Богиня золотого века: возрождение империи

Осенью 37 года до н. э. Антоний снова отправил гонца в Александрию с поручением пригласить Клеопатру в Антиохию. Он, вероятно, сделал ей весьма заманчивое предложение за ее поддержку, предложение, подсказанное ходом событий. Великий селевкидский город с давних времен играл ключевую роль в птолемеевской политике начиная с экспансии Птолемея III в 240‑х годах до н. э. и кончая пышной церемонией 145 года до н. э., когда жители Антиохии предложили Птолемею VI селевкидский трон и корону. Принятие им двух корон – птолемеевской и селевкидской – демонстрировало, что его власть распространяется на обе империи, о чем беззаветно мечтала Клеопатра. В этом городе, когда в 55 году до н. э. Антоний получил пост командира габиниевской конницы, он встретил юную Клеопатру, а потом сопровождал ее в Египет с ее отцом Авлетом. Восемнадцать лет спустя он готовился снова встретиться с ней, и она прибыла наконец в город, наполненный глубоким смыслом для них обоих.

Вероятно, это была очень эмоциональная, не по царскому протоколу встреча, потому что Клеопатра впервые представила Антонию его трехлетних близнецов. Он уже имел по крайней мере пятерых детей, и все они носили его имя: старшую дочь звали Антония, двоих сыновей – Марк Антоний Антилл и Юлл Антоний, двух дочерей, родившихся незадолго до этого, опять‑таки нарекли Антониями. Близнецы же от Клеопатры связывали его с Александром Великим, и он признал их своими, одобрив и присвоенные им имена – Александр Гелиос и Клеопатра Селена.

Эти имена и то, с кем и с чем они ассоциировались, должны были стать важным элементом его пропагандистской кампании. Поскольку греки считали солнце и луну соратниками Победы, предстоящий поход против Парфии имел хорошие шансы на успех. Парфянский царь традиционно почитался как «брат солнца и луны», а Антоний стал «отцом солнца и луны». В то же время имена детей отражали амбиции Клеопатры, ибо Александр Гелиос, названный по имени Александра Великого как бога Солнца Гелиоса в характерной короне из солнечных лучей, являлся образцом для подражания Птолемею III, расширившему птолемеевские владения до максимальных размеров. Этот царь также послал статую Исиды в Антиохию, и сейчас силы богини сосредоточились в имени Клеопатры Селены, тезка которой правила на большой территории региона, будучи четыре раза замужем за представителями птолемеевского и селевкидского дома. Как вероятная мать Авлета Селена доводилась прабабушкой девочке, и, таким образом, это было самое подходящее для нее имя в той конкретной обстановке, когда Клеопатра вознамерилась объединить Египет и Сирию под своей властью.

Поселившись со своими бесценными детьми в царском дворце Антиохии, располагавшемся среди лавровых и кипарисовых садов, Клеопатра наконец воссоединилась с Антонием. Зимой 37 года до н. э. тридцатиоднолетняя женщина‑фараон официально вступила в брак со своим сорокашестилетним любовником‑римлянином.

Их брак признавался египетскими законами; Антония в демотических текстах называли супругом царицы, а о Клеопатре древние источники писали как о «последней царице Египта, вступившей в брак с римским полководцем Антонием»[490]. Он сам объявил: «uxor mea est» – «она моя жена»[491], и, хотя он уже был женат по римскому закону, запрещавшему брак с неримлянами, Антоний, безусловно, считал брак между римлянином и неримлянкой связывающим их на законном основании и поэтому выдал свою старшую дочь Антонию за состоятельного выходца из Азии. Хотя полигамия запрещалась римским законом, Александр, Птолемей I и Птолемей Фискон состояли в браке одновременно с несколькими женщинами. Как и Цезарь, который, будучи женатым на Кальпурнии, сочетался браком с Клеопатрой и даже намеревался провести закон, разрешающий многоженство. Следуя примеру Цезаря, Антоний сам женился на Клеопатре. Таким образом, его священный брачный союз с богиней Афиной в Афинах повторился в Сирии, когда Дионис‑Осирис взял в жены Афродиту‑ Исиду, чтобы провозвестить о наступлении предсказанного Золотого века.

И конечно, для этой церемонии Антоний облачился в богатые одежды на манер греческого жениха и благоухал дорогими духами. Римляне по такому случаю лишь надевали чистую тогу и причесывались. Что касается невесты, то ей по греческой и римской традиции полагалось пройти самые разнообразные обряды перед свадьбой. После омовения, умащения и наведения макияжа к греческой невесте являлась «нимфокома» и с ног до головы рассматривала ее на предмет соответствия внешности статусу ее семьи. А римская невеста должна была сама соткать свадебный наряд по образцу туники этрусской знати, чтобы показать свое умение в домашних делах.

Для Клеопатры наряд сшиди портные и надеть помогали служанки. Став похожей на Исиду в черном, она могла повязать традиционный римский пояс невесты из овечьей шерсти, символизирующий плодовитость. Он туго завязывался узлом Геракла, предка Антония. Этот узел часто воспроизводился в золотых украшениях и, вероятно, очень нравился Клеопатре, так же как жемчуг и диадема.

Важным элементом подготовки невесты к бракосочетанию у римлян была укладка волос с помощью копья. Эта традиция служила напоминанием того, что первые их свадьбы имели отношение к войне, когда римляне похищали женщин соседнего племени сабинов и женились на них. Считалось, что копье, которым воин убил противника, больше всего годится для изгнания опасных сексуальных сил, таящихся в женских волосах. Острием копья делили волосы на шесть прядей, затем их укладывали вокруг головы в виде «шестипрядной прически», как у девственных жриц‑весталок, символизирующей, что невеста отдает свою невинность мужу.

Затем греческие и римские невесты надевали венки из душистого лавра, мирта и майорана и, следуя традиции, накрывали голову накидкой, выкрашенной дорогостоящим шафраном в оранжево‑красный «огненный» цвет, который, как считалось, усиливал детородные способности женщины. Как греки, так и римляне связывали красный цвет с рождением, браком и смертью: это был цвет жертвования от принесения женщиной своего целомудрия в жертву мужу до крови при родах, и мать близнецов Зевса, Лето, называли «Лето с красной накидкой». Возможно, что и сама мать божественных близнецов, Клеопатра, носила красную накидку как часть свадебного наряда, под стать огненной египетской богине Хатхор‑Сехмет, прозванной «Владычицей красного полотна» за ее склонность к насилию и кровопролитию. Красная накидка, конечно, дополняла черное одеяние Исиды, чьи храмы посещали новобрачные, чтобы «дать друг другу клятву верности перед богиней»[492]. Так что вполне вероятно, что Клеопатра и Антоний посетили храм Исиды в Антиохии, где находилась ее культовая статуя, доставленная из Египта в 241 году до н. э. по велению Птолемея III туда, докуда простирались египетские владения.

Хотя на росписях в антиохийском «Доме таинств Исиды» богиня изображена стоящей рядом с посвященным мужчиной, на чьи плечи накинут лишь кусок красной ткани, в действительности свадебные церемонии отличались большим разнообразием во всем Древнем мире. Если в Египте от супругов требовалось лишь совместное проживание, чтобы потом они имели равные права на собственность и на развод, то гречанки и римлянки передавались от отца к мужу как собственность. На смену давней свадебной традиции, символизировавшей захват невесты силой со словами «Итак, любимая, я тебя похищаю», позднее пришел обряд, основанный на восточных обычаях, когда невеста произносила: «Где ты, Гай? Я – твоя Гая». После того как пара обменивалась рукопожатием, невесте на средний палец левой руки надевалось кольцо – золотое, если люди были состоятельные, с драгоценным камнем с резным изображением богов или сцепленных рук. Антоний подарил своей новой жене Клеопатре изумительное золотое кольцо работы афинского ювелира Гая Авиания Эвандера с красной яшмой в форме овальной печатки со своим профилем.

