Под немцем

В начале января 1942 года в сводках немецкого командования появились тревожные сообщения об ожесточенных боях с десантами Красной Армии в Крыму, а несколько позже и о наступлении советских войск на Волхове. О последнем свидетельствовала и нервическая обстановка, которую мы заметили в Луге. В сторону Новгорода спешно отправлялись по шоссе и по железной дороге механизированные соединения, артиллерия, танковые части, тыловые соединения 18-й целевой армии, находящиеся на отдыхе. Немцы открыто говорили о прорыве крупных соединений советских войск в сторону Новгорода и Оредежа. О тяжелых боях у Мясного Бора рассказывали поступавшие в госпитали раненые немецкие солдаты. В городе появились слухи о появлении в районе Мшинской, у дома отдыха Балтфлота за поселком Толмачево и под Оредежем то ли соединений передовых частей Красной Армии, то ли партизан. Местные жители тайком перешептывались, что партизаны освободили группу военнопленных из лагеря под Мшинской. Рассказывали, что железнодорожный мост в поселке Толмачево едва не взлетел на воздух, но его отбили спешно переброшенные части из лужского гарнизона. И все-таки нас это обнадеживало.

С наступлением весны, а затем и устойчивого летнего тепла Луга заметно преобразилась к лучшему. Буйный зеленый наряд затопил улицы, проулки и укромные дворики, подретушировал и скрыл от глаз безобразную черноту былых пожарищ и разрушенных построек. Оголодавший за зиму город пробуждался к жизни. Тропинками неспешно двигались местные жители, выгоняя на пастбища уцелевшую скотину. Устремлялись к рынку сосредоточенно-озабоченные домохозяйки. На огородах копались женщины и ребятишки, выщипывая первую появившуюся зелень для нехитрого самообманного семейного варева. Души уцелевших, обойденных потусторонним миром людей укреплялись надеждой на лучшее будущее.

В это лето уже не было беспрерывного потока беженцев, как в прошлую осень и всю зиму, когда они тянулись семьями, группами и поодиночке с севера. Установившаяся окончательно фронтовая линия изолировала осажденный Ленинград от всего внешнего мира. Прекратилось и поступление устной информации о жизни города на Неве. В прошедшую суровую зиму в Луге появлялись ленинградцы – обмороженные, с отекшими восковыми лицами, замотанными в заиндевевшее от дыхания тряпье. Их рассказы вызывали в нашем воображении ужасные картины людских страданий в обложенном стальным кольцом блокады Ленинграде.

По залитой неуемными солнечными лучами „Петербургштрассе“ (проспекту Кирова) группами фланирует отутюженное и отглаженное офицерство „третьего рейха“, помахивая полированными стеками и придерживая на поводках раскормленных овчарок и длинношерстных колли. И тут же булыжной обочиной идут вереницы наших военнопленных. В сопровождении конвоиров их разводят на работы. Пленные валят лес, укрепляют дороги, строят оборонительные сооружения, что-то разгружают и загружают в пакгаузах на железнодорожной станции. Их худые фигуры в грязных и прожженных шинелях с оранжевыми нашивками на спинах кажутся привидениями, лишенными плоти и крови. У пленных осунувшиеся лица землисто-серого цвета, потухшие глаза, в которых нет ничего, кроме апатии и безразличия ко всему окружающему. Они как будто не видят ни пробуждающейся природы, ни людей. Кажется, они равнодушны и к самим себе.

В окружении вооруженных охранников со сворами злобных овчарок военнопленные медленно бредут по улицам, позвякивая котелками и консервными банками, привязанными к поясным ремням или пуговичным петлям. Даже понукания и палочные удары охранников, беспрестанно сыплющиеся на их спины, не заставляют их ускорить шаг. Пленные из последних сил переставляют ноги, а с тротуаров бросают на них надменные и уничтожающие взгляды немецкие офицеры. Участливо и жалостливо смотрят на несчастных людей женщины и дети. Это печальное шествие призраков, обреченных на гибель.

Господи! Да чьи же это солдаты? Чьи люди? Из какого мира эти призраки? По чьей недоброй воле и в силу чьего неразумения или бездарности ввергнуты они в скотское, полурастительное состояние? Они умирали всю прошлую зиму, плотно набитые в зловонных бараках, умирали весной и летом на земляных и лесоповальных работах. Пленные падают замертво прямо на улицах под ударами охранников, и на них бросаются осатаневшие от злобы псы.

Основную массу горожан составляют теперь беженцы из Ленинграда и его окрестностей, осевшие в Луге на жительство. Непривычное удивление вызывает вид черной рясы священника или монаха, идущего улицей. Встречные оборачиваются, глядят вслед в недоумении и задаются вопросом: „Откуда он? Как смог выжить, уцелеть и здравствовать после разгромных для религии двадцатых и тридцатых годов?“ Да, церквушка на Тверской улице открыта еще с прошлой осени, и в ней проводятся богослужения. Но вот так, запросто, на улице в рясе – странно и непривычно глазу и мысли.

