Разрывы и преемственность с немецкими традициями в идеологических воззрениях Геббельса

В предыдущей главе уже затрагивался вопрос о влиянии на идеологические воззрения Геббельса философии «консервативной революции». Как развивались взаимоотношения её представителей с национал-социалистическим режимом? Каковы были оценки ими новой власти и оценка их действий Геббельсом?

В 1933 г. на фестивале в Байрейте Шпенглер два часа беседовал наедине с Гитлером. В отличие от Хайдеггера, он не поддался его влиянию. Позже Шпенглер сказал, что пришел в ужас от банальностей, которые изрекал Гитлер[445].

В 1934 г. Шпенглер написал книгу «Час решения». Она является рассмотрением современного Шпенглеру этапа кризиса западной цивилизации. В ней автор продолжает и развивает свои идеи, выраженные в «Закате Европе» и «Пруссачестве и социализме». Шпенглер в самом начале введения к книге заявляет о своём яром неприятии ноябрьской революции в Германии и нетерпеливом ожидании национальной революции[446]. Книга не содержит однозначной резкой критики нацизма, однако выраженного пессимистического скепсиса, усугублявшегося авторитетом автора и тем обстоятельством, что нацисты использовали его либо вырванные из контекста, либо искажённые идеи оказалось вполне достаточно, чтобы вызвать гнев Геббельса.

В начале книги Шпенглер заявляет о важности происходящих в Германии событий: «Уже может быть сказано: национальная революция 1933 г. была мощным событием, и будет оставаться таким и в будущем из-за того, что она была осуществлена неудержимой сильной личностью, и той духовной дисциплиной, с которой она была совершена. Здесь было нечто прусское, благочестивое, как подъём 1914 года, в один момент, изменивший души»[447]. Но тут же излагает свои не слишком лестные для нацистов мысли: «Но тем более должны понимать принимавшие в этом участие, что это не было победой, поскольку отсутствовали противники»[448]. Восторг и скептицизм сменяется скрытой критикой режима: «Мы должны воспитываться в прусском стиле, который проявился в 1870 и в 1914 и все ещё дремлет в глубине нашей души как постоянная возможность. Это может быть достигнуто только через живые примеры и моральную самодисциплину правящего класса, а не путём демагогии и насилия»[449]. Затем Шпенглер со смесью иронии и тревоги вскользь затрагивает тему внешней политики нового режима: «И национал-социалисты полагают, что они могут позволить себе игнорировать мир или выступать против него и строить их воздушные замки, не вызывая, пусть возможно молчаливую, но весьма ощутимую реакцию из заграницы»[450].

Геббельс пришел в ярость от такой едва прикрытой критики Гитлера, его самого и нового режима, исходившей от его бывшего кумира, чьи примитивно понятые идеи он использовал в своей пропаганде. Вначале он собирался ответить Шпенглеру лично. Несколько раз брался за перо, но потом отказался от этой затеи[451], ограничившись высокопарным заявлением о том, что кабинет министров Германии не может опуститься до частных споров со всяким, кому вздумается написать книгу. Геббельс приказал своим сотрудникам подготовить контраргументы на доводы Шпенглера. Были опубликованы две брошюры, но, в отличие от статей и эссе Шпенглера, успеха они не имели.[452] Шпенглер скончался в 1936 г.

17 июня 1934 г. вице-канцлер Франц фон Папен во время посещения Марбургского университета произнёс знаменитую речь, имевшую эффект разорвавшейся бомбы. Автором речи был помощник Папена, принадлежавший к младоконсервативному течению «консервативной революции» Эдгар Юлиус Юнг. Папен критиковал режим насилия и необузданный радикализм национал-социалистической революции, резко выступил против недостойного пресмыкательства и нивелирующей унификации. Вице-канцлер позволил себе опровергать центральную идею многих статей и речей Геббельса периода «Machregreifung». Это идея «тотальности», заключавшаяся в том, что национал-социалистическая революция должна изменить все сферы общественной и частной жизни, изменить образ мыслей людей: «Государственный деятель и политик может реформировать государство, но не саму жизнь. […] Всё живое не может быть организовано, иначе оно механизируется»[453], - говорил Папен. Изложив причины своего недовольства светской политикой нацистов, вице-канцлер перешёл к рассмотрению изменений в духовной сфере существования немецкого общества: «Нужно добавить, что в этом сопротивлении христианских кругов партийному и государственному вмешательству в церковь присутствует политический момент. Только поэтому вмешательство заинтересованных лиц требует отклонять противоестественные притязания на тотальность по религиозным причинам. […] В тех кругах, которые надеются на новое естественное религиозное единение необходимо задать вопрос, как они представляют себе выполнение немецкой миссии в Европе, если мы добровольно исключили себя из рядов христианских народов»[454].

