Н.В. Григорьев

(Христианское миросозерцание в памятниках культуры средневековой Европы)

"И пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего."

(ап. Павла 1-епосл.коринф.7:31)

Эта статья о трех ветвях могучего Древа — Древа[61] христианской культуры. Через малые листья и почки[62] этого Древа хочу я показать не только вид [63] этих ветвей, но и образ и подобие [64] всего Древа, и, если будет дано, смысл [65] его.

Для размышления и экзегезы выбираю я три текста: для Западной Европы — "Видение Тнугдала"[66] и готический храм[67]; для Византии гимн св. Иоанна Дамаскина "На последование погребения"[68]; для Древней Руси — апокриф "Хожение Богородицы по мукам"[69] и икону "Владимирской Божьей матери".[70]

Я отдаю себе отчет в том, что иные будут говорить о произволе выбора, иные о произволе толкования,[71] но я вижу и чувствую культуру Средних веков именно так и именно через эти памятники. Более того, я люблю эту культуру и не скрываю этого, ибо "если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание.., а любви не имею — нет мне в том никакой пользы" (ап.Павла 1-е поел, коринф. 13:2-3).

* * *

"...Богородица воздела руки к благодатному Сыну своему и сказала: "Помилуй грешников, Владыка, так как я видела и не могу переносить их мучений, пусть буду и я мучиться вместе с христианами".

"Хожение Богородицы по мукам"

Текст, лежащий передо мною, рисует мир странный и страшный, мир стоящий на перепутьи, вернее встретивший в пути Иное, и это Иное влечет его и страшит одновременно. Благая Весть провозглашена и уже услышана, но еще не прочувствована, не принята. Мир живший суетным своеволием[72] не может, а иной раз и не хочет принять свободу послушания и сам убеждает себя... Но как? Через Пречистую Деву!

Богородица молится на горе Елеонской,[73] чтобы сошел архангел Михаил и поведал о муке земной и небесной. Славянин не очень понимал, как и почему душа наказывается, куда улетучивается Воля. Для него весь мир един, его миросозерцание не структурирует его, дух его телесен и чревен. Христианство, в том числе и в этом тексте, мир видит как мир дольний и мир горний, а человек и здесь и там, только в дольнем мире душа его соединена с телом, а в горнем она бестелесна. Текст именно наполнен Благой вестью, он и начинается с обращения архангела Михаила к Богородице: "Радуйся завершение Отца..." и Пречистая отвечает ему:"Радуйся ты, архистратиг, первый воин, служитель невидимого Отца и светильник...". И здесь закладывается скрепа культуры:"Всегда радуйтесь" (ап.Павла 1-е поел. фес.5:16). Богородица молится и ждет рассказа о муках, но чистая радость, радость Благой вести выше всего. И на иконе Промысел Божий отпечатавшись в печали глаз Ее, наполняет все это золотистое пространство Света чистой, предвечной радостью, такой какая она была до грехопадения, "печаль моя светла...".

В тексте, в описаниях и перечислениях мук, сквозит мировой смысл страдания, какой оно приняло после грехопадения. Страшны муки грешников, иной раз кажется,[74] за какие мелкие грехи карается человек: проспал заутреню и сплетничал! Но ведь для читателя это не мелкие грехи, а воплощение греховности, и что печалиться об этих муках, если Христос безвинно претерпел крестную муку! И дело тут не в конкретном грехе, грех может быть вольным или невольным, но он все равно грех! Вот Богородица видит муки тех, кто не вставал к заутрене. "И сказала святая Богородица: "Но если кто не может встать, то какой грех сотворили они?" И ответил архангел Михаил: "Послушай, святая, если у кого загорится дом с четырех сторон, и обойдет его огонь кругом, и сгорит этот человек, так как встать не сможет, то он не грешен". Грешники во "тьме великой" потому что забыли заповедь:"И не участвуйте в бесплодных делах тьмы..." (ап. Павла посл. к эфес. 5:11) и не задавали себе за вечерней молитвой вопрос:"...свет, который в тебе, не есть ли тьма?" (от Луки, 11:35).