По аллеям церковного парка и на тропинках вдоль реки, укрываясь от жары, прохаживаются офицеры и солдаты, алчно пожирающие глазами пробегающих мимо женщин и девчонок. Некоторые пытаются тут же флиртовать и заводить знакомства. В общем, Луга живет: работает, волнуется, плачет, удивляется, скорбит, умирает.

Пришла вторая военная осень. У многих не было теплой одежды и продуктов. Людей мучили простуды и болезни. Ко всему прочему начались ночные бомбежки. Это было еще одно испытание, свалившееся на головы горожан. Первая случилась в конце сентября и очень напугала и жителей и немцев.

Командование частей, дислоцированных в Луге, вероятно, не надеялось на своих зенитчиков и понастроило в черте города и на его окраинах блиндажей и укрытий. В течение всего октября и начала ноября сотни военнопленных допоздна занимались их сооружением: копали котлованы, пилили лес, таскали на тачках камни и песок, месили цементный раствор, вязали проволочную арматуру. Уже в конце осени эти работы закончились, а бункера и укрытия стали ждать своего часа.

С наступлением лунной безоблачной погоды бомбардировки возобновились. Перед каждой ночью жителей города, солдат и офицеров расквартированного здесь немецкого гарнизона и томящихся за двойной оградой из колючей проволоки концентрационного лагеря советских военнопленных охватывал страх. Днем наши самолеты не появлялись, кроме разведывательных, державшихся огромной высоты, – слишком уж рискованно было соваться к городу, так как зенитная оборона немцев обладала достаточной огневой мощью. Средства противовоздушной защиты были размещены в заречных парках – северном и южном, у дачи Полубояринова, на Луге-2, на обоих полигонах. Только на крыше вокзала были размещены четыре зенитные установки, а единичные стояли почти на каждом каменном здании, которых в Луге осталось около полутора десятков. Поэтому в дневное время город не бомбили. Но вот в ясные морозные ночи – беда. Ночи эти – пытка. Физическая и душевная, психологическая. Последняя в десятки раз тягостнее первой.

Избранная командованием Ленинградского фронта тактика действий бомбардировочной авиации только в ночное время одиночными самолетами с интервалами в час-полтора оправдывалась уменьшением потерь в летных эскадрильях. Советские бомбардировщики заходили то со стороны Ленинграда, то со стороны Новгорода, а то и вовсе с тылового направления – от Пскова. Эффект психологического воздействия на противника был немалый. В продолжение всей ночи противник был в нервно-возбужденном и беспокойном настрое. Такое состояние изматывало физически и морально, удерживало человека в постоянном напряжении и вселяло ужас перед неизбежностью.

С местными жителями происходило то же самое. Какой уж там сон, если с приближением вечера нарастало психическое возбуждение. Уже после второй или третьей ночной бомбежки городские жители стали уходить на Некрасовскую дачу, в сторожки Вревского и Полигоновского кладбищ, в Смешино, Шалово, Заклинье. Многие искали укрытия в блиндажах и землянках прежней оборонительной линии на южной окраине города. Перемаявшись кое-как ночь, утром они возвращались к остывшим, а нередко разрушенным и сгоревшим домам.

В одну из ночей по городу были нанесены самые тяжелые бомбовые удары. На проспектах Кирова и Урицкого, за железной дорогой и в северной части Луги было разрушено и сожжено около двух десятков домов. Был уничтожен склад тигельного завода с военной техникой, разбиты входные семафоры северного железнодорожного парка. Количество человеческих жертв перевалило за сотню. Из одного только бомбоубежища было извлечено около шестидесяти трупов. Вечером, возвращаясь с работы домой, я задержался у злополучного бункера, наблюдая, как наши военнопленные под командованием двух немецких офицеров продолжали еще копошиться среди глыб искореженного железобетона, извлекая из-под бревен и земли последние тела погибших.

Разумеется, советские летчики бомбили не жилые дома, хотя и в них размещалась живая сила противника. Командованию Ленинградского фронта необходимо было уничтожить железнодорожный узел. Но прицельное бомбометание с такой высоты да еще ночью невозможно.

Две ночи подряд, закрыв квартиру и прихватив мешок с едой, я провел в кладбищенской сторожке, а затем мне опостылело это изматывающее душу и тело шатание. Я решил оставаться дома и привыкать к бешеному лаю зениток и взрывам бомб. Ночные налеты советских бомбардировщиков продолжались в течение недели, пока стояла ясная погода. Они прекратились с наступлением снегопадов.