас ей от всей души хотелось писать: идиот, выскочка, негодяй, заика, трус несчастный... Эмма старалась контролировать выражение собственного лица, но то и дело ловила себя на том, что бросает на виконта раздраженные взгляды.

Он проделал ту же операцию с отпечатками на каждом листе, что перед ним оказывался, на обоих счетах, в то время как ей самой приходилось передавать большинство документов, принимая их у нотариусов и советников, которые изучали их по мере поступления. Он ставил подпись, затем печать, затем ярко‑синий отпечаток большого пальца под каждой подписью. К тому времени, как он поставил последний отпечаток — нечто, не поддающееся никакой подделке, гнев и злоба настолько овладели Эммой, что в глазах у нее помутилось.

Сколько можно терпеть? Она уже преодолела столько препятствий, а сколько еще предстоит преодолеть для того лишь, чтобы заставить его заплатить то, что он ей должен? Эти отпечатки пальцев переполнили чашу ее терпения.

«Думай, думай», — приказывала она себе. Но как бы она смогла осуществить задуманное? Кто из знакомых мои бы помочь ей? Для начала нужно заполучить отпечаток. Она могла бы приложиться к нему белой манжетой платья. На отпечаток получится неотчетливым, и потом, при воспроизведении, можно будет пропустить существенные детали! Она могла бы протянуть ему что‑то белое, пока он не успел надеть перчатку...

Точно! Один из ее родственников работал в Скотланд‑Ярде. Каких только чудес они не вытворяют с отпечатками пальцев! Она уронила свою ручку и, глядя на то, как она катится, решила про себя, что ручка не годится — слишком тонкая и круглая.

Думай, думай, думай!

Она скрестила ноги, незаметно сдвинув к краю лежавшую на коленях шляпку. Нет, она слишком мягкая. Наклонившись, чтобы поднять упавшую шляпку, она незаметна достала из кармана кошелечек с косметическими принадлежностями. Оказавшись вне поля зрения, делая вид, что ищет шляпку, она открыла замок и поднялась — содержимое с шумом и грохотом полетело на пол. Что‑то подходящее там да окажется.

— О Боже! — воскликнула она и нырнула под стол посмотреть.

Вот она — пудреница с зеркальцем внутри! Твердая и гладкая, как раз сгодится для ее целей.

Пудреница как‑то случайно оказалась возле ножки стула виконта, и тянуться до нее было далековато.

— Я возьму, — раздалось у нее над головой.

Не успела она поднять голову, как он оказался вместе с ней под столом. Он снял шляпу. Волосы его оказались темнее и длиннее, чем она предполагала, — длиннее, чем это было принято, и слегка вились. Сердце ее бешено забилось «О да, ваше сиятельство, вы уж это для меня сделаете», — сказала она себе. Но темнота под столом будила и иные желания, кроме вожделенного отпечатка. И эти желания имели прямое отношение к тому, как он смотрел на нее своими! круглыми, с тяжелыми веками глазами, смотрел так, что кровь бросилась ей в лицо.

Она резко отпрянула и уже через мгновение сидела на своем стуле прямо, словно аршин проглотила, в то время как он стоял перед ней на колене. У него были слишком уж галантные манеры, подумала Эмма. Или стремление добиться признательности от тех, чьими услугами он пользовался? Интересно, он спит с горничными? С прачками? Он заинтересовался ею как женщиной, Эмма готова была поставить на это все имеющиеся у нее деньги. При том, что она была всего лишь секретаршей. Чего, спрашивается, он хотел добиться, посылая ей эти долгие горячие взгляды?

И тогда она сама себе улыбнулась. Он заинтересовался ею как женщиной. Когда последний раз с ней случалось что‑то подобнее? О нет, когда в последний раз с ней случалось что‑то подобное и она испытала хоть что‑то в ответ? Разница есть, и существенная. Годы! Хотя виконт едва ли принадлежал к ее любимому типу. Ее всегда тянуло к «плохим мальчикам», непостоянным, ветреным, всегда идущим против правил. Боже, неужели она наконец повзрослела?