Конечно для славянских неофитов это неявно и неясно, телесность язычества не дает сразу уйти, и тогда русич читает в тексте о конкретных муках, и это не натурализм, а необходимость выявить в культуре, еще не до конца христианской[75], конкретность и явленность греха. Дохристианская культура[76], с одной стороны, привыкла к конкретности[77] наказания[78], а с другой, не ощущала конкретности помысла, мотива, выбора. Поэтому слова Богородицы "Пусть будет так по заслугам их" соединяют дохристианское сознание неофита с христианской проповедью, ведь слова эти Пречистая Дева говорит сквозь слезы. Немыслимое для язычества соединение наказания и прощения; наказание как прощение, наказание как искупление. Эта двойственность культуры выражается в перечислении языческих богов, в определении язычества как греха:"Это те, кто не веровали в Отца и Сына и Святого Духа, забыли Бога и веровали в то, что сотворил нам Бог для трудов наших, прозвав это богами...".[79] Это двоеверие, переходящее в неверие вообще[80], это внешняя вера, светильник спрятанный[81]. Именно поэтому так гневен апокриф на отступников. В огне те, кто клялись на кресте, но клятву не держали и лжесвятые "...они лежали, объятые огненным пламенем и поедаемые червем неусьшающим... Это те, кто имеет образ ангельский и апостольский[82], на земле назывались славными именами патриархов и епископов, и говорили им: "Благословите, отцы святые"; но на небесах они не звались святыми, так как не сделали ничего, чтобы иметь ангельский и апостольский образ, за это и мучаются так".[83] Для культуры этой и ангелы[84] сторожащие грешников несут обет послушания и страдают во тьме[85] "...спокон века света не видели" и скорбят о грешниках.

Да, грехопадение имеет мировой смысл и вызывает оно скорбь и стенание и чинов ангельских, и всякой божией твари, но ведь есть искупительная жертва! Русич, принявший, но еще не приявший христианство, понимал это через образ Пречистой Девы. Не случайно иконы Богоматери стремительно распространяются по всей Руси. И именно через нее, "завершение Отца, обитель Сына, стоящую выше всех у престола Божьего", культура эта обретает веру в спасительность чужой воли[86], в сладость подчинения и послушания воле Господней. Русич, как Дитя малое дает руку Спасителю и идет обручь с ним. Здесь начало и исток русской культуры — своеволие раба сменяется свободой[87] человека, вольно выбирающего свой удел и ответственность за него, и обретающего спасение[88]. В русской культуре закладывается ее смысл на добрые шесть веков[89]. Мягкость и сострадание в христианском смысле этих слов составляли суть этой культуры. Милосердие сквозит в иконах Богоматери, но это милосердие совершенно ничего общего не имеет с себялюбивым новоевропейским гуманизмом: чистая, духовная, умная любовь в единстве сладости и муки Богородицы[90] и прильнувшего к ней Сына. Новоевропейское сознание, глядя на икону, старается не вспоминать — "кто любит отца и мать более, нежели Меня, не достоин Меня..."(от Матфея 10:37) и "...некто сказал Ему: вот Матерь твоя...Он же в ответ говорившему — кто матерь Моя...?"(от Матфея 12:47-48) и забывает пророчество Симеона "...и сказал Марии, Матери Его: се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, — И тебе Самой оружие пройдет душу, — да откроются помышления многих сердец" (от Луки 2:34-35). Ведь точно между сонмом небесных сил и между людьми — пропасть... В русской культуре она закрыта идеей восприимства душ Богородицей и Спасителем. Спаситель принес искупительную жертву на кресте, но разве не была эта жертва и жертвой Пречистой Девы?! Ведь тогда, когда она предалась, растворилась в воле Бога, приняв Благую весть, она искупила грех Праматери Евы, и в нашем тексте Богородица говорит: "Единственную молитву обращаю к Тебе, чтобы я могла войти и мучиться с христианами, потому что они назвались чадами Сына моего." Русское сердце взросло на этой умной любви, построило мир, который жил в терпении и ожидании, но и творил это терпение. Стойкость русской культуры — во всечасном знании, и чувстве., что "и отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло" (Откр. св. Иоанна Богослова 21:4). Как бы низко ни падала Русь, как бы не грешила и не ломалась она, но свет, дивный свет нетварного Бытия сквозит в тварных созданиях ее культуры.

