Под игом

Летом 1941 года стремительное наступление немцев было остановлено на Лужском оборонительном рубеже, простиравшемся от Финского залива до озера Ильмень. Начались упорные бои, на сорок семь дней задержавшие противника. Это позволило укрепить подступы к Ленинграду. И лишь к середине августа враг прорвал линию обороны на флангах.

Защитники Лужского участка, находившегося в центре обороны, вынуждены были отойти с тяжелыми потерями. Утром 24 августа с восточной стороны в наш город вошли передовые отряды немцев. С этого дня и по 12 февраля 1944 года Луга была оккупирована немецко-фашистскими захватчиками и стала тыловой базой группировки 18-й немецкой армии, осаждавшей Ленинград. Через Лугу вели к фронту железнодорожные и шоссейные коммуникации.

В городе базировалась 285-я охранная дивизия, полк дивизии „Бранденбург“, входившей в структуру немецкой разведки „Абвер“, эмиссары зондерштаба – полевого органа „Абвера“ и подчиненные им группы. Контрразведка „Абвера“ была в контакте с тайной полевой полицией – фронтовым гестапо и СД, свирепствовавшими на оккупированной территории. В Луге действовала резидентура зондерштаба „R“ – „особого штаба Россия“ при руководящем органе „Абвера“ – „штабе Валли“. Агенты собирали сведения о партизанах, подпольщиках и советских разведчиках.

Подступы к городу контролировались отрядами полевой жандармерии. Они базировались в Красных Стругах, Жельцах, Осьмино, Оредеже и Батецкой. Еще в мае 1941 года представителями вермахта и СД было подписано соглашение, где говорилось: „В целях обеспечения безопасности сражающихся частей в предстоящем походе на Россию всеми силами следует защищать их тыл. Исходя из этого, всякое сопротивление должно быть сломлено любыми средствами“.

Проводя политику истребления советских людей, карательные органы оккупантов убили на территории Ленинградской области 52355 мирных жителей. Об этом писала 28 декабря 1945 года газета „Ленинградская правда“.

Говорят, мертвые ни о чем не расскажут. Но благодаря энтузиастам поискового отряда „Лужский рубеж“, возглавляемого В.С. Шитцем, и мертвые стали обвинителями фашизма. На протяжении ряда лет отряд проводит раскопки на местах захоронений времен Великой Отечественной войны – там, где проходили бои или находились лагеря для военнопленных.

Рассказывает Вадим Сергеевич Шитц:

– С первых же дней оккупации за городским мостом – его тогда называли „горбатым“ – на территории нынешнего стадиона немцы устроили пересыльно-фильтровочный лагерь „Дулаг-320“ для советских военнопленных. Он был самым крупным и с очень жестоким режимом. В основном там содержались солдаты 41-го стрелкового корпуса, защищавшего Лужский оборонительный рубеж. Среди военнопленных немцы выявляли и расстреливали комсостав, политработников и рядовых коммунистов, представителей советской власти, евреев, цыган.

Позже возникли и другие лагеря. Один с не столь суровым режимом находился на Кировском проспекте напротив привокзального сквера. Пленных, содержавшихся в нем, выгоняли на строительство дорог, на разборку руин. Был небольшой лагерь и в районе нынешней трикотажной фабрики. Под санаторием „Красный Вал“, в Толмачево, Жельцах, Осьмино, на Мшинской тоже были лагеря.

Недовольным советской властью немцы предлагали сотрудничать с оккупационным режимом. 2 мая 1943 года в Лугу приезжал изменник Родины генерал Власов. Он выступал перед военнопленными с целью вербовки их в свою „Русскую освободительную армию“ (РОА). Вероятно, побывал Власов и в заречном лагере.