Впрочем, нет. Когда он вновь оказался рядом с ней сидящим на стуле, она вспомнила его письма, полные яда, его нежелание подчиниться приговору суда, его мрачные, без тени улыбки, взгляды и вздохнула про себя: «Нет, Эмма, ты не выросла».

Он протянул ей пудреницу затянутой в перчатку рукой. Он также выложил на стол ее ручку, ее шляпку, ее расческу с выломанным зубцом и вчерашний список необходимых Дел, где она четко и крупно написала:

«— накормить Джованни оставшейся с ужина печенкой

— отнести непроданный хлеб в церковь

— порвать прохудившееся полотенце на тряпки».

Эмма снова покраснела, злясь на себя за то, что краснеет так часто и так много. За всю жизнь она столько не краснела, сколько за сегодняшний день.

Монт‑Виляр сказал:

— Надеюсь, я ничего не испачкал чернилами. — И действительно, палец в чернилах он держал далеко на отлете.

У Эммы во рту пересохло, и язык отчего‑то отказывался шевелиться во рту. Лицо еще сильнее пыхнуло жаром.

— Я сегодня такая неловкая, — пробормотала она. В самом деле. Столько шума из ничего. Вернее, с нулевым результатом. Ничего у нее не получалось. Уже четыре месяца, как она билась над единственной проблемой — и на могла сдвинуть ее с мертвой точки. И все из‑за него, из‑за этого человека. Она была в отчаянии. Ей хотелось завыть, влезть на стол и завизжать в голос: «Вы знаете, что сделал этот никчемный человечишка? Этот ублюдок, до которого мне нет никакого дела, потому что я покончила с плохими мальчиками и даже с бывшими плохими мальчиками, которым повезло исправиться? Вы хоть понятие имеете о том что может сойти с рук тому, кто наделен властью и деньгами? А ему, негодяю, ему на всех наплевать! Вот в этом весь фокус. Им никогда нет ни до чего дела. Кто‑то должен задать этому напыщенному лорду урок...»

Внутри у нее все клокотало.

С этого момента все покатилось куда быстрее. Неудивительно, что все эти законники готовы были оказать ему какое угодно одолжение. Его финансовая жизнь могла обеспечить средствами к существованию целое поколение выпускников всех четырех лондонских школ барристеров. Последние бумага совершили традиционный круг, согласованы и утверждены. Она раздраженно перебирала ногами и пару раз на самом деле пнула Стюарта.

— Извините, — сказала она. Он снова на нее посмотрел.

Что заставило ее улыбнуться и сказать более ласково:

— Простите, ваше сиятельство. Я не хотела вас задеть. — Разумеется, она бы предпочла свалить его на пол вместе со стулом.

В следующее мгновение он встал, натягивая перчатки.

— Я бы хотел, чтобы к завтрашнему дню все было улажено, — сказал он гладко, без запинок и даже с некоторой вопросительной интонацией, придававшей высказыванию характер вежливой просьбы. Впрочем, о том, что это приказ, догадались все.

— Завтра? — Управляющий банком привстал, слова застряли у него в горле. — Но мы не можем...

Виконт задержался, чтобы как следует натянуть перчатку, и бросил на управляющего банком ледяной взгляд.

И в этот неподходящий момент Эмма вдруг вспомнила, как называется ткань его пальто. Викунья. Шерсть из ламы викуньи. Верх из викуньи, внутри мех шиншиллы. Странные слова. Старые слова. Слова из прошлого, слова, которые она долго не слышала. Это пальто стоило больше, чем половина английского поместья средней руки. Такое нежное, такое шелковистое прикосновение... Эмма почувствовала, как мех скользнул по руке, когда виконт быстрым и уверенным движением перекинул пальто через руку. Она совсем не против была бы построить на этой шелковистой глади крохотный коттедж и жить там. Только вначале надо было вытряхнуть из него виконта.

Должно быть, она произнесла слово «викунья» вслух, ибо все присутствующие на нее посмотрели.

Затем, с сияющим лицом, точно ему пришла в голову замечательная мысль, управляющий сказал::

— Мисс Маффин, у вас замечательные рекомендации...

— Мисс Маффин? — переспросил виконт, глядя на нее.

— Молли Маффин, — сказала она. Эмме нравилось выбирать себе дурацкие имена, когда она не могла воспользоваться собственным.