После официальной церемонии обычно устраивался свадебный пир. Когда сочетались браком коронованные особы, торжество проходило в роскошных залах, например, таких, в каких отмечали это событие Александр, Птолемей и их преемники. Залы украшались розами и нарциссами, исполнялись специально сочиненные по такому случаю свадебные песни, произносились речи. Затем жених снимал накидку и открывал лицо невесты перед гостями, после чего счастливая пара впереди ночной процессии направлялась в дом жениха. Он переносил жену на руках через порог, чтобы она не споткнулась, иначе не миновать беды. Молодоженов заваливали сушеными фруктами и орехами для поднятия тонуса, а потом провожали в брачную комнату с портьерами шафранового цвета. Далее за закрытыми дверями муж завершал снятие облачения с жены и развязывал сложный узел Геракла, что символизировало лишение ее целомудрия.

Невозможно достоверно определить, насколько строго Антоний и Клеопатра придерживались данных обычаев, но какое значение царица придавала этому событию, можно судить по тому, что она изменила отсчет времени своего царствования: теперь стали писать «год шестнадцатый, он же первый». При всем прочем это было не просто проявление любви, ибо она получила самый щедрый во все времена свадебный подарок: ни больше ни меньше как возрождение практически всей прежней птолемеевской империи, что стало главным достижением, о котором она хотела известить весь мир.

Супружеская пара готовилась вместе править Востоком, и лишь монеты, выпущенные в Антиохии, Дамаске и Аскелоне, дают представление о внешности Клеопатры, когда она выходила замуж за Антония. Со своей обычной прической «арбуз», царской диадемой, аккуратно уложенными некрупными завитками над бровью, ожерельем из круглого жемчуга, вдвое обмотанным вокруг шеи, тридцатиоднолетняя Клеопатра выглядит моложе, чем девушка с худощавым лицом, какой она изображена на монетах, отчеканенных несколькими годами до или после ее двадцатилетия. Похоже, что ее омоложение являлось составной частью этого «нового начала», подобно тому как некоторые фараоны‑предшественники на изображениях становились всё моложе на протяжении своего правления. За спиной Клеопатры

буквально стоял ее новый супруг Антоний, изображенный на обратной стороне монеты. Его все более ярко выраженные восточные манеры уравновешивались западничеством Клеопатры, как писал историк М. Хеймер, «вынужденной выглядеть по‑римски, почти как Антоний в женском платье», что недалеко от истины, поскольку их изображения подчеркивали их совместное величие, отраженное в надписях на монетах.

Надпись об Антонии гласила: «император в третий раз и триумвир», а Клеопатра была названа «василиссой», что по‑гречески значит «царица», затем следовал ее титул «Клеопатра Tea Неотера» – «новая Клеопатра Теа» в честь ее троюродной бабушки, Клеопатры I Теи. Дочь одного монарха, сестра двух, жена трех (двое из которых вели войну с Парфией) и мать четырех детей (собственно, все это также относится к Клеопатре), родившаяся в Египте Tea правила как единственная селевкидская царица и даже чеканила свои монеты. И, следуя ее примеру, Клеопатра VII возродила бывшую птолемеевскую империю на Востоке.

Считая, что «величие Римской державы обнаруживает себя не в стяжаниях, но в дарениях»[493], Антоний передал в дар своей новой жене земли на восточном побережье Средиземного моря, протянувшиеся на юг от Киликии, включая Сирию, Финикию, значительную часть Иудеи, Ливана и арабское княжество Итурия. Антоний также подтвердил принадлежность Кипра Египту. Еще Клеопатра получила земли на Крите и вернула себе Киренаину. Все эти территории изобиловали природными богатствами, которыми Египет попеременно владел в течение трех тысячелетий. В частности, поставки древесины из Ливана имели большое значение для строительства судов, необходимых для охраны Восточного Средиземноморья во время предстоящего похода Антония против Парфии, особенно после того, как он отдал Октавиану сто тридцать кораблей, но так и не получил обещанных взамен войск.

Хотя во владение Клеопатры перешла не вся Иудея, ранее отданная Ироду, в союзе с кем был заинтересован Антоний, она получила земли Ирода в окрестностях Иерихона, где росли деревья, из плодов которого делали ценный галаадский бальзам, как писал Плиний, ни с чем не сравнимый по аромату. Деревья росли на ограниченных площадях, и бальзам изготовляли в столь малых количествах, что он стоил неимоверно дорого, и, поскольку «эта область дает наилучший бальзам»[494], входящий в состав медицинских препаратов, благовоний и парфюмерных изделий, эти земли стали самым ценным подарком Клеопатре. Ее приобретения обернулись серьезными потерями не только для Ирода, но и для других подвластных Антонию царей. Набатейские арабы в Иордании лишились контроля над торговлей битумом из района Мертвого моря, служившим, по свидетельству Диодора, источником немалых доходов. Он писал, что «варвары продают битум в Египет, где он используется для бальзамирования умерших – без добавления этого материала в другие вещества тела долго не сохраняются»[495]. Если торговлей битумом не удалось силой завладеть селевкидской армии, то набатейцам пришлось без борьбы уступить ее Клеопатре.

Таким образом, она не только возродила почти полностью птолемеевскую империю без кровопролития, но стала невероятно богатой женщиной. В довершение всего она обнаружила, что беременна в третий раз. Поэтому она, наверное, с глубоким чувством удовлетворения покинула Антиохию весной 36 года до н. э., расставшись с Антонием в Зевгме на Евфрате, и с царской свитой направилась в Александрию сухопутным путем. Воспользовавшись возможностью увидеть свои новые территории и показать себя новым подданным, она посетила селевкидский город Апамея и религиозный центр Эмеса, затем пересекла горы Ливана и прибыла в Итурию, где находился известный храм Зевса в Баальбеке. В великом городе Дамаске ей был оказан восторженный прием, где даже отчеканили монеты с ее изображением. Затем она отправилась в Иудею, где ее приветствовал Ирод в своей столице Иерусалиме.

Пребывая в царской роскоши его недавно построенного укрепленного дворца, она прогуливалась по бальзамовым рощам, некогда принадлежавшим Ироду, и давала распоряжения, чтобы черенки деревьев отправляли в Египет для посадки в Гелиополе, древнем центре поклонения солнцу, сопровождавшегося обильным курением благовоний. Затем, как практичная предпринимательница, она согласилась сдавать в аренду эти рощи иудейскому царю за большую сумму в размере двухсот талантов в год. Помимо этих вынужденных финансовых уступок, Ирода также расстроили дружеские отношения Клеопатры с его тещей Александрой, на чьей дочери он незадолго до этого женился, когда стал царем и принял иудейскую веру. Из‑за того что по происхождению он был идумейским арабом, он не мог выполнять сопутствующую роль иудейского верховного жреца, но в то же время он доказывал, что получивший известность шестнадцатилетний сын Александры, Аристобул, слишком молод, чтобы занимать эту должность. Это так рассердило Александру, что она обратилась прямо к Клеопатре и Антонию, после чего Аристобула сделали верховным жрецом вопреки мнению Ирода.

Сейчас, когда Клеопатра, бывшая его заклятым врагом, гостила у него во дворце, Ирод замышлял убить ее. Но после того как его советники объяснили, какая может быть реакция Антония на убийство «женщины, обладавшей ве‑дичайшим значением своей эпохи»[496], он решил оклеветать ее, сказав, что она пыталась соблазнить его и тем самым дискредитировать в глазах Антония, чтобы завладеть всем царством. Эта история нисколько не расходится с деяниями царя, убившего одну из своих десяти жен, троих из своих шестнадцати сыновей, дядю, несчастного шурина Аристобула, когда раскрылся его план бегства в Египет с матерью, и всех новорожденных мальчиков в Вифлееме, чтобы ликвидировать долгожданного «Царя иудейского», чей приход был предсказан в Древнем мире. Но не в пример несчастному Аристобулу и его матери, Иисус и его мать Мария спаслись от жестокости Ирода, бежав в Египет. Клеопатра проделала тот же путь, когда Ирод «щедро одарил [ее] и проводил до Египта»[497].

