Луга в начале войны

Тишина утра рушилась стуком вагонных буферов и шипеньем паровозного пара, криками составителей и сцепщиков железнодорожных эшелонов, запрудивших всю ширину путей южного железнодорожного парка, свистками маневровых паровозов, медлительно двигающихся по подъездным путям. Маневровые пути, ведущие к приземистому красно-охровому зданию паровозного депо, заставлены дымящими локомотивами, уже около недели лишенными работы, но удерживаемыми под парами. После чрезмерно интенсивногодвиженияпервых дней и недель войны Варшавская магистраль вдруг замерла.

Тогда в сторону Пскова безостановочно двигались поезда, переполненные военной техникой и армейскими соединениями. Со стороны Ленинграда на запад спешно перебрасывались воинские эшелоны, загруженные разнокалиберной артиллерией, танками, грузовыми и легковыми автомашинами, санитарными фургонами и конными двуколками, батальонными кухнями, телегами, укрепленными на открытых платформах, и кипами прессованного сена в товарных вагонах; шли непомерно длинные составы из пульмановских многоосных вагонов и обычных грузовых, заполненных красноармейцами,с непременным классным пассажирским вагоном для комсостава; двигались эшелоны с кавалерийскими частями, оборудованные пулеметными установками на крышах головных и хвостовых вагонов. А навстречу им с запада на восток спешили составы, переполненные беженцами из прибалтийских республик и от западных наших границ, гдеразворачивались боевые действия.

Теперь же количество поездов в южную сторону резко упало, да и те двигались лишь в ночное время. Встречный поток беженцев и вовсе прекратился. Вместо них время от времени прибывали санитарные поезда с ранеными бойцами. Некоторые из этих поездовпосле смены локомотива и железнодорожных бригад следовали на Ленинград, другие принимались на запасные пути и разгружались в Луге.

А вот по Киевскому шоссе,заполняя улицы и проулки города,все еще продолжали двигаться днем и ночью вереницы беженцев: литовцев, латышей, евреев, русских – в автомашинах, на конных упряжках и просто пешком, с ручными тележками и возками; они временно отдыхали и пополняли запасы съестного, после чего спешили дальше в тыл.

Со стороны Ленинграда продолжало поступать железной дорогой и по Киевскому шоссе все необходимое для укрепления и устройства оборонительных сооружений вокруг города: техника, транспорт, вооружение. Разгрузочные платформы в северном железнодорожном парке были завалены всевозможным строительным материалом: железной арматурой, цементом, щебенкой, железобетонными конструкциями, передвижными подъемными кранами и иной строительно-монтажной техникой. Все это выгружалось у хлебокомбинатаи тотчас отправлялось по шоссейной дороге в сторону Городца, где в районе Раковического озера у поворота на Скреблово – на дальних подступах к нашему городу – отстраивалась первая линия обороны.

А перед самой Лугой, по ее юго-восточному и юго-западному обводу, сооружалась еще одна оборонительная полоса с эскарпами, противотанковыми рвами, бетонированными артиллерийскими и пулеметными точками. Здесь работали строительно-монтажные бригады с ленинградских заводов им. Кирова, Балтийского, „Электросилы“. Окраинная черта города ощетинивалась железобетонными противотанковыми надолбами и ловушками. Для прохода оставляли узкие, хорошо пристрелянные артиллерией и другими огневыми средствами обороны пространства. В поймах речек Вревки и Облы устанавливались противотанковые и противопехотные мины. Словом, город готовился к серьезной и решительной обороне. Луга продолжала принимать новые и новые тысячи оборонщиков из Питера и направляла их, вооружив лопатами, кирками и ломами, в сторону Батецкой, Чеголей, Раковичей, Бараново, Ведрово, Лесково.

Население города выросло в два раза: укрепработы велись и в черте самой Луги. Прибывалиополченцы, добровольно вступавшие в ряды защитников Ленинграда, оседалибеженцы, не желавшие удаляться от своих мест за сотни километровв надеждена скорое возвращение, на какое-то время задерживалисьте, кто стремилсядобраться к родственникам в Ленинград, под защиту большого города. И еще много невесть откуда и по каким делам наехавших в город людей. Вся эта масса народа толпиласьна улицах и в переулках, в коридорах официальных учреждений, наполняла галдежом, руганью и слезами рыночную площадь и магазины, из которых вразисчезли продукты. Толпы пришлых располагались биваками в парках, сквериках, на травянистых берегах реки, в тенистой прохладе соборного сада.