* * *

Тень меня покрывает, но я истину вижу: Ничего в ней другого, кроме твердой надежды. А какая надежда? Та, что очи не видят. Что же это такое? Жизнь любимая всеми. Ну а жизнь — что такое, как не Бог, всех Создатель Полюби его сердцем, ненавидь же весь мир сей. Мир есть смерть: разве стоит то любить, что преходит.

преп. Симеон Новый Богослов(949-1022) "О том, что возлюбивший Бога ненавидит мир".

Культура христианского европейского Востока это культура шока, удара. Мир, "настигнутый радостью".[91] Благой Вести, не был готов к ней, радость всегда нечаянна и не всегда узнаваема, но... тот мир, куда она пришла, не только не ждал ее, но и противостоял ей. Весь уклад, вся культура — "мудрость еллинская" были направлены на внешний, тварный мир, а именно этот мир, с точки зрения христианства, был пристанищем греха, был отдан во власть Сатаны, имевшего титул "Князь мира сего". И именно этот мир не принял Христа и его жертвы, и мир этот был обречен.[92] Брань между силами Света и Тьмы шла в нем, но главное — шла в душе каждого из людей, мир шел к гибели и гибель эта нуждалась в осмыслении[93], ибо стала смыслом и солью бытия[94]. Здесь, именно здесь, непереносимая для язычника парадоксальность христианства, ведь "... так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную (от Иоанна 3:16), и "не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей" (1-е ап.Иоанна Богослова 2:15). Все огромное пространство Восточной Римской империи, а затем Византийской империи содрогалось в судорогах смены времен, пронзительность[95] этой смены ощущал на себе всякий: от императора до раба, от анахорета до патриарха. Мир стал полем Брани, и воистину это были "дни скорби и гнева"[96]. Единственной надеждой и утешением было обещание Царства Небесного, и человек бился, не в силах понять и приять эту надежду.

Итак, св. Иоанн Дамаскин — гимн "На последование погребения". Человек умирает, уходит в иной мир, где ждет его не холодное бесчувствие Линда, а новое, истинное бытие. Что испытывает в этот миг умирающий и люди вокруг него?[97] Вечный вопрос жизни и смерти становится личным вопросом каждого[98]. Что есть жизнь для христианина? Можно ответить просто: преуготовление смерти, но... это не объясняет саму внешнюю жизнь. Ромей[99] видит в мире мешанину добра и зла, радости и печали. В нашем тексте читаю:

Сладость какая в жизни сей

пребывает с печалью не смешана?

Слава какая стоит на земле

нерушимо, незыблемо?

Все теней немощнее,

все призраков лживее.

Миг единый, и наследие приемлит смерть!

(глас 1-ый)

Да, все это так[100], но смысл земной жизни в жизни тела, тело и душа неслиянны[101], но они нуждаются друг в друге, по крайней мере в дольном мире, а ведь горний и дольний миры переплетены, и судят человека по делам в дольнем мире, но обретается он после в горнем. Поэтому мир этот христианство переворачивает, мир есть наши дела в нем, не мир плох, а человек, ибо зло и вошло в мир грехопадением прародителей Адама и Евы[102]. И расставание души с телом есть исход и борьба. Это не смерть в языческом понимании, но успение. Св.Иоанн Златоуст пишет:"Почему же смерть христову апостол[103] назвал смертию, а нашу успением?...Говоря о Христе, он употребил слов о: "смерть", чтобы показать действительность Его страданий, а о нас — "успение", чтобы умерить нашу скорбь. Там, где уже свершилось воскресение, он смело употребляет слово "смерть", а там, где воскресение есть предмет надежды, употребляет слово "успение", самым названием и утешая нас и укрепляя благие надежды"[104]. Именно поэтому византийская культура так направлена на дух и преуготование иной жизни[105]. Человек в этом мире становится христианином в ощущении смерти не потому, что он не хочет жить, а потому что хочет, он помнит: "Бог не есть Бог мертвых, но живых" (от Матфея 22:32), и знает, что "увидит благость Господа на земле живых" (Пс.26:13). Эта надежда, теплая и близкая, согревает византийскую культуру, согревает ромея, слишком близко и часто видящего и слышащего как "Seva sonare verbera, turn stridor ferri tractaque catenae"[106]. Эта надежда питает культуру, для которой размышление о смерти становится надеждой на Воскресение.