Легко представить, сколь впечатляющим было триумфальное возвращение беременной государыни в Александрию после возрождения практически всей легендарной империи Птолемеев. Это достижение она отметила, приняв титул «Филопатрис» – «Любящая отечество», под которым обычно подразумевается то, что она любила Египет. В то же время этот греческий титул может относиться и к Македонии, родине «Александра и династической семьи Египта. Она была македонкой <…>, и коль скоро родина Клеопатры – Македония, она оглядывается на Грецию и родину своих предков»[498]. Но в силу того, что Клеопатра являлась всем для всех, титул мог допускать двойное толкование, ибо она распространяла свое влияние на обширные территории в попытках повторить достижения Александра, заявляя о своих намерениях в титулах «Новая Tea, Любящая отца и Любящая отечество», Клеопатра – «овеянная славой предков».

В сентябре 36 года до н. э. тридцатитрехлетняя государыня родила четвертого ребенка, которого она назвала Птолемей Филадельф. Она снова воспользовалась магической силой имен, поскольку его тезка Птолемей II Филадельф правил теми самыми территориями, что она приобрела, выходя замуж, то есть когда был зачат ее ребенок. И если детям от Антония отводилась важная роль в ее внешней политике, то старший сын Цезарион оставался ее соправителем в Египте, и в 36 году до н. э. в возрасте одиннадцати лет был возведен на престол как соправитель со всей полнотой власти.

В то время как Клеопатра упивалась в Александрии своей блистательной победой, Антоний совершал длительный поход в Парфию. Под его командованием находилась огромная сила, «повергнувшая в трепет всю Азию»[499]. Собрав стотысячное войско, насчитывавшее шестьдесят тысяч римских солдат, десять тысяч кельтских и испанских всадников и тридцать тысяч пехотинцев, поставленных его восточными союзниками, он решил выступить сразу, как только до него донеслась весть, что парфянского царя убил его брат Фраат. Когда претенденты на трон развязали междоусобицу, наместник приграничных районов Парфии Монаэс перешел на сторону Антония. Поставив его своим вассалом на землях к востоку от Антиохии, Антоний в соответствии с планом Цезаря направил свои силы на север в Армению. После того как один из военачальников Антония, Публий Канидий Красс, нанес поражение армянскому царю Артавазду, заставив его стать союзником римлян, Антоний с большей частью войска двинулся на юг и вторгся в вассальное Парфии государство Мидию (нынешний иранский Азербайджан), откуда предполагалось начать наступление против Парфии.

Но пока их медлительный обоз полз сзади, охраняемый войсками под командованием офицера Антония, Оппия, и нового армянского союзника Артавазда, Монаэс, оказавшийся не другом, а врагом римлян, с пятьюдесятью тысячами конных лучников внезапно напал на обоз и уничтожил все запасы продовольствия и осадные машины. Артавазду пришлось отвести свои силы в Армению. Антоний ничего не знал о потере обоза и продолжал ждать на подступах к укрепленной мидийской столице, когда прибудут осадные машины, необходимые для штурма города. Оставшись без продовольствия среди голой равнины перед лицом противника, который отказывался вступать с ним в сражение на открытой местности, Антоний был вынужден повернуть на запад. При этом от дизентерии, голода и во время атак парфян погибли двадцать тысяч римлян. Еще восемь тысяч человек Антоний потерял из‑за снежных буранов, когда остатки его армии в зимнюю стужу отступали по горам Армении в сторону Сирии.

Одновременно на другом конце Римской империи флот Октавиана, состоящий из кораблей, переданных ему Антонием, одержал победу над Секстом Помпеем. Сам Октавиан сильно болел и не участвовал в сражении, он «не смел даже поднять глаза на готовые к бою суда – нет, он валялся как бревно, брюхом вверх, глядя в небо, и тогда только встал и вышел к войскам, когда Марк Агриппа обратил в бегство вражеские корабли»[500]. После того как Секст бежал на восток и многих его воинов распяли на кресте – это была традиционная казнь у римлян, Лепид, лишившийся его сенаторской поддержки, испугался, что теперь может прийти его черед. Поэтому он захватил Сицилию, но солдаты Октавиана быстро отбили остров, Лепид был отстранен от власти, а Сицилия и Северная Африка отошли к Октавиану. В связи с тем, что трехсторонняя форма правления стала двухсторонней, произошла поляризация мировой политики между Востоком и Западом, между Александрией и Римом и между двумя оставшимися триумвирами – Антонием и Октавианом.

Октавиан вернулся в Рим героем, освободив моря, положив конец гражданской войне и обеспечив мир. Контраст с положением Антония не мог казаться более очевидным. Потеряв больше четверти своей армии из‑за плохой погоды и в результате предательства, удрученный триумвир в конце концов добрался до финикийского берега и снова попросил Клеопатру прибыть к нему с деньгами и продовольствием. Хотя она незадолго до этого родила и в разгаре была зима, когда из‑за штормов навигация в Средиземном море обычно прекращалась, Клеопатра смело отправилась в плавание. Антоний ждал ее с таким нетерпением, что «не мог улежать за столом – посреди попойки он, бывало, вскакивал и выбегал на берег, поглядеть, не плывет ли египтянка, пока наконец она не прибыла»[501]. После того как супруги вернулись в Александрию в начале 35 года до н. э., они получили известие, что мидийский царь поссорился со своим сюзереном Фраатом из‑за дележа римских трофеев и теперь предлагал заключить союз, пообещав даже конницу для будущей войны Антония с Парфией. Чета начала составлять новые планы. Клеопатра возьмет на себя ответственность за нужды флота, который будет охранять Средиземное море. А перед Антонием стояла задача увеличить численность сухопутных сил, поскольку двадцать тысяч солдат, обещанных Октавией и ее братом, так и не прибыли. Весной 35 года до н. э. были отправлены всего две тысячи и то только до Афин. И еще Октавиан вернул лишь семьдесят кораблей из тех ста тридцати, что Антоний ранее передал ему. Все эти подкрепления Октавиан отправил вместе со своим самым смертоносным оружием – своей сестрой Октавией.

Сама Октавия задалась целью вернуть мужа и восстановить положение жены и матери в противовес вкладу, внесенному Клеопатрой в вооруженную борьбу. Октавиан умело манипулировал сестрой как марионеткой, и ее роль «преданной жены», в сущности, свелась к тому, чтобы заманить Антония в ловушку. Если бы он отправился в Афины и принял войска вместе с Октавией, то лишился бы важной для него поддержки Клеопатры. Но из‑за малочисленности предложенного подкрепления такой вариант становился маловероятным, а Октавиан, как видно, хотел, чтобы Антоний порвал с Октавией. В таком случае Антоний поставил бы себя в еще более невыгодное положение после недавнего военного поражения.

В то время как Антоний решал, как ему поступить, Клеопатра вела себя крайне неуравновешенно: то она «прикидывается без памяти в него влюбленной»[502], то притворно льет слезы, то у нее начинаются приступы гнева, то она ничего не ест, «чтобы истощить себя»[503]. Хотя более поздние источники утверждали, что такое невероятное поведение подтолкнуло Антония к решению его проблемы, он, безусловно, мог оценить две очевидные возможности. На Западе находились Октавия, две их дочери и шурин, чье существование представляло угрозу для всего, чего хотел достичь Антоний. А на Востоке была Клеопатра и их трое детей, все потомки Александра, с которым он еще мог соперничать, ибо обладал полководческим талантом. И на Востоке без Октавиана Антоний мог быть своим человеком. Коль скоро его будущее как независимой силы зависело от Клеопатры, он написал письмо Октавии в Афины, предлагая ей отправить ему солдат, корабли и Антилла, его старшего сына от Фульвии, а самой вернуться к брату в Рим и проявлять заботу о младшем брате Антилла и их двух дочерях. Как и следовало ожидать от римской жены, она повиновалась мужу, а он продолжал собирать силы на сирийской базе, Антиохии, готовясь к возобновлению войны с Парфией.

Клеопатра помогла с финансированием экспедиции и поддерживала союзнические отношения с восточными соседями. Чета скрепила договор с мидийским царем помолвкой их сына Александра Гелиоса с его дочерью Иотапой. Они даже намеревались пойти на союз с Секстом Помпеем, но он вступил в тайные переговоры с парфянами и продолжал жечь на море римские корабли. В конце концов он был схвачен и казнен одним из военачальников Антония, Марком Тицием, племянником наместника Сирии Планка.