Объявив о необходимости обновления христианского мировоззрения, Папен сказал, что оно будет простым, если не произойдут попытки повлиять на него государственным принуждением в направлении насильственной реформации. От этого, по мнению оратора и автора речи, зависит, будет ли новый германский рейх христианским, или скатится к сектантству и полурелигиозному материализму[455]. В этих словах Папен чётко обозначил угрозу со стороны режима тому стержню морали, благодетели, нравственности, общества и государства, которым, по мнению христианских мыслителей, является индивидуальная ответственность человека перед Богом, на которую до нацистов смела посягнуть Великая французская революция с её естественно-правовой идеологией. Если Просвещение стремилось заменить ответственность перед Богом гражданским самосознанием, законопослушностью и правовой культурой, то национал-социализм стремился заменить ответственность перед Богом ответственностью перед расой, фюрером, партией и государством.

Человек, руководящий процессом практического осуществления этого замещения уже через полчаса узнал из телефонного разговора со своим сотрудником о произошедшем, погрузил его в информационный вакуум, запретив печатать упоминания о речи Папена. Один из помощников Геббельса обнаружил его на вилле, одетым в халат, и кидающимся в истерике вешалками[456]. В официальном ответе, который содержался в нескольких речах, произнесённых министром пропаганды в третьей декаде июня содержались оскорбления в адрес консерваторов, именовавшихся жалкими пигмеями[457].

Многие представители «консервативной революции», в особенности Юнг и Шпенглер мыслили в категориях прусского авторитаризма, сдерживаемого силой традиций. Геббельс же мыслил в категориях тоталитаризма. Его идея тотальности, то есть вторжения режима во все сферы жизни прямо противоречила вышеуказанным ценностям, что можно назвать главной причиной возникновения между ними взаимной неприязни, приведшей к разрыву.

Как министр пропаганды Геббельс не мог не столкнуться с церковью и с религиозным сознанием. В предыдущей главе отмечалась критика Геббельсом ситуации религиозного раскола и ультрамонтанизма, нарушающих народную общность. Что предпринимал Геббельс в данной сфере?

Пункт № 24 программы НСДАП, посвященный религии, гласил следующее: «Мы требуем свободы всем религиозным вероисповеданиям в государстве до тех пор, пока они не представляют угрозы для него и не выступают против морали и чувств германской расы. Партия как таковая стоит на позициях позитивного христианства, но при этом не связана убеждениями с какой-либо конфессией. Она борется с еврейско-материалистическим духом внутри и вне нас и убеждена, что германская нация может достигнуть постоянного оздоровления внутри себя только на принципах приоритета общих интересов над частными»[458].

Главными противниками христианства в партии были Мартин Борман и Альфред Розенберг. Борман написал статью о несовместимости национал-социализма с христианством. Первое их различие, по его мнению, состояло в том, что национал-социализм зиждется на научной основе, тогда как христианство рассчитывает на невежественных людей[459]. Он обвинял христианские концепции в том, что их суть перенята у иудаизма[460].

На позициях «позитивного христианства» стояли такие деятели, как гауляйтер Вильгельм Кубе и министр по делам церкви Ганс Керрль. Действительно, значительная часть нацистской риторики Гитлера, Розенберга, в меньшей степени Геббельса и ряда других деятелей, например, борьба с «вырожденным искусством», с «современным свободомыслием», с «упадком нравов», против «еврейского материализма» и художников-марксистов имела клерикальное происхождение[461].

Одним из главных врагов национал-социалистического государства его вожди считали католичество. Католицизм рассматривался как нечто универсальное и стремящееся к мировому господству, в этом они сравнивали его с еврейством. Кроме того, нацистов приводил в бешенство тот факт, что духовный центр католиков находился вне их господства. Лишив католиков их собственной партии, далее на короткий период нацисты пошли более или менее традиционным путем, которым шел Бисмарк в годы Kulturkampf: сократили число католических праздников и начали наступление на религию в области образования, стремясь сделать его светским.