Особо св.Иоанн Дамаскин размышляет о сущности телесности[107]. Человек, созданный по образу и подобию Божиему[108] и поэтому уже прекрасный и телесно[109], он видит красоту, но красоту преходящую, внешнюю, хотя... парадоксальность в том и заключена, что эта красота, хоть и отягощенная грехом, но красота. Поэтому понятен плач по ней:

Плачу и рыдаю,

когда мыслию объемлю смерть

и вижу в гробах лежащую

человеческую нашу красоту...

(глас 8)

и тем не менее он видит за этим тлением "таинство дивное" (глас 8), ибо наступит рано или поздно, в час урочный, Богу ведомый, Воскресение преображенной, безгрешной плоти. И как обещание этого преображения — чудесные мощи праведников, плоть, победившая грех, "ибо... нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с той славою, которая откроется в нас" (ап. Павел, К римл.8:18). Это соучастие в Божественной Воле, порождающее всю полноту человеческого бытия, отраженную и в самом языке: СОстрадать, СОумереть, СОвоскреснуть[110].

Христианство вообще, и византийское в частности, живет в надежде[111] на исполнение эсхатологической полноты. "Новая жизнь"[112], во всей полноте теплой надежды, дает человеку радость нынешнего бытия, силу идти вперед, когда сзади только руины и тьма, а впереди Свет — Свет, который даже и не светит, но наполняет все его существо, изгоняя древние страхи и наследие тьмы. Он может вслед за св. Иоанном Златоустом[113] повторить слова Писания:" Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?" (ап.Павел 1-е поел, коринф. 15:55) и с этой надеждой строить здание культуры чистое от греха и всякой нечистоты[114].

* * *

"Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит".

(от Матфея 18:7)