Антоний также отправил к армянскому царю Артавазду посольство во главе с неким Деллием, который от имени Антония предложил ему исправить прежнюю ошибку и выступить вместе с римлянами против Парфии. Его отказ послужил веской причиной для Антония вторгнуться в Армению весной 34 года до н. э. Артавазда вместе с семьей как пленников отправили в Египет, в Армении остался римский гарнизон под командованием Канидия Красса, а Антоний с Клеопатрой выпустили монеты с надписью «Армения покорена». Эта победа обеспечила им не только выгодную позицию для начала военных действий против Парфии летом того же года, но и открыла новые рынки для римских купцов, а также создала условия для превращения этой страны в римскую провинцию и раздачи ее земель римским поселенцам. В Риме так хорошо восприняли новость о «блестящем успехе»[504], что Октавиану пришлось доказать собственные полководческие способности и опровергать слухи о трусости.

Вместе с Агриппой он выступил в поход, чтобы обезопасить северо‑восточные границы Италии от возможных набегов. Они одержали победу над непокорным Иллириком (западная часть Балканского полуострова), захватили большие трофеи и дошли до границ с Македонией. Повредив себе колено, Октавиан теперь мог утверждать, что получил «достойные воина раны»[505]в сражении. Когда Октавиан вернулся в Рим в конце 34 года до н. э., сенат решил, что он заслуживает триумфа, но правитель рассудил иначе: посчитал, что празднества следует отложить до возвращения Антония и тогда устроить торжества по поводу его победы в Армении, а также смерти Секста Помпея. Это был отнюдь не благородный жест, а желание привлечь максимум общественного внимания к длительному отсутствию Антония в Риме и к тому, что он живет отдельно от жены. Сенат установил на форуме статуи Антония и Октавиана и высказался за оказание таких же почестей их римским женам: Октавии и Ливии. Им пожаловали высокий титул «священнейших», что поставило их в один ряд с весталками, наиболее почитаемыми женщинами в Риме. Но их скромные статуи не шли ни в какое сравнение с изваянием Клеопатры в храме Венеры, построенном Цезарем. Сравнения проводились и между их мужьями, из‑за которых разделилось общественное мнение: изваяния вторых «я» Аполлона и Геракла украшали храм Аполлона на Палатинском холме, где Октавиан создал свой культ в противовес божественному имиджу Антония и Клеопатры. Октавиан отлично знал, что Антоний не вернется в Рим праздновать традиционный триумф, потому что он уже прибыл в Александрию осенью 34 года до н. э. и его приветствовала, как второго Александра, ликующая толпа под руководством Клеопатры.

В ознаменование победы супруги устроили грандиозные птолемеевские празднества, какие проводились раньше в честь династического рода, ведущего начало от Александра и Диониса, с демонстрацией восточного богатства. Над толпой проплывало написанное красками полотнище с изображением Александра, участвующего в триумфальном шествии в городе Нармуфисе в Фаюме, в образе Диониса, который потом перенял Цезарь, когда был удостоен триумфа в Риме, и сейчас возрождал Антоний, играя свою излюбленную роль этого божества. Облаченный в золотистую тогу, обвитый плющом, размахивая священным жезлом Диониса, чьим именем он велел называть себя, Антоний появился перед толпой на позолоченной колеснице, следовавшей за праздничным эскортом с изваяниями богов и повозками с трофеями[506].

Двигаясь по центральной улице Александрии, процессия повторяла маршрут, по которому следовал прежний «Новый Дионис» – Авлет. Антоний сошел с колесницы, когда она поравнялась с храмом Исиды, «Владычицы холма Египта», названной так в древнем источнике, очевидно, потому, что на вершине возвышенности находился комплекс Серапейон. Его стены, облицованные металлическими листами, сверкали на солнце, а к входу вели сто широких ступеней из белого камня. Клеопатра принимала героя‑победителя, восседая над всеми на троне в черном одеянии Исиды. Когда Антоний передал ей военные трофеи и пленных, в том числе армянского царя и членов его семьи, закованных в серебряные цепи, как подобает их царскому статусу, все горожане почтительно склонились перед ней в поклоне в соответствии с церемониалом, за соблюдением которого следил юный верховный жрец Петубастис. Он также мог быть главным действующим лицом в следующем праздничном мероприятии – символическом бракосочетании Исиды и Диониса, чьи роли исполняли артисты. Тем не менее грандиозная триумфальная процессия была лишь прелюдией главного события, известного в истории как александрийские пожалования.

Это была кульминация всего, чего Клеопатра и Антоний достигли. Из того, что нам известно, спектакль начал Антоний, но поставила его, несомненно, Клеопатра. Проходивший на огромном александрийском стадионе – гимнасии, где традиционно проводились птолемеевские празднества, он явился демонстрацией богатства и всемогущества этой знаменитой пары и их растущей династии и повторением церемонии, состоявшейся в 52 году до н. э., когда Авлет представил александрийцам своих четверых детей.

Посередине стадиона возвышалась двухъярусная сверкающая серебром платформа с шестью золотыми тронами, на двух из которых – самых больших на верхнем ярусе – восседала во всем блеске сама царственная супружеская пара. Антоний в полной римской военной форме как триумвир, император и правитель восточных провинций в окружении штандартов римских легионов под охраной римского телохранителя сидел под балдахином из тонкого полотна, увенчанным двумя птолемеевскими орлами. Его жена Клеопатра «в тот день, как всегда, когда появлялась на людях, была в священном одеянии Исиды; она и звала себя Новою Исидой»[507]. Ее черное платье резко выделялось на фоне белых стен гимнасия и среди ярких нарядов окружавших ее персон. На нижнем ярусе разместились четверо ее детей: тринадцатилетний фараон Цезарион, шестилетние близнецы Гелиос и Селена и двухлетний Птолемей Филадельф.

Антоний поднялся с трона и, являя ораторское искусство, как десять лет до этого на похоронах Цезаря, обратился с речью к александрийцам, заполнившим гимнасий. Он говорил на греческом языке как верховный жрец культа Цезаря. Отдав дань уважения божественному Юлию, он вновь подчеркнул, что «величие Римской державы обнаруживает себя не в стяжаниях, но в дарениях», и сообщил, какие территории от имени Рима отдаются его детям от Клеопатры.

Затем, провозгласив сыновей, которых Клеопатра родила от него, царями царей, он назначил старшему из них, Александру Гелиосу, Армению, Мидию и Парфию, то есть все земли к востоку от Евфрата до Индии, фактически до пределов империи Александра Великого. Шестилетнего сына Александра, чей статус был подтвержден его помолвкой с единственной дочерью мидийского царя, «Антоний вывел в полном мидийском уборе, с тиарою и прямою китарой»[508]. Великолепная бронзовая фигурка полнощекого мальчика из Александрии I века до н. э. в таком же мидийском костюме скорее всего изображает сына Антония: он стоит на цыпочках и словно тянется рукой к своим новым территориальным владениям.

Затем Антоний объявил, что назначает своему младшему сыну, двухлетнему Птолемею, Финикию, Сирию и Киликию. Малыша также вывели вслед за старшим братом, только в македонском пурпурном плаще, сапогах и характерном македонском головном уборе кавсии, украшенном диадемой. «Это был наряд преемников Александра»[509]. Потом мальчики приветствовали родителей, что они, без сомнения, хорошо отрепетировали, «и одного окружили телохранители‑армяне, другого – македоняне»[510], как было положено по их статусу.

После этого настал черед единственной дочери Клеопатры, шестилетней Клеопатры Селены, которая получила в удел обширные территории Киренаики (восточная Ливия) и Крит в придачу. Сама девочка, по‑видимому, изображена на бронзовой пластине в образе Селены‑Исиды с братом близнецом Гелиосом‑Гором; они оба держат длинные скипетры и двойной рог изобилия. Вполне возможно, что на пластине отражен момент, когда им действительно вручали скипетры на той торжественной церемонии.