6 сентября 1935 г. Геббельс пишет: «Во внутренней политике еще много проблем. Вопрос о вероисповедании, о ценах и о евреях… Насчёт католицизма фюрер настроен очень серьёзно. Неужели уже сейчас начнется борьба? Надеюсь, что нет. Лучше отложить»[462].

14 марта 1937 г. папа Пий XI издал энциклику под названием «С большой озабоченностью», где осуждал «идеалы расы, нации и государства», а также критиковал нацистский режим и его репрессивную политику. Гестапо конфисковала все экземпляры энциклики, но не могла запретить чтение папского послания с амвона. После этого период относительной терпимости режима к католической церкви закончился, и противостояние стало нарастать.

Спецслужбы Третьего рейха принялись систематично «разрабатывать» католиков. Результатом работы их работы стало появление в 1936-1937 гг. примерно 250 дел против священников, обвиняемых в гомосексуализме. Эти события стали предметом пристального внимания Геббельса, что отразилось в его дневнике. 29 мая 1936 г. он пишет: «Большой процесс о безнравственности против католических священников. Все – 175 (175 статья уголовного кодекса Германии, предусматривающая уголовную ответственность за гомосексуализм – М.Б.). Фюрер считает это характерным для всей католической церкви»[463]. 4 июля 1936 г.: «Суровый приговор католической церкви и ее монастырям по 175-ой»[464]. 11 октября 1936 г.: «Католическая церковь – банда педерастов»[465].

Оказывая поддержку гестапо, Геббельс организовал пропагандистскую кампанию, послав специального корреспондента в бельгийский монастырь, где монах на сексуальной почве убил ребенка – этот репортаж стал поводом для обвинений всех монахов в гомосексуализме, а монастырей – в поощрении содомского греха[466].

21 октября 1936 г. Геббельс пишет в примирительных тонах: «Процессы против католической церкви пока прекращены. Может, кончится миром, во всяком случае, временным. Для борьбы с большевизмом. Фюрер хочет поговорить с Фаульхабером»[467]. (Фаульхабер – кардинал, видный католический проповедник.) 10 ноября 1936 г. Геббельс пишет: «Фюрер рассказал о разговоре с Фаульхабером. Он крепко взял его в оборот. Или вместе против большевизма, или война с Церковью. Тот совершенно беспомощен. Нес чепуху о догмах и тому подобное. Пусть издохнет со своими догмами»[468].

Режим в борьбе с католиками применил новые средства, которые вряд ли мог применить Бисмарк в годы Kulturkampf, а именно использование пропаганды и провокаций специальных служб, что резко отличается от методов классического нормативизма, заключавшихся в простых законодательных запретах и санкциях, применяемых юристом Фальком.

В тексте дневника видна ненависть Геббельса к религии, но она не такая яростная, как у Гитлера, Гиммлера или Гейдриха. При всем этом министр пропаганды понимал, насколько прочно укоренилось в немцах религиозное сознание и каким влиянием пользуется католическая церковь в немецком обществе.

Когда началась война, Геббельс пренебрежительно отозвался о жертве, принесенной Христом ради человечества: «Кто станет слушать об этом сегодня, когда сотни тысяч людей переносят гораздо более страшные страдания из-за своих политических взглядов или из-за национальности. В наше время миф о распятии утратил и свое значение, и свою убедительность»[469]. Таким образом, он представил христианство как отживший своё время рудимент. Что, однако, не мешало заболевшему Геббельсу, попавшему на лечение в католическую больницу 2 апреля 1943 г. восхищаться самоотверженностью и преданностью своему делу католических медсестер и называть их «истинными благодетельницами страдающего человечества»[470].

В 1941 г. в Мюнстере католический епископ граф фон Гален не побоялся выступить с критикой антицерковных действий нацистских властей, осудив в своих проповедях казни умственно отсталых пациентов клиник и конфискации имущества монастырей. Геббельс хотя и был взбешен этой критикой, все же отказался от принятия радикальных мер к ослушнику, сочтя момент неподходящим. Своим сотрудникам по этому поводу он сказал следующее: «Я никогда не желал провоцировать церковь на открытое столкновение, предпочитая поддерживать отношения лояльности и сотрудничества; в этом моя позиция отличается от мнения руководства партии. Когда закончится война, тогда и можно будет лишить церковь всей ее материальной базы и этим сломать ей хребет»[471].