По свидетельству очевидцев, этот лагерь был обнесен колючей проволокой, на сторожевых вышках стояли солдаты-охранники. Позже немцы расширили территорию и огородили весь массив под Лысой горой. В сорок первом там не было не только бараков, но даже навесов. Пленные сидели прямо на земле, а потом на снегу. Рассказывают, что из лагеря доносился вой голодных измученных людей. На стадионе была съедена вся трава. В лагере свирепствовали тиф и дизентерия, за сутки от болезней и голода умирали до двухсот человек. Тысячи останков погибших пленных лежат и поныне под домами и огородами в районе между мелкооптовой базой и пересечением улиц Дмитриева и 4-й Заречной. Об этом свидетельствуют раскопки, которые на протяжении ряда лет проводились здесь поисковым отрядом „Лужский рубеж“.

Представьте себе ямы размером с жилую комнату, в каждой из них по 150-200 трупов. Кто-то был раздет догола, у кого-то руки связаны за спиной колючей проволокой, у многих пулевые отверстия в черепах. Видимо, людей закапывали и живьем: среди уложенных рядами трупов есть навечно застывшие в жутких вертикальных позах. У одного из погибших был спрятан во рту солдатский медальон. Измождены узники были до крайности. На останках мужчины ростом в метр восемьдесят сохранился поясной ремень. Его окружность равняется охвату пальцев. В тех же ямах находили останки и мирных жителей – женщин и даже детей.

Под западным склоном Лысой горы производились массовые расстрелы. Расстреливали узников эсэсовцы, эстонская жандармерия, украинская полиция. А хоронить их немцы заставляли русских военнопленных. Старожил нашего города краевед Николай Андреевич Павлючук вспоминал: „Трупы вывозили из лагеря к месту захоронения сами же военнопленные. Они впрягались в телегу по шесть-восемь человек и по вымощенной кирпичом дороге, уходящей из-под горы в сторону 4-й Заречной улицы (остатки этой дороги местами сохранились и поныне), свозили мертвецов в ямы на бывшем кирпичном заводе, присыпали слегка землей и на них клали новых. И так каждый день“.

Н.А. Павлючук о жестокости фашистов знал не понаслышке. О том, что он задумал уйти к партизанам, донесли немцам. Юноша был арестован и брошен в камеру эстонской полиции, которая, как и СД, находилась в здании нынешней музыкальной школы. На первом же допросе ему выбили зубы.

Вот воспоминания Н.А. Павлючука о зверствах оккупантов: „Мы метались в страхе по камере, как затравленные волки, потому что этажом выше шла „обработка“. Крики истязаемых доносились сквозь толстые стены и потолки. Тела арестованных после таких допросов были кроваво-черными. Узников ежедневно увозили на расстрел“.

На улице Нарвской располагалось отделение гестапо, а в доме, где теперь магазин „Ленвест“, – русская полиция. Оккупанты казнили за связь или по подозрению в связи с партизанами, за уклонение от работ, за нарушение комендантского часа, по навету прислужников. Убивали коммунистов, евреев, цыган. Вешали мужчин, женщин, стариков и детей. Расстрелы проходили в зажелезнодорожной части города, в районе Рижского переулка и нынешнего автотранспортного предприятия.

Но этим фашисты, видимо, не ограничивались. Так, в лесном массиве за пятой школой под небольшим слоем земли и мусора поисковики обнаружили останки мужчин, женщин и детей. Они лежали в нескольких метрах друг от друга, у всех в черепах были пулевые отверстия.

Рассказывает В.С. Шитц:

– Моя бабушка в период оккупации жила в Луге, стирала немцам белье в гостинице или в казино у рынка, чистила для лагерной охраны картошку. За это ей разрешалось брать с собой определенное количество картофельной шелухи. Ее подруга попыталась унести с собой для голодных детей шесть картофелин. За это лагерная охрана ее расстреляла.

Семья Мордачевых тоже пережила кошмар оккупации. В первые же дни вражеского нашествия погиб старший брат Михаил. Он возвращался вечером в поселок Толмачево, нес домой с брошенного колхозного поля картошку. Его заметил патруль. Резкий, как лай собаки, окрик „Halt!“, потом выстрел. Парня не стало. Чудом избежал участи старшего брата Анатолий. Его мальчонкой забрали в жельцевское отделение гестапо по подозрению в связи с партизанами.