Тем не менее, поскольку дети находились совсем в юном возрасте, Клеопатру назначили регентшей и провозгласили Клеопатрой Теей Неотерой Филопатром Филопстрис – Новой Теей, Любящей отца и Любящей отечество, правительницей Египта, Кипра, Ливии и Килисирии. В то же время на монетах, выпущенных четой, была сделана надпись на латыни «Cleopatrae reginae regum filiorum regum» – «Клеопатра, царица царей, и ее сыновья, также цари».

И наконец очередь пришла ее старшего сына, соправителя Цезариона, державшего символы фараоновской власти – бич и посох – и облаченного в одежды из лучшего полотна. Приветствуя его как Птолемея Цезаря, царя царей, чтобы подчеркнуть его более высокое положение вместе с матерью над ее тремя младшими детьми, Антоний провозгласил тринадцатилетнего фараона единственным законным наследником Юлия Цезаря. Это была политическая бомба.

Смириться с таким выпадом Октавиан уже не мог. Став консулом на второй срок в январе 33 года до н. э., он выступил с открытой критикой Антония и развернул блестящую пропагандистскую кампанию против царственных супругов в Александрии, чья последовательная политика доминирования на Востоке вскоре могла обратиться на Запад. Обвинения, с которыми выступал Октавиан, становились тем убедительнее, чем дольше Антоний отсутствовал в Риме. Он воспользовался в своих интересах слухами о женитьбе его соперника на Клеопатре, и Антония стали упрекать, что «имел двух жен сразу, на что не отваживался ни один из римлян»[511], хотя даже Цезарь хотел изменить римский закон, чтобы легитимировать свое двоеженство.

В глазах общественности «святейшая» Октавия выигрывала перед распутной Клеопатрой, ставшей «женой‑егип‑тянкой»[512]после «постыдной любви»[513], а передачу земель Антонием своей верной союзнице за два года до этого стали расценивать как подарок одурманенного любовника. Пожалования римляне восприняли как проявление «показного блеска, гордыни и вражды ко всему римскому»[514], а состоявшиеся за несколько дней до этого птолемеевские шествия им представились триумфом в римском смысле, проведенным не в Риме. Они сочли, что Антоний «в угоду Клеопатре отдал египтянам прекрасное и высокое торжество, по праву принадлежавшее отечеству»[515], хотя фараоны проезжали в золотых колесницах в ознаменование военных побед еще за сотни лет до основания Рима. И несмотря на то что Клеопатра финансировала данное конкретное «римское» завоевание, Октавиан утверждал, что военные трофеи были отданы египетской Исиде, а не римскому Зевсу на Капитолии, задавшись целью создать о Клеопатре представление как о безнравственной восточной царице, пользующейся в свое удовольствие нечестно полученной добычей, в то время как его добродетельная сестра сидит дома подобно непорочной весталке и прядет пряжу.

Поручив Агриппе бороться с инакомыслием и пресекать проегипетские настроения, Октавиан решил затмить Александрию посредством реконструкции Рима частично по проектам, намеченным Цезарем при содействии Клеопатры. На эти цели пошли трофеи от Иллирийской войны. Агриппу он назначил «уполномоченным по гражданскому строительству», под чьим руководством начались реставрация храмов, ремонт дорог и общественных зданий, строительство колоннад, новых акведуков, канализации и бань. Этими мероприятиями, а также проведением игр и состязаний он склонил на свою сторону народ. В то же время Октавиан продолжал критиковать Антония в сенате, обвиняя его в необоснованной жестокости за казнь Секста Помпея, хотя сам распял многих солдат своего соперника. Октавиан ставил в заслугу Антонию взятие в плен армянского царя, которого пощадили, но он обходил молчанием то, что несколько сотен жителей Перудени принесли в жертву по его повелению.

Возмущенный таким лицемерием, Антоний в своих письмах решительно опровергал обвинения. И хотя Октавиан высмеивал литературный стиль оппонента, утверждая, что тот изъясняется «старинными и обветшалыми словами» и берет пример «с азиатских риторов, чтобы перенести в нашу речь их потоки слов без единой мысли»[516], ему непонятных из‑за недостаточного знания греческого языка, Антоний продолжал засыпать его своими посланиями. Отметив, что Октавиан незаконно завладел территориями Лепида, что раздавал земли в Италии только своим ветеранам, не вернул почти половину переданных ему кораблей и отправил лишь десятую часть солдат, обещанных взамен, Антоний наиболее решительно защищался по поводу главного вопроса – своих отношений с Клеопатрой.

С поразительной прямотой Антоний спрашивал у Октавиана в одном из своих писем: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она мне жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет, А ты будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – да и не все ли равно в конце концов, где и с кем ты путаешься?»[517]Хотя у римлян сложился положительный образ Октавиана, он имел по меньшей мере одну любовницу. Кроме того, он поддерживал связи с женами и дочерьми своих коллег и оправдывал себя тем, что «шел на это не из похоти, а по расчету»[518], дабы выведать, что замышляют его противники. Но эти методы не отличались щепетильностью даже по критериям Антония, который обвинил Октавиана в том, что «жену одного консула он на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей»[519].

И все‑таки истинная причина нападок Октавиана на Антония состояла в том, что он признал отцовство Цезариона как во время пожалований в Александрии, так и в донесении сенату, где он сообщил, что Цезарь признал Цезариона своим сыном в присутствии нескольких коллег, в том числе Гая Оппия. Естественно, это подрывало статус Октавиана как приемного сына, и Оппия уговорили сделать опровержение. Сторонники Антония затем обвинили Октавиана в гомосексуализме, кощунстве и трусости. В обстановке нарастающей вражды между двумя фракциями пропагандистская машина Октавиана заработала на полную мощность, чтобы противодействовать супружеской паре, на чьей стороне было большинство грекоязычных стран и значительное число римлян. Александрия уже стала местом жительства Планка, постоянного гостя на званых пирах, устраиваемых супругами, Деллия, посла по особым поручениям, сенатора Квинта Овиния, управлявшего предприятиями Клеопатры по выделке шерсти, и родившегося в Греции римского офицера Гая Юлия Папейоса, командовавшего отрядом римских и греческих воинов, посланных в Филэ весной 32 года до н. э., чтобы воздать почести Исиде и царице.

По обеим сторонам огромного тронного зала Клеопатры были выставлены штандарты римских легионов. Стоявшие на карауле перед входом римские солдаты держали щиты с царскими эмблемами. При дворе Клеопатры постоянно находились артисты, ученые и искусные мастера, приглашенные Антонием. Они разыскивали для Клеопатры шедевры древнего восточного искусства от бронзовых статуй до произведений живописи и рукописей, хранившихся в царской библиотеке Пергама и больше всего восхищавших Клеопатру, которая питала «пристрастие ко всякой образованности»[520]. Этот акт огромной политической важности не только позволил Антонию выполнять обязанности преемника Цезаря, возмещая труды, утраченные во время Александрийской войны, но и дал возможность Клеопатре, продолжавшей прибирать к рукам обширную библиотеку соперников осуществить давнюю мечту Птолемеев, дабы показать, что их прежнее царство находится под ее контролем. Из храма Афины‑Исиды перевезли двести тысяч книг в Серапейон Александрии. Создание новой библиотеки положило начало еще одной волны культурного развития, когда ученые мужи Клеопатры начали усваивать лавину информации. Сознавая необходимость образования для своих детей как будущих монархов, Клеопатра назначила философа и историка Николая Дамасского воспитателем близнецов Александра и Клеопатры и юного Птолемея Филадельфа, учителем которых также являлся Эвфроний. Их старшего единоутробного брата Цезариона обучал ученый Родон, а Феодор был воспитателем старшего сына и законного наследника Антония, Антилла. Хотя при пожалованиях он не получил каких‑либо территорий, десятилетний отрок появился на монетах с отцом и пользовался такими же жизненными благами, как его единокровные братья и сестра. Его личный врач Филот вспоминал, как юный Антилл вознаградил его за остроумное замечание во время обеда, подарив ему все кубки, стоявшие на столе, однако некоторое время спустя ему посоветовали взамен кубков взять деньги, а то как бы Антоний «не хватился какой‑нибудь из вещей – ведь среди них есть старинные и тонкой работы»[521]. Детей в царском доме стало больше, когда в 33 году до н. э. прибыла мидийская царевна Иотапа, будущая невеста шестилетнего Александра Гелиоса. Царские дети, наверное, тесно общались и со своим родственником Петубастисом, частым гостем во дворце, чья статуя находилась в Серапейоне.