Восхищаясь организацией католической церкви, Геббельс говорил, что партия только тогда сможет постоянно пользоваться привязанностью простого народа, когда она будет иметь в каждой деревне таких же хорошо обученных и умелых функционеров, каких имеет католическая церковь[472].

В целом Геббельс никогда не терял веры в необходимость, целесообразность и возможность замены религии национал-социалистической идеологией, но лишь в отдаленном будущем, когда для этого будут все условия. То есть он являлся сторонником реалистичного плавного и постепенного разрыва национал-социалистической Германии с религиозными традициями немецкого прошлого.

Рассмотрев отношение Геббельса к католической церкви логично вернуться к вопросу об его отношении в период пребывания у власти к другому врагу национал-социализма, а именно к еврейству, и тесно связанному с антисемитизмом расизму.

Следует выделить два главных аспекта нацистского антисемитизма: первый более или менее традиционный, обвиняющий евреев в распространении марксизма, либерализма, организации ноябрьской революции 1918 г., в общем, нарушении национальной идентичности. В нацистском лексиконе этот аспект выражался в слове «Volksverräter» - предатели народа. Но главным аспектом всё же был расовый, принципиально новый и нехарактерный для XIX в. Он критикует евреев не за то, что они марксисты, либералы, богатые, умные, другой веры или распяли Христа, а именно потому, что они евреи. Именно этот тип антисемитизма не дает евреям никаких шансов на эмансипацию и ведет их к физическому устранению. Главное в расовом антисемитизме – идея недопущения порчи евреями чистой арийской крови, которая выражалась в следующих словах нацистского лексикона: «Judenhure» - еврейские потаскухи, «Blutschande» - осквернители крови и «Rassenchande» - расовый урон[473]. Расовый антисемитизм приобрёл в пропаганде, речах и статьях ряда нацистов, в особенности у Юлиуса Штрайхера сексуальный оттенок.

15 сентября 1935 г., на партийном съезде в Нюрнберге после долгих дискуссий, в которых участвовали юристы и специалисты по расовому и еврейскому вопросу были приняты Нюрнбергские законы. Вот что писал по этому поводу сам Геббельс: «Обсуждение Judengesetze. Компромисс, но наилучший из всех возможных. Четвертьевреи присоединяются к нам, полуевреи – только как исключение. Ради Бога лишь бы наступил покой»[474].

Буквально в это же время рейхсминистр пропаганды становится куда более категоричным: «Сбить с памятника погибших в войну еврейские имена»[475], - записывает он в ноябре 1935 г.

В одной из своих статей Геббельс оправдывал исключение евреев из немецкой культуры: «Крик наших противников, что, мол, невозможно исключить евреев из немецкой культуры и что их некем заменить, до сих пор стоит в наших ушах. Но мы успешно справились с этим, и дела пошли значительно лучше, чем когда-либо. Требования национал-социализма на этом поприще выполнены, и миру представлены видимые доказательства, что культурная жизнь народа – целенаправленно и со значением – может администрироваться и представляться собственными сынами. Насколько глубоко извращенный еврейский дух проник в немецкую культурную жизнь показано в безобразной и шокирующей форме на выставке дегенеративного искусства в Мюнхене в качестве предостерегающего примера. Так называемая мировая пресса подвергла нас многочисленным нападкам по поводу этой выставки. Однако до сих пор не нашелся ни один иностранный любитель, который отважился бы приобрести «художественные сокровища» с той выставки, дабы сохранить их для потомства. Они не нравятся даже тому, кто их защищает. И защита эта ведется не из художественных, а исключительно из политических соображений. Не требуется особых усилий, чтобы доказать несуразность этих аргументов. Было, в частности, высказано мнение, что, мол, следует дать этому движению время на то, чтобы оно само пришло в упадок и тем самым выродилось. А ведь то же самое можно сказать и в отношении марксизма или парламентаризма, классовой борьбы или классового чванства в сфере экономики, Версальского договора в области внешней политики, не говоря уже о присвоении иностранными державами суверенных прав Германии. Такого рода явления не отмирают сами по себе, их необходимо преодолеть. И чем быстрее, радикальнее и основательнее это будет осуществлено, тем лучше!»[476]

Таким образом, здесь Геббельс критикует евреев не как отравителей чистой крови арийской расы, а как нарушителей культурной идентичности германского народа, что усугублялось, по его мнению, поддержкой этого процесса извне.