Управляющий банком прочистил горло и начал заново:

— В ваших отличных рекомендациях говорится, что вы также знаете, как вести бухгалтерский учет.

Верно. На этот счет она могла бы получить и самые настоящие отличные рекомендации.

Несколько лет назад «Молли Маффин» занималась бухгалтерским учетом для епископа. И еще заваривала ему чай и бегала за рогаликами через дорогу к булочнику. На самом деле в бухгалтерском учете она разбиралась куда лучше, чем в печатании на машинке или стенографии, но и в работе на епископа сильной стороной ее было умение всегда донести булочки горячими к горячему чаю.

Эмма вздохнула. Ей не хотелось задерживаться на всю ночь ради их с виконтом дел. Пусть нанимают бухгалтера.

— Видите ли, наш бухгалтер в отгуле до завтрашнего дня. Мы думали... — Мистер Хемпл сделал паузу, затем улыбнулся. — Если бы вы согласились нам помочь, мы бы компенсировали вам потраченное время.

Нет уж. Сколько может стоить кропотливая ночная работа по переписыванию циферок в особые колонки, и не дай Бог ошибиться в дате или сумме! А она‑то знала, сколько документов прошло сегодня через руки присутствующих.

— Я должна ехать домой к моему престарелому отцу, — с нежнейшей улыбкой заявила Эмма.

— Но он мог бы подождать пару...

— Он нуждается в помощи. Он хромой.

— Но пара часов в ту или иную сторону ничего не решают...

— И глухой.

— Мы хорошо заплатим. — Управляющий заколебался, пытаясь определить сумму, которой бы не было впоследствии жалко.

Эмма поджала губы и подняла кверху глаза. Ситуация ей совсем не нравилась. Но какая‑то не вполне оформившаяся мысль уже зашевелилась у нее в голове. Бухгалтерские книги... Она, возможно, что‑то сумеет оттуда извлечь, внести кое‑какие изменения. Такие вещи делались более сложно, чем просто подделка чека, но из‑за дурацкого синего отпечатка подделать подпись Эйсгарта практически невозможно. А вот словчить с записями — возможно. Четыре шиллинга в час за сверхурочную работу — такие деньги для женщины были находкой, хотя бухгалтеру‑мужчине они, безусловно, заплатили бы больше.

Эмма могла бы поторговаться и выудить у них восемь или даже десять шиллингов в час, пользуясь отчаянным положением банкиров. Но Эмма не хотела вызывать у них подозрений. Она кивнула, скромно опустив голову, и прошептала:

— Вы так щедры. Уверена, что мой отец порадовался бы... — она жалобно подняла глаза и закончила: — новым очкам. Видите ли, он к тому же почти слепой.

Откуда‑то сверху раздался ровный голос виконта:

— Сколько лет вашему отцу?

Эмме его голос показался похожим на рокот прибоя.

Она посмотрела на виконта. Тот стоял со скрещенными на груди руками, в шляпе, низко надвинутой на лоб. Он был в пальто. В своем роскошном пальто. Эмма в который раз поразилась тому, насколько он интересен. Он стоял прямо, на слегка расставленных для устойчивости ногах. Они с виконтом были ровесники, но он казался куда сильнее ее, Эммы, опаленным жизнью.

В его взгляде было нечто, заставившее думать, что он не так легковерен, как прочие. Не то чтобы она заметила, что он ее раскусил, но он был менее чем остальные, падок на сентиментальные уловки.

— Девяносто два, — ответила Эмма, что почти соответствовало истине. Если бы ее отец, непревзойденный мастер по стрижке баранов, был жив, ему бы именно столько и было. Тогда договорились, — поспешил сказать управляющий и встал. — Мы обо всем позаботимся, и уже завтра к обеду ваши счета войдут в силу. Чеки на большие суммы можно будет получать к концу недели. — Управляющий любезно улыбнулся кивнувшему в знак согласия виконту.

Виконт развернулся, чтобы уходить. Эмма все смотрела на него и не могла налюбоваться. И дело не только в его экзотической, броской и очень дорогой одежде. Дело было и в нем самом. Хотя это пальто придавало ему облик героя русской драмы, в которой всего переизбыток — и чувств, и трагедии, и прочего. Наверное, такое пальто носил в Санкт‑Петербурге Каренин. Эмма сама никогда не была в России, но книгу русского писателя Толстого прочитала. И решила, что пальто прямо оттуда.