Такие же скульптуры установили и в храме Цезаря, где Антоний как его верховный жрец должен был совершать таинства. Клеопатра повелела построить храм в честь Антония в образе Диониса‑Осириса и, продолжая птолемеевскую практику восстановления древних обелисков в честь их союзников, воздвигла гранитный обелиск на площади рядом с памятником Антонию. Еще одну бронзовую статую Антония на базальтовом пьедестале установили 28 декабря 34 года до н. э. в память о пожалованиях с такой надписью на греческом языке: «Антоний Великий, любивший как никто другой. Параситос воздвиг этот памятник его богу‑покровителю 29‑го дня месяца Хояка в год 19‑й, он же четвертый»[522].

Продолжая пользоваться системой двойного летосчисления, Клеопатра осуществляла правление, в чем ей помогали – особенно в периоды ее длительного пребывания за рубежом – преданные сторонники: советник Алексас из Сирии, секретарь Диомед, глава казначейства Селевк, евнух Мардион и некий Потин, вероятно, возглавлявший правительство, тезка того Потина, которого казнил Цезарь. Сознавая, что грядет неизбежный конфликт с Октавианом, она начала заранее готовиться к нему. Поскольку человек, ставший теперь ее врагом, так и не вернул шестьдесят кораблей из тех, что передал ему Антоний, она завезла из‑за границы большое количество леса для строительства новых военных кораблей. Одновременно могла осуществляться передислокация части торговых судов, обычно плававших в Красном море. В результате египетский флот насчитывал более двухсот боевых единиц. За счет доходов от долгосрочной торговли с Индией и реализации ароматического бальзама и битума, право на которую незадолго до этого перешло к Клеопатре, она собрала огромные средства, необходимые, чтобы заплатить армии и своим сторонникам за рубежом. Но еще требовалось заручиться поддержкой внутри страны. Таким образом, вместо того чтобы раздавать деньги, как это делал ее отец, она ввела систему снижения налоговой ставки. В частности, от уплаты налога освобождался находившийся в подчинении у Антония полководец Канидий. В феврале 33 года до н. э. она сообщала ему: «Мы предоставляем право Публию Канидию и его наследникам ежегодно экспортировать десять тысяч артаб пшеницы и импортировать пять тысяч коанских амфор вина без уплаты пошлины кому бы то ни было или любых других налогов. Мы также освобождаем его навсегда от уплаты налога на все земли, принадлежащие ему в Египте, на том условии, что он не будет платить их ни в пользу государства, ни нам или кому‑нибудь еще. <…> Уведомить всех, кого это касается, чтобы они действовали соответствующим образом. Быть по сему!»[523]

Данный документ – яркое свидетельство мудрой финансовой политики, проводимой Клеопатрой, но что действительно делает его живой, осязаемой историей и тесным связующим звеном с женщиной, какой не было равных, это приписка на греческом языке yiveaGco, что значит «быть по сему», сделанная собственноручно царицей.

Между тем Антоний совершил еще одну поездку на север и после встречи с их союзником мидийским царем отправил донесение сенату с объяснением истинного смысла пожалований, чтобы опровергнуть обвинения Октавиана. Затем он прибыл в Эфес, куда вызвал Клеопатру, и стал готовиться к встрече Нового года. Это была дата, когда перестал существовать второй триумвират, – в полночь 31 декабря 33 года до н. э.

В то время как Восток и Запад, затаив дыхание, ждали, какой шаг сделают два бывших триумвира после ожесточенной словесной войны, бушевавшей на протяжении 33 года до н. э., Антоний взял верх из‑за того, что двух его влиятельных коллег Гнея Домиция Агенобарба и Гая Сосия назначили консулами на 32 год до н. э. Получив донесение от Антония об управлении восточными провинциями и пожалованиях, Агенобарб не хотел раскрывать его потенциально взрывоопасного содержания. Но Сосий взял инициативу в свои руки и в феврале зачитал донесение перед сенаторами, которые узнали, что пожалования явились формальным подтверждением розданных Антонием территорий в соответствии с его политикой правления на Востоке. Тогда Антоний воспользовался своим последним козырем, сказав, что готов снять с себя полномочия, если Октавиан сделает то же самое. Лишенные возможности маневрировать, Октавиан и его сторонники начали оскорблять консулов и позвали вооруженную охрану, чье присутствие в сенате считалось противозаконным. Собрание закончилось в обстановке полного хаоса, как после убийства Цезаря.

Но затем произошло нечто невероятное. Оба консула и почти половина сенаторов встали на сторону Антония, и от трехсот до четырехсот человек покинули Рим с намерением сформировать новый сенат а Эфесе. Тамошняя гавань вдруг заполнилась кораблями – «туда со всех сторон собирался его флот»[524]. Клеопатра сама прибыла на царском флагмане «Антония» во главе личной эскадры из шестидесяти кораблей и еще ста сорока военных кораблей. Жители Эфеса приветствовали ее как монарха.

Когда Канидий Красс привел из Армении свои легионы, под знаменами Антония образовалась огромная армия численностью семьдесят пять тысяч легионеров, большая часть из которых была набрана в грекоязычных странах, вместе с двадцатью пятью тысячами пехоты, двенадцатью тысячами всадников, пятью сотнями военных кораблей и тремястами более мелких судов. Средства на военные цели в основном предоставила Клеопатра, она же привезла собой войсковую кассу с двадцатью тысячами талантов в слитках. Монетный двор супругов в Ливане теперь мог чеканить монеты для выплат солдатам. Каждому легиону выдавали монеты с изображениями его штандарта и военной галеры. Такие ресурсы значительно превосходили возможности Октавиана, которому пришлось ввести крайне непопулярный двадцатипятипроцентный подоходный налог по всей Италии, где Антоний и Клеопатра уже начали распределять средства среди своих оставшихся сторонников. Если бы они вступили в Италию весной 32 года до н. э., то обязательно одержали бы победу, но тогда они еще не предпринимали никаких шагов.

Во время пребывания в Эфесе, где резиденцией Клеопатры служил штаб Антония, который он называл дворцом, она вела такой же активный образ жизни, как в Александрии: «Она появлялась на рыночной площади [форуме] с Антонием, руководила вместе с ним проведением празднеств, ездила с ним верхом на лошади по городу, и ее доставляли в другие места на носилках»[525]. Клеопатра присутствовала на совещаниях у Антония, по‑видимому, как и раньше – у Цезаря, однако кое‑кто из новых союзников начал высказывать возражения: дескать, удел женщины – домашний очаг, а ее присутствие в лагере – к несчастью, плохая примета. Беспокойное поведение ласточек, гнездившихся на корме флагманского корабля Клеопатры, посчитали дурной приметой.

Среди тех, кто роптал на государыню, были Планк и его племянник Тиций, вероятно, встревоженные, что она может раскрыть некоторые махинации с деньгами, Агенобарб даже отказался почтительно обращаться к ней как к царице, а просто называл ее Клеопатра и без обиняков просил вернуться в Египет.

Но Клеопатра никоим образом не собиралась делать этого. Ее поддерживал другой консул, Сосий, флотоводец, признававший большую важность ее кораблей, но самым рьяным заступником оказался Канидий Красс, командовавший сухопутными силами. Он доказывал, что ее присутствие необходимо для поддержания морального духа египетских войск. Он также сказал своим товарищам по оружию, что «несправедливо силою держать вдали от военных действий женщину, которая столь многим пожертвовала для этой войны. <…> И вообще, заключил Канидий, он не может назвать ни единого из царей, участвующих в походе, которому Клеопатра уступала бы разумом, – ведь она долгое время самостоятельно правила таким обширным царством, а потом долгое время жила бок о бок с ним, Антонием, и училась вершить делами большой важности»[526]. В итоге, несмотря на разногласия, Клеопатра осталась там, где находилась.