– Допрашивали так, – вспоминает Анатолий Ефи-мович, – что если бы я действительно был связным, наверняка все рассказал бы. Случайно во время допроса зашел русский полицай по фамилии Гущин. Он ходил по деревням под видом плотника, вынюхивал связи с партизанами и пользовался у немцев абсолютным доверием. Ему достаточно было указать на человека, что он партизан или подпольщик, и тот погибал в муках. Гущин мельком взглянул на меня, покачал отрицательно головой – я у него не значился в подозрительных.

Есть в деревне Великое Село братское захоронение воинов и местных жителей, погибших в годы войны. Это родина участника Великой Отечественной войны, бывшего партизана Пятой Ленинградской бригады, а потом бойца Красной Армии, кавалера ордена Славы Александра Григорьевича Шубина. Он вспоминает, что, когда фашисты ворвались на мотоциклах в Великое Село, жители бросились бежать в лес. Его мать задержалась у дома, побежала последней. Немецкий солдат хладнокровно взял женщину на прицел и застрелил. В той же деревне расстреляли за попытку уйти в партизаны четырнадцать местных жителей, в основном молодежь. Прежде чем убить, их заставили выкопать себе яму и раздеться. Свидетели этого преступления утверждали, что земля будто дышала над погибшими. На месте расстрела теперь стоит памятник.

Оккупанты проводили регистрации и перерегистрации населения, взяли на учет для трудовой повинности всех жителей в возрасте от 14 до 65 лет. Был введен комендантский час, передвижение за пределами города разрешалось только по специальным пропускам. Жители пребывали в постоянном страхе перед произволом гитлеровцев, боялись угона в Германию. Виселица, стоявшая в центре города на углу проспекта Кирова и переулка Связи, почти никогда не пустовала, трупы с нее не снимали по несколько дней.

Люди голодали, с трудом добывая скудную пищу: перекапывали брошенные картофельные поля, меняли вещи на продукты. Или шли на немецкую биржу труда. Она была в красном кирпичном здании напротив нынешнего Дома ребенка. Те, кто работал, получали паек. Так, дорожным рабочим раз в две недели выдавали полтора килограмма хлеба с опилками и столько же муки, 100 граммов патоки или сахара.

Особенно тяжело было беженцам. Их в начале войны скопилось в Луге втрое больше, чем составляло все довоенное население города. Несчастным негде было приткнуться, и они умирали прямо на улицах, гибли от голода, холода, болезней, разбредались в поисках милостыни по деревням.

Однако не всем была горька оккупация. С приходом немцев в городе зашевелилась давно забытая частная торговля, открывались лавочки, мастерские. Изворотливые людишки пекли на продажу пироги из разворованной во время эвакуации госучреждений и предприятий муки, выделывали карамель, варили лимонад. Шла торговля и на рынке у вокзала. В ходу были и советские деньги и оккупационные марки. Городская управа (она находилась в здании банка по Советскому переулку) собирала с населения подать, выдавала разрешения на торговлю и частное предпринимательство.

Работал даже кинотеатр в Екатерининской церкви, и немецкие офицеры неплохо проводили время с лужскими девушками. Теперь это уже престарелые дамы, которые не станут делиться своими воспоминаниями. Они выживали по-своему. Очевидцы вспоминали, как приходила такая русская фройляйн с немецким офицером в чужой дом, окидывала взглядом вещи хозяев, указывала пальчиком: мол, Пауль, хочу вот это.

И все же большинство лужан жили верой в победу, делились друг с другом последним куском хлеба с опилками, мороженой картошкой, подходили к бредущим по улицам колоннам военнопленных и со слезами отдавали им все, что могли.

После изгнания немецко-фашистских захватчиков оказалось, что из тридцати тысяч местных жителей, проживавших в довоенной Луге, в городе осталось лишь около четырех тысяч человек. По данным комиссии, созданной после освобождения города, в период оккупации в Луге только в фашистских застенках погибло 1100 человек, более 1500 угнано в каторжные работы, замучено более 12000 военнопленных.

А. Лосев.