Оттуда же, в смысле — из России, шли к виконту и некоторые денежные поступления. Судя по тем документам, что Эмма имела на руках, у виконта в России были земли. Там, вероятнее всего, он приобрел и те вещи, что были на нем. Отсюда его вкусы — континентальный изыск с восточным ароматом.

Между тем виконт накинул на свое пальто серый широкий шарф. И этот шарф был куда роскошнее того, что позволил бы себе англичанин. А жилет из ярко‑синего шелка словно выкроен из небесной лазури. Да, виконт Монт‑Виляр был настоящим произведением искусства.

Она видела, как он поежился, прежде чем выйти в холодные зимние сумерки. Им в разные стороны, подумала Эмма с некоторым сожалением. И жизнь его так не похожа на ее жизнь. И в то же время она чувствовала с ним странное родство. Или, возможно, то была лишь симпатия. Новый виконт не был настолько денди, насколько он был иностранцем. Безусловно, обладающий только ему присущим стилем, этот молодой человек был настолько же вне поля оценок всей этой типично английской ярмарки тщеславия, как был бы, скажем, турецкий султан. Или царь. Чужой в собственной стране, унаследовав имение в графстве, в котором не чувствовал себя своим, он не мог быть своим для соседей по десяткам различных причин, и его долгое пребывание за границей — лишь одна из них. Пусть у него будет власть, но друзей обрести ему будет непросто.

И, принимая во внимание частоту его улыбок — за весь день он ни разу не удосужился растянуть губы, — едва ли у него и на сегодняшний момент друзей много. Слуги, вассалы — это да, но не друзья.

В какой‑то момент она почувствовала жалость к нему, сочувствие. Вот он, на вид такой уверенный, такой довольный собой. Такой неприступный, далекий.

Затем он торопливо вышел, в то время как остальные продолжали одеваться, натягивать шляпы... «Бедняга», — подумала Эмма.

Управляющий банком и его заместитель ждали, пока виконт уйдет, чтобы достать свои гроссбухи и разложить на столе перед Эммой.

Эмма не вполне понимала, что должна с ними делать, но на всякий случай их открыла. И — Господи Иисусе, Пресвятая Дева! — это было все равно, что развернуть драгоценный подарок. Молитвы ее наконец были услышаны. Здесь содержались все трансакции Объединенного йоркширского банка за прошедший декабрь. Она пробежала взглядом колонки цифр. Все вполне стандартно. Эмма улыбнулась и взяла ручку. Они рассчитывали, что она внесет записи о прохождении счетов виконта в течение дня. Она сама, своей рукой, будет писать то, что сочтет необходимым!

Эмма приходила во все большее возбуждение. Конечно, придется все правильно вписать и на нужных страницах. Ее работу могут проверить. Но сам гроссбух был сшит из многих страниц, а белошвейкой она была совсем неплохой. Эмма начала работу, казалось бы, рутинную, но творческий подход превращал ее труд в праздник.

Эмма могла расшить гроссбух и вытащить любую старую страницу по своему выбору, благо недописанных листов имелось в избытке. Если бы ей дали время, она могла бы вообще все переиначить, а почерки она имитировала так умело, что комар носа не подточит. Но вся прелесть заключалась в том, что ей не надо было забирать деньги сегодня. Среди документов виконта она нашла чек на пятьдесят шесть фунтов восемь шиллингов. Сумма, близкая к искомой. Она придумает третий счет в банке‑филиале на имя, очень близкое к имени Эйсгарт, затем просто подпишет чек для перевода на этот новый счет, запустит его в банковскую систему, а деньги заберет попозже. Ничего нового, ничего лишнего. Всего лишь крохотный переадресованный счет, каждый пенни которого аккуратно занесен в банковские книги и в счета Монт‑Виляра.