В апреле 32 года до н. э. с приближением сезона военных действий она и Антоний отплыли на остров Самос. «Подобно тому как все цари, властители и тетрархи, все народы и города между Сирией и Мэотидой, Иллирией и Арменией получили приказ посылать и везти военное снаряжение, так же точно всем актерам было строго предписано немедленно отправляться на Самос»[527]. Длившаяся в течение нескольких недель подготовка к войне сопровождалась «грандиозными празднествами» в птолемеевском духе в честь Диониса, олицетворенного верховным командующим Антонием. В это время «остров много дней подряд оглашался звуками флейт и кифар, театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за первенство. Каждый город посылал быка, чтобы принять участие в торжественных жертвоприношениях, а цари старались превзойти друг друга пышностью приемов и даров»[528], дабы заручиться поддержкой богов в предстоящей войне. Уже обсуждались планы проведения триумфа в ознаменование победы над Октавианом. Намечалось по примеру Юлия Цезаря и римскому обычаю устроить гладиаторские игры. В мае Антоний и Клеопатра переправились с Самоса на территорию материковой Греции, отделявшей их мир от мира Октавиана и где скоро будут решаться их судьбы.

В двух случаях Антоний сражался здесь и победил, решая будущее Рима, – в первый раз вместе с Цезарем против Помпея при Фарсале, а затем с практически отсутствующим Октавианом против Брута и Кассия при Филиппах. Он, должно быть, чувствовал, что боги с ним, когда с Клеопатрой они смотрели на их огромную армию и такой же громадный флот.

Отправив свои корабли на запад вокруг Пелопоннеса для создания линии обороны, Антоний и Клеопатра уехали в Афины, там провели лето 32 года до н. э. С городом, где в молодые годы жил и учился Антоний и где, возможно, побывала Клеопатра в детстве с отцом, имели тесные связи Птолемеи, чьи статуи находились в Акрополе. Афиняне теперь установили статую Клеопатры в образе Исиды рядом с изваянием Антония в облике Осириса. Разместившись в роскошном афинском доме Антония, как за двенадцать лет до этого в римской вилле Цезаря, «Клеопатра щедрыми подарками старалась приобрести благосклонность народа. Назначив почести и Клеопатре, афиняне отправили к ней домой послов с постановлением Собрания, и одним из этих послов был Антоний – в качестве афинского гражданина; он произнес и речь от имени города»[529].

Оказав великие почести сидевшей перед ним жене, он объявил о разводе с другой и «в Рим послал своих людей с приказом выдворить Октавию из его дома, и она ушла, говорят, ведя за собою всех детей Антония (кроме старшего сына от Фульвии, который был с отцом), плача и кляня судьбу за то, что и ее будут числить среди виновников грядущей войны. Но римляне сожалели не столько о ней, сколько об Антонии, и в особенности те из них, которые видели Клеопатру и знали, что она и не красивее и не моложе Октавии»[530]– классический ответ отвергнутой женщине. Заняв место Октавии в качестве образца женской божественности в Афинах и став теперь единственной женой Антония, Клеопатра, конечно, была на седьмом небе. Тем не менее она не могла не сознавать, что Антоний, наконец разведясь с Октавией, руководствовался прежде всего политическими соображениями – ему нужно было разорвать последнюю остающуюся связь со злейшим врагом Октавианом. Потом будут утверждать, что Антоний «ради чужеземки, с которою состоял в незаконном сожительстве, прогнал римскую гражданку, соединенную с ним узами брака, <…> и таким образом нанес вред самому себе»[531].

Как и следовало ожидать, развод Октавии побудил ее брата к действию, в результате перед римлянами он предстал агрессором и сам столкнулся с реальной проблемой. Едва успев создать репутацию великого спасителя, лично положившего конец гражданской войне в Риме, он вряд ли мог возобновить военные действия против согражданина‑римлянина. Поэтому он решил обойти стороной Антония и нацелиться на Клеопатру как «внешнего врага». Она – иностранка, царица и женщина, и значит – по всем этим признакам должна отвратить от себя римский истеблишмент. Вот Октавиан и выдал себя за смелого борца против нее и, несмотря на то что города Бонония (Болонья) и Палестрина остались верными Антонию и Клеопатре, заявил, что все население Италии принесло ему торжественную присягу и выразило желание, чтобы он возглавил борьбу против владычицы Востока.

Играя на давнишней подозрительности Рима к Востоку, он сказал согражданам, что им грозит самая большая опасность, поскольку восточные орды Клеопатры могут в любой момент ворваться в их город. Вторя пророчеству из «Книг Сивилл» «О Рим, <…> срежет тебе госпожа копну волос твоих пышных, восторжествует тогда справедливость, и с неба на землю сброшено будет одно, из праха восстанет другое»[532], верно служивший Октавиану поэт Гораций писал о Клеопатре, что «царица Капитолий мнила в безумстве своем разрушить, грозя <…> державе нашей смертью позорной»[533].

Итак, добропорядочный «мужской» Запад готовился к походу против безнравственного феминизированного Востока, и недовольство, вызванное налогами, улеглось, когда преданный Октавиану Кальвисий начал расписывать, в какой развращенный мир втянула Клеопатра Антония. Кальвисий обвинял Антония в том, что тот под ее влиянием незаконно завладел библиотекой Пергама и подарил ей хранившиеся там свитки, заставил жителей Эфеса величать ее госпожой и владычицей и читал ее любовные письма в присутствии высокочтимых государственных мужей. Антоний, по его словам, обращал больше внимания на то, что говорила Клеопатра, а однажды, едва завидев ее, вскочил, не дослушав речь, которую произносил один именитый римский оратор, и отправился провожать царицу и даже растирал ей ноги на глазах многих людей.

Хотя большую часть этих обвинений Кальвисий выдумал, оратор Марк Валерий Мессала воспроизвел их в своем памфлете и еще добавил, что Антоний пользовался золотым горшком – «а уж на такую гнусность была не способна даже Клеопатра»[534]. Там также говорилось, что он бегал за ее носилками в восточной одежде «с толпой уродливых евнухов»[535]. Октавиан даже заметил, что «войну поведут евнух Мардион, Потин, рабыня Клеопатры Ирада, убирающая волосы своей госпоже, и Хармиона – вот кто вершит важнейшими делами правления»[536].

Бывший союзник Антония и Клеопатры, Планк, «по болезненному влечению к предательству»[537]переметнулся к Октавиану, оправдывая свой поступок тем, что больше не мог терпеть присутствия Клеопатры на совещаниях, но он и словом не обмолвился, как сам, намазавшись синей краской, ползал перед царицей по полу нагишом потехи ради. Планк тоже поведал сенату о мнимых преступлениях Антония. Он утверждал, что знает содержание его завещания, отправленного в Рим и хранящегося у девственных жриц богини Весты. После того как верховная жрица отказалась выдать завещание, Октавиан взял его силой.

Римские политики и государственные мужи знали толк в использовании подобных завещаний, будь то подлинных или фиктивных, при ведении дел с птолемеевским Египтом, и Октавиан устроил грандиозное шоу, зачитывая перед сенаторами некоторые подвергшиеся его редактированию статьи из завещания Марка Антония. Признав Цезариона законным сыном Цезаря, что уже было сделано во время пожалований, Антоний затем объявлял о желании оставить щедрое наследство своим детям от Клеопатры, тогда как по римским законам дети иностранцев не имели права наследования, о чем Антоний очень хорошо знал. Так что этот пункт был явно выдуман Октавианом. Под конец он объявил, что Антоний завещал похоронить его в Александрии с Клеопатрой, если умрет в Риме.