Я поднялся на насыпь железной дороги. Моим глазам представилась уже знакомая, привычная с недавнего времени картина: вся территория южного сортировочного парка плотно заставлена железнодорожными составами с попыхивающими кое-где дымками локомотивов. Между составами снуют красноармейцы с котелками и краюшками черного хлеба в руках. Группами и в одиночку прохаживаются вдоль вагонов командиры. У штабного пассажирского вагона с задернутыми шторками окнами стоят офицеры с планшетками через плечо и с пистолетами. На крыше соседнего товарного вагона турникет с зенитным пулеметом, уставившимся в небо, ближе к паровозу еще вагон с длинноствольной пушкой на крыше и артиллерийским расчетом, умостившимся на шинелях. Слышны командные окрики, смех и звонкие переборы гармошки. У локомотива стрелочник с флажком в руке о чем-то переругивается с машинистом, высунувшим голову в окно. Бригадакондукторов, сидящая на тормозных площадках, ждет отправления.

Перейдя подъездные пути южного парка, я оказался у крайнего пути, занятого санитарной летучкой с двумя кригеровскими вагонами и несколькими пассажирскими, доставившей с фронта очередную партию раненых бойцов. В темных проемах дверей мелькали белые халаты санитаров и врачей. Они бережно управлялись с носилками, на которых покоились завернутые в солдатские одеяла и укрытые шинелями раненые, перепоясанные бинтами и затянутые в гипсовые корсеты. Подносили их к стоящему у насыпи автофургону и задвигали в глубину его. Рядом с автомашиной, ближе к заборчику дома, глядевшего оконцами на составы, выстроились шесть или семь устланных золотистыми охапками соломы крестьянских телег, поджидавших своей очереди для загрузки. Красноармейцы-возчики помогали санитарам у фургона. По проулку к составу двигались еще две санитарные машины. Работа по выгрузке раненых шла споро. Загруженный фургон двинулся вдоль насыпи к выезду в город. Его место тотчас заняли повозки.

Разгрузке несколько мешала толпа женщин и детишек, сгрудившихся около. Женщины вытягивали шеи в сторону появившихся в дверях вагона санитаров с носилками и жадно вглядывались в забинтованные тела, в худые, давно небритые лица со смутной надеждой обрести желанную встречу с мужем, братом, отцом, с тем, о ком мается, томится и болит душа. Не предполагают они в простоте и наивности своей, что тех, кого они так страстно желают увидеть, здесь нет и быть не может. Их сыновья, мужья, отцы находятся в тысячеверстных пространствах от мест этих. Они томятся голодом, умирают, истекая кровью, среди обомшелых ржавчиной скал Кольского полуострова, в топких сфагновых мхах Карелии. Они блуждают группами и поодиночке по незнакомой местности у Днепра, брошенные командованием, лишенные пищи и защиты, оторванные от своих полков и батальонов, теснимые врагом. Они еще продолжают стоять насмерть у Перемышля, окруженные немецкими соединениями, не имея никакого представления, что творится вокруг и дальше к востоку. А иные из них уже в плену познают горечь своей судьбы, презрение и издевательства со стороны победителя.

Но этим несчастным женщинам, обступившим санитарные повозки, не до рассуждений. Здесь, у этих забитых воинскими эшелонами путей, среди сутолоки людской, криков, матерщины и стонов раненых, их окрыляет надежда, и поэтому они пришли сюда. Некоторые при каждом очередном появлении из вагона носилок терпеливо крестятся, поднося к глазам уголки платочка, накинутого на шею. Другие горестно вздыхают, шепча про себя невнятные слова. Третьи бросаются помогать санитарам, успокаивая раненых и оглаживая их головы и руки заскорузлыми ладонями.

Я продвигаюсь к телеге, на которую укладывают очередного несчастного, раненного в голову, и обращаюсь к пожилому санитару с добродушным лицом:

– Отец, а откуда прибыл санитарный состав? Из Пскова?

Санитар поднял на меня глаза, качнул отрицательно головой в пилотке и высморкался:

– Во Псков проезда нет. С Торошина, сынок.

„Так, – подумал я, спускаясь от железной дороги к Базарному переулку, – значит, война уже у нашего порога. Что-то будет завтра? Да что же это за наваждение, Господи? Почему немцы так нахраписто и неудержимо продвигаются вглубь нашей страны? У нас что, некому и нечем воевать? НаПсков нет проезда! Где же находится линия фронта? Во дела, Николай Андреевич!“

Выхожу на Базарную площадь. Здесь обычная повседневная суета. Мои мысли отвлекаются от только что виденной картины в южном парке. Торопливо снуют в разных направлениях люди, поспешая к делам производства и службы, хозяйки с кошелками и сумочками в руках спешно пробегают к воротам рынка. Трое солдат подтягивают по столбам полевой кабель – еще какая-то связь в новую часть. Навстречу мне из-за угла вываливается колымага, запряженная пегим битюгом. Колымага загружена деревянными бочками. Возчик в кожаном фартуке, с батогом в руке, шагает рядом, зычно бросая снующим: „Эй, поберегись!“ От коновязей на площади к улице Урицкого движется старик в замусоленной кепке, глубоко сдвинутой на глаза, толкая впереди себя тележку с увязанными на ней сумками, а рядом, держась за те котули левой ручонкой, семенит мальчик семи-восьми лет. Правой рукой он прижимает к груди жестяную банку с цветущей геранью.