«Прекрасно», — подумала Эмма. Совершенный план. И по непонятным причинам испытала легкое чувство вины или сожаления — откуда бы ему взяться? Эмма честно призналась себе, что отчасти причина в том, что ее потянуло к виконту как к мужчине. Она бы хотела увидеть его вновь, поговорить с ним, какой бы опасностью это для нее ни обернулось. Порыв был вызван этими глупыми женскими эстетическими воззрениями, проявляющимися, скажем, когда дама заходит в помещение и отчего‑то из сотни мужчин замечает лишь одного. Почему? Непонятно. Из‑за особого наклона головы, из‑за особой манеры двигать скулами при жевании — мало ли еще из‑за чего!

Или потому, что у него на лбу написано: мошенник и негодяй. Именно с такими мужчинами она предпочитала иметь дело. С двумя она завела шашни, за одного такого вышла замуж и с полудюжиной мужчин такого сорта имела негласные, но от этого не менее прочные связи. Однако «мошенник и негодяй» — не вполне подходящие определения для члена палаты лордов. В самом деле. Мошенник и негодяй не пустился бы на ночь глядя в Лондон, чтобы принять участие в голосовании. Из инфернального Монт‑Виляру была присуща лишь меланхолия. Так что в нем ее привлекало?

Мрачность. Мрак. Это слово заставило вспомнить кое‑что из истории. Семейной истории Монт‑Виляров. Неудивительно, что этот человек столь мрачен. Мать его, пока была жива, являлась постоянным объектом жалости. Муж оставил ее наутро после брачной ночи. Насколько помнилось Эмме, об этом долго судачили. Настоящий скандал в благородном семействе. Но самого события Эмма, естественно, помнить не могла. А вот что она действительно помнила, так это то, что мать Стюарта была безобразной. Анна‑Уродина — так звали ее в деревне. Отец Стюарта, старший сын обедневшего виконта, был вынужден жениться на ней под давлением семьи. Все деньги, по поводу которых вели сейчас спор дядя Стюарта и он сам, принадлежали матери.

Деревенские истории и слухи. Трудно было понять, что из них правда. И все же позиция отца Стюарта, открыто противопоставившего себя семье, давала основание воспринимать его как «агнца, отданного на заклание ради золотого тельца». Впрочем, на ягненка отец Стюарта похож не был. Он скорее внушал ужас, чем сострадание. Заполучив приданое жены, он отправился в Лондон, и то, что он там вытворял, заставляло некоторых бледнеть от страха, его поступки сделали его знаменитым. Когда отец Стюарта вернулся в Данорд, чтобы заявить права на своего отпрыска, люди говорили, что мальчику повезло потому, что жить он будет не с отцом, а в какой‑то частной школе. Собственно, отец забрал его из дома совсем не потому, что ему недоставало общения с сыном, а лишь назло его матери, которую от всей души ненавидел.

Эмма попыталась освежить в памяти обстоятельства смерти виконта. Она помнила, что умер он при трагических обстоятельствах, но детали происшедшего как‑то стерлись. Впрочем, мальчик в замке на холме рос в такой нездоровой обстановке, что не мог не стать человеком тихим и замкнутым.

Жалость, сочувствие — вот что тогда она испытывала к нему. И если Стюарт вырос в человека надменного и трудного в общении, то уж, во всяком случае, он был лучше, чем его отец. Хотя Стюарт — сам человек взрослый и должен отвечать за свои поступки.

Эмма взглянула на записи и заморгала. Да, здесь были прописаны трансакции с различными отдаленными филиалами. Еще одна запись — все равно что соломинка в стогу сена, никто не заметит. Эмма вздохнула с облегчением. Насладиться справедливым возмездием ей не дали, но так или иначе компенсацию она получит. Шесть недель она этого ждала. И вот решение пришло к ней само в виде колонок цифр.

Эмма с ласковой улыбкой посмотрела на мистера Хемпла.

— Мне понадобится чай и еще одно перо, если у вас есть. — «И пока вы будете отсутствовать, я припрячу ножницы».

Эмма склонилась над книгами, размышляя. «Перевернись, мое сердечко. Вначале я хочу остричь тебе животик. А потом и спинку. И тебе станет легче, возможно, даже приятнее, чем было до этого. Нам обоим будет хорошо. Позволь Эмме провести тебя в танце».

Date: 2015-04-23; view: 605; Нарушение авторских прав