Даже если Антоний высказывал такое пожелание в частной беседе, то вряд ли оставил письменное доказательство в городе, где распоряжался его злейший враг. Хотя многие были возмущены таким грубым обращением со священными весталками и разглашением личного документа, мастерским пропагандистским ходом Октавиан достиг своей цели. Поверили ли римляне ему или нет, но у них хватило здравого смысла понять, что ситуация меняется вне зависимости от того, какие методы для этого применялись. Так что когда люди начали переходить на сторону Октавиана, сторонники Антония попытались минимизировать потери, решив, что можно заставить молчать Октавиана, если вывести из игры Клеопатру.

В Афины послали Гая Геминия, чтобы он срочно поговорил с Антонием, но Клеопатра, заподозрив неладное, задержала посланца. Когда наконец во время пира ему предложили изложить суть дела, он ответил, что «обо всем остальном следует говорить на трезвую голову, но одно он знает наверное, пьяный не хуже, чем трезвый: все пойдет на лад, если Клеопатра вернется в Египет. Антоний был в ярости, а Клеопатра промолвила: «Умница, Геминий, что сказал правду без пытки»»[538].

Теперь Антоний все больше терял поддержку в Риме, а разговоры о том, что Клеопатра хотела перенести столицу в Александрию, породили убежденность, что она вознамерилась стать царицей Рима. Ей даже приписывали такую фразу: «Придет день, и я буду вершить суд на Капитолии»[539], в историческом центре самого Рима. Такие истории подогревались оставшимися сенаторами и позволяли Октавиану осуществлять свои планы.

Отрешив отсутствующего Антония от власти триумвира и лишив его «полномочий, которые он уступил и передал женщине»[540], осенью 32 года до н. э. Октавиан объявил Клеопатру врагом государства. Объявив войну тридцатисемилетней матери четырех детей, он прошел во главе процессии на Марсово поле к храму богини войны Беллоны, где произнес пропитанную ядом речь против египтянки. Затем, взяв обагренное кровью копье, метнул его на восток, символически целясь во вражескую территорию, если не в самого врага, «чудовище»[541]Клеопатру, смертельного врага. Как отметил историк Вильям Тарн, «Рим, который никогда не боялся ни одного государства или народа, за всю свою историю страшился двух человек: одним был Ганнибал, а другим была женщина»[542].

Пока Рим находился в состоянии повышенной боевой готовности в ожидании момента, когда орды Клеопатры пересекут Адриатическое море, время для успешного вторжения в Италию было упущено, поскольку римские сторонники Антония могли обратиться против него из‑за представлений о Клеопатре как об иностранном захватчике. Поэтому полем сражения предстояло стать Греции. Осенью Антоний и Клеопатра перенесли свою резиденцию из Афин в Коринф, дабы держать под контролем Коринфский залив. Вместе с крепостью в Метоне на южной оконечности Пелопоннеса Коринф составлял часть оборонительной линии Антония от Керкира (Корфу) на севере до Киренаики на юге, обеспечивавшей защиту Египта и Востока, а также транспортного пути в Александрию.

Однако их основные силы располагались в Амбракий‑ском заливе, служившем удобной гаванью для более чем четырехсот военных кораблей. Украшенные пышно и богато с бронзовыми фигурами Исиды, Афины в полном вооружении и кентаврами, с медной обшивкой носа, они были оснащены деревянными башнями, огнеметами и катапультами. На каждом корабле находилось сто двадцать солдат и отряд лучников. Для маневрирования этих судов с восемьюдесятью рядами весел требовалось шестьсот гребцов. Смешанные команды состояли из египтян, финикийцев, индийцев, арабов, уроженцев государства Саба и моряков других национальностей.

В конце 32 года до н. э. Антоний и Клеопатра разбили лагерь на Акции, самом южном мысе, обращенном на запад, и стали ждать Октавиана. Их диспозиция и планы сражения стали известны противнику от очередного изменника, которым на этот раз оказался Деллий, перебежавший к Октавиану. Свой поступок он объяснял тем, что Клеопатра якобы невзлюбила его. Получив сведения о противнике, Агриппа смог захватить Метону и другие важные пункты в оборонительной системе Антония и нарушить снабжение его войск необходимыми припасами.

Когда восьмидесятитысячная армия Октавиана и Агриппы расположилась лагерем в полумиле к северу от залива на местности, называемой Торна, что значит «мешалка», Антоний оказался отрезанным от своих сухопутных сил, занявших позиции севернее для обороны побережья. Хотя сложившаяся ситуация встревожила его советников, Клеопатра, как говорят, заметила: «Ничего страшного! Пусть себе сидит на мешалке!»[543], высмеивая тех, кто продолжал выражать недовольство ее присутствием.

Такие настроения, конечно, преобладали в окружении Октавиана. Так, поэт‑воин Гораций писал, что «в военном стане солнце зрит постыдную палатку в виде полога»[544], удивляясь, почему какой‑то римлянин «оружье, колья носит: служит женщине»[545]. Другой знаменитый поэт, близкий к Октавиану, Вергилий, в своей «Энеиде» также писал о сражении между Октавианом и Антонием, которое было представлено якобы как пророчество на щите Энея: «В битву привел он [Антоний] Египет, <…> с ним приплыла – о не‑честье! – жена‑египтянка»[546], которая войску знак подавала «египетским систром», и на бой шли «чудища‑боги» против Нептуна, Минервы и Венеры Рима. Если Клеопатра сама поклонялась всем этим божествам и даже олицетворяла одну из богинь, то утверждение, что «развратная царица кровосмесительного Канопа <…> отважилась противостоять Юпитеру со своим лающим Анубисом»[547], расходится с исторической действительностью, поскольку на монетах Антония и Клеопатры имелось изображение головы Юпитера, украшенной бараньими рогами Амона.

Затем Октавиан, называвший себя «императором Цезарем, сыном бога», тем самым принижая значение Цезариона и бросая вызов живому воплощению Исиды, перед народом совершил молебствие Марсу, прося даровать ему победу, а потом обратился к воинам с речью. Он назвал Клеопатру «губительницей»[548], а Антония – ее жалким, безвольным приспешником – «считайте его не римлянином, а египтянином; пусть он зовется не Антонием, а Сераписом»[549]. О египтянах он отозвался как о «черни», которая «молится пресмыкающимся и зверью как богам; они бальзамируют покойников, чтобы сделать их бессмертными; они опередили всех в бесстыдстве и отстали от всех в отваге. Но хуже всего то, что ими правит не мужчина, они рабы у женщины»[550].

Хотя Октавиан имел вдвое меньше кораблей, чем Антоний, его флотом командовал лучший флотоводец того времени Агриппа, который, воспользовавшись разведывательной информацией, сообщенной Деллием, передислоцировал флот к выходу из залива и запер там большую часть кораблей Антония. Однако, согласно дошедшим до нас отрывочным сведениям, Антоний выиграл несколько боев в северной части залива. В ознаменование одной из таких побед были выпущены монеты с его портретом и надписью «Император». Этим титулом обычно награждали солдаты полководца за удачно проведенную кампанию.

Октавиан отклонил предложение Антония решить спор одним сражением и даже предпринял неудавшуюся попытку убийства. Он просто выжидал, между тем как летняя температура росла. Из‑за того что оказались перерезанными пути доставки провизии из Египта, солдаты Антония слабели. В лагере начались болезни, от дизентерии и малярии умерли сотни людей, на кораблях стало недоставать гребцов. Антонию пришлось сжечь сто сорок девять кораблей, чтобы они не достались в руки врага. Моральный дух в войсках упал. К Октавиану перебежал консул Агенобарб, по поводу которого Антоний шутил, что он соскучился по любовнице. Несмотря на гневные протесты Клеопатры, Антоний переслал своему бывшему товарищу багаж, который он получил незадолго до смерти от лихорадки.

Перед лицом нарастающего кризиса в конце августа 31 года до н. э. Антоний созвал военный совет, чтобы попытаться найти выход из безнадежной ситуации. Поскольку большинство высказывались за сражение на суше, Канидий Красс советовал оставить флот, отправить Клеопатру обратно в Александрию, затем отступить на север в Македонию и, соединившись с балканскими союзниками в Дакии, ударить по Октавиану на суше. Но эту стратегию «все или ничего» Клеопатра считала очень рискованной. Не же

Date: 2015-11-15; view: 388; Нарушение авторских прав