Передо мною из серого бревенчатого дома выбегает стайка девушек с санитарными сумками и направляется в сторону железной дороги. Строем, с винтовками на ремнях, проходят бойцы истребительного отряда, созданного в первые дни войны штабом МПВО при горисполкоме. Их назначение – поддерживать порядок в городе и вылавливать „диверсантов“, „лазутчиков“ и „шпионов“, якобы засылаемых в наш тыл фашистской агентурой для организации паники среди населения, совершения диверсий и подрывной деятельности. Но сколько мне помнится, бойцов этого отряда преследовали неудачи: диверсионные взрывы в городе не гремели, паникеры покуда отсутствовали, а шпионов немецкие самолеты не забрасывали. В их руки попадались не матерые агенты немецкого „Абвера“, а рядовые граждане, преимущественно иногородние, незнакомые местному населению люди, которых было достаточно в городе, о чем я уже упоминал. Тому способствовала обстановка недоверия друг к другу и окружающим, настоятельные требования пребывать в постоянной революционной бдительности к укрывавшимся повсюду „врагам народа“, внушаемые властями со времен революции 17-го до настоящего времени. Ежегодные политические процессы, широко освещавшиеся всеми средствами информации, убеждали, что мы живем в окружении предателей, изменников, шпионов, а потому потеря бдительности – тягчайшее преступление перед страной и ее народом. Страх перед отовсюду выглядывающими недругами нашего социалистического государства внушался с начальных классов школы и укреплялся каждодневно газетами, радио, художественной литературой. Ну а с началом войны этот страх приобрел массовый, обвальный характер, пренебречь бдительностью было равносильно преступлению перед государством. Вот и метались бойцы истребительного отряда в поисках добычи. Подозрение внушала любая личность, чем-либо отличавшаяся по виду от коренного жителя города: непривычным покроем костюма, его необычной расцветкой, головным убором (особенно если это не замызганная кепка, а фетровая шляпа), удивительным для слуха акцентом. Не дай Бог, если незнакомый нам человек вдруг спросит, где располагается база Лужторга или как пройти к первому полигону. Этого вполне достаточно, чтобы заподозрить в незнакомце шпиона и, арестовав его, отвести в штаб или направить в органы НКВД. Конечно, при разборке таких дел арестованных обычно отпускали на все четыре стороны. Но тем не менее нередко жители города видели, как бойцы истребительного отряда с винтовками сопровождали незадачливых расспрашивателей в милицию. Я сам оказался свидетелем того, как у продуктового магазина, соседствовавшего с почтой, дней пять тому назад бойцы отряда остановили и арестовали гражданина, имевшего на руках документы, удостоверяющие личность, и повели его в свой штаб. Каково же было мое удивление, когда спустя два или три дня я встретил его в помещении горисполкома; он оказался вновь назначенным домоуправом нашего участка за железной дорогой.

Переулок, которым я иду на работу, именуется Базарным, он примыкает к Базарной площади. Рынок уже открыт и понемногу заполняется народом. Около многочисленных ларей очереди. В городе введены карточки на хлеб, мясо, сахар. На рынке можно купить молоко, картофель, рыбу, муку, зерно. Все это лежит на столах под навесами. Сметана в ведерках и бидончиках, яйца в плетеных берестяных лукошках раскупаются нарасхват. Прямо с возков распродается прошлогодний, но хорошо сохранившийся картофель. Тут же колхозная и частная убоина. Горох, ячмень, свежие огурцы. С продуктами покуда лужане не испытывают каких-либо видимых затруднений.

Минуя рынок, подхожу к зданию почты. Напротив главного входа в операционный зал на гаревой дорожке установлен газетный стенд. Толпа человек в пятнадцать, напирая и наваливаясь на впереди стоящих, жадно вчитывается в очередную сводку Информбюро. Приткнувшись к поребрику, стоят два грузовика с дремлющими в кабинках солдатами. Напротив, через дорогу, в церковном саду под кронами вековых лип расположилась группа красноармейцев, они проворно орудуют перочинными ножичками, выскребая консервные банки. Усевшись рядом на садовой скамье, девушки в цветастых ситцевых платьицах, облегающих их стройные фигурки, заигрывают с завтракающими солдатиками и задорно заливаются смехом. Правее церковного парка, за перилами деревянного моста, под слепящими лучами утреннего солнца плавленым золотом струится река, по берегу которой, как вчера, позавчера и третьего дня, бродят мальчишки в задранных до колен штанишках, высоко взмахивая удилищами. А надо всем этим пробуждающимся от короткой летней ночи миром стоит медвяный аромат зацветающей липы.