Европейский Запад на заре средневековья имел достаточно отличный от восточноевропейского духовный и культурный опыт. Крушение Римской империи, нашествие неведомых племен, их бытие на землях бывших римских провинций[115] и самого Рима, наконец, непростой ход христианизации Запада, породивший в определенный момент всесилие арианства[116] — все это выразилось в специфических культурных идеях и формах. В "Видении Тнугдала"[117] душа некоего рыцаря отделившись от тела три дня находится в аду и раю, где познает смысл своего земного бытия. "Он в течении трех дней и ночей лежал мертвым, во время коих он горьким опытом познал то, что прежде с легкостью отметал, так как теперешняя его жизнь показывает, что он выстрадал" (Видение). Вся жизнь этого рыцаря строилась на том, что, "чем больше верил он в красоту тела и храбрость, тем меньше заботился о вечном спасении души своей" (Видение). Весь текст наполнен идеей о том, что Вера спасает и что она может быть постигнута опытным путем. В отличие от, скажем, "Хожения Богородицы по мукам" здесь главенствует не любовь, а суровая вера. Божественное милосердие проявляется в убеждении, что даже таким страшным путем, как исход души и проведение ее по путям иного мира. Во второй части "Видения", именуемой "Об исходе души", сказано: "когда... душа... сбросила тело и познала, что оно мертво, затрепетала она в сознании греховности своей и не знала, что делать. Она страшилась, но чего страшилась, не ведала. Хотела вернуться к своему телу, но не могла войти в него; хотела удалиться в другое место, но повсюду робела" ("Видение"). И спасение обретает она в водительстве ангела хранителя, но рядом в той, земной жизни, у нее был и демон искуситель, и она свободно выбирала, но до события описанного душа не твердо знала, не ведала реальность выбора. И именно в западном христианстве момент выбора становится моментом веры через Знание, поэтому описание мучений душ неправедных носит скорее классификационный нежели ценностный характер[118]. В культуру таким образом закладывалось зерно рационализма и сколь бы ни были экзотичны принесенные им плоды, но они от этого корня. Для этой культуры даже Князь Тьмы может быть представлен в виде чудовища, но чудовища прикованного, укрощенного, и на вопрос души: "Хотела бы я знать, по какой причине чудовище это именуется князем тьмы, тогда как оно не в силах никого защитить и само себя не может спасти?", ангел отвечает: "Князем именуется он не из-за власти, а из-за первенства, которым обладает в царстве тьмы". Рациональней некуда. И не случайно рядом с адом есть место для наказания "не слишком хороших"[119]. Казалось бы, это — холодный расчет, но все дело в том, что расчет этот держится на Святой Вере в мотивированности как наказания, так и награды, ибо "не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам и узнаете их" (от Матфея 7:18-20). Во главу угла западноевропейской культуры Средневековья встает суровая Вера, спасительная в своей определенности и рациональности. Это наглядно[120] видно на готическом храме. Схоластическая ясность великих "Сумм"[121] находит в них зримое воплощение. Мир горний здесь явлен в четких конструкциях нервюр, пинаклей, аркбутанов, контрфорсов, трифолей и аркад, в ясности плана собора; в его устремленном вверх силуэте — пламенеющая, но ясная вера, экстаз, воплощенный в многообразии конструкций. Мадонны попирающие исчадия ада[122] — это и триумф и рационализация Веры. В культуру входит чистый опыт Веры, но этот опыт если не рациональный, то рационализирующий. 129-й псалом[123], читаемый при погребении по католическому обряду, говорит об ожидании, но ожидании знаемом.

* * *

"Дары различны, но Дух один и тот же: И служения различны, а Господь один и тот же; И действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех".

(ап.Павел 1-е поел, коринф. 12:4-6)

Заканчиваю... вижу, что многого не сказал, многое сказал невнятно, но... цель достигнута. Зерно, суть, соль средневековой культуры найдена, она — в христианстве. Да, было многое иное, но только — в оттолкновении от начальной сути, от общего смысла. Мир человека преображен был проповедью и жертвой Христа и мир культуры стал отражением его, "...Святая Церковь Божия[124] есть образ и изображение целого мира"[125]. Три великие идеи, три догмата: ВЕРА, НАДЕЖДА. ЛЮБОВЬ чудесным образом проявляются в трех ветвях христианского древа, в трех культурных мирах — Византии, Западной Европы и Древней Руси. Конечно эти миры включали в себя и другие идеи. Об одних, таких как символизм культуры[126], не сказано намеренно, так как это общее место всех сколь-нибудь серьезных исследований по средневековой культуре; о других, таких как специфика бытия евангельских истин в различных культурных феноменах, сказать не удалось из-за ограниченности объема статьи[127]. Моя задача была показать основу, камень краеугольный этой культуры, а камнем таким конечно было христианство. Живое ощущение того, что каждый "увидит благость Господа на земле живых" (Пс.26:13) помогало жить всем и каждому, наполняло смыслом простую культурную работу. Да, культура была многообразна, ибо, будучи отражением и воплощением человеческого духа, она естественным образом включала в себя и святость, и грех, и высоты, и бездны, но постоянное сопряжение мира дольнего с миром горним, несовершенных творений человеческих с божественным образцом, создавало смысловое поле этой культуры, давало смысл человеческой жизни. И человек стремился вперед:

Дабы скорей узреть — оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата" [128]

(А.С.Пушкин "Странник")

Весь смысл средневековой культуры в поисках живой истины, в поисках Царства Божия. "Ищите же прежде всего Царства Божия и правды его, и это все приложится вам" (от Матфея 6:33). Конечно, иной раз поиски эти приводили в тупик, иной раз в бесовские соблазны, но они были, эти поиски, они составляли смысл Жизни и Культуры.