Следующий случай доказывает, что Геббельс мог вполне снисходительно относиться к евреям, не нарушающим созданный им образ германской культуры. 21 сентября 1935 г. Геббельс пишет в дневнике: «Трагедия Жени Николаевой. Не арийка. Мать полуеврейка. Она очень плачет. Хотел бы ей помочь. Подам заявление фюреру»[477]. 24 июня 1936 г. вновь запись о судьбе балерины Жени Николаевой: «В законном порядке объявил Юго и Люси Энглиш западными, а Гильденбрандт и полуеврейку Николаеву нордическими. Нелепость нордического расизма, который смотрит не на убеждения и манеру держаться, а на обесцвеченные перекисью водорода волосы. Я приму меры. Партайгеноссе 1933 г., который защищает свой расовый идеал»[478].

Или вот еще один эпизод из дневников на эту тему: «Какой-то перемудрец докопался, что Иоганн Штраус на одну восьмую еврей. Я запретил это разглашать. Во-первых, это не доказано, во-вторых, я не позволю снять все сливки с немецкой культуры. В конце концов, из нашей истории останутся только Видукинд, Генрих Лев и Розенберг. Муссолини поступил куда умнее. Он захватил себе всю историю Рима, начиная с античности. Против него мы парвеню. Я борюсь как могу»[479]. В записи видно ироническое отношение Геббельса к национал-социалистам, страдающим манией выискивания евреев везде и всюду, вроде Альфреда Розенберга, фамилия которого, кстати говоря, для немецкого слуха звучит как еврейская, а не немецкая.

В предыдущей главе упоминалось об отношения Геббельса с полуеврейкой Анкой Штальхерм, закончившихся тем, что она бросила его ради человека с более высоким достатком. Её брак оказался неудачным, она развелась и была вынуждена зарабатывать на жизнь. В 1934 г. она добилась встречи с Геббельсом, и он дал ей работу в одном из крупнейших журналов «Ди даме». После закрытия журнала он подыскал ей другое место. Анка не делала тайны из своих отношений с Геббельсом и часто показывала друзьям и знакомым запрещенную нацистами по причине еврейского происхождения автора «Книгу песен» Генриха Гейне с дарственной надписью человека, прошедшего путь от бедного студента до могущественного рейхсминистра пропаганды[480].

Еще в 1936 г. он неоднократно приглашал Анку на чай в свое имение. Однако тогда же писал, непонятно, то ли по отношению к евреям вообще, то ли лично к ней, о том, что еврейская зараза должна быть выкорчевана[481].

Примерно с 1937 г. антисемитизм Геббельса начинает усиливаться, и расовый аспект в нём становится всё более заметным.

В дневниковой записи от 25 января 1937 г. Геббельс, видимо, с одобрением пишет о событиях в СССР: «В Москве снова показательные процессы. Снова, очевидно, против евреев. Радек и прочие. Сталин прижмет евреев. Военные, должно быть, тоже настроены против евреев. Надо следить и ждать»[482].

29 января 1938 г. Геббельс пишет: «Штрайхер предлагает смертную казнь за расовый разврат (то есть связь с евреями). Он приводит страшные примеры этого. Он прав»[483]. Однако в своих статьях Геббельс в отличие от Штрайхера, не муссирует тему расового смешения. Возможно, это обстоятельство продиктовано физическим недостатком Геббельса и его любвеобильностью. Как саркастически заметил Гиммлер: «Раньше мы критиковали еврейских начальников, которые сексуально домогались своих работниц. Теперь за них это делает доктор Геббельс»[484].

8 ноября 1938 г. 17-летний еврей Гершель Грюншпан, узнав о том, что его отец был депортирован из Германии в Польшу, застрелил третьего секретаря германского посольства в Париже Эрнста фон Рата. «Фолькишер Беобахтер» метала громы и молнии: «Понятно, что германский народ сделает свои выводы из этого инцидента»[485].

9 ноября 1938 г. в Германии произошло событие, получившее название «Kristallnacht» - хрустальная ночь – большой погром, в ходе которого были убиты несколько десятков евреев, тысячи подверглись избиениям, кроме того, разграблены были магазины, принадлежавшие евреям, по разбитым стеклам витрин которых ночь и назвали хрустальной. Этой акцией Геббельс руководил практически единолично, оттеснив на второй план всех тех, в чью сферу компетенции еврейская проблема входила прямо, например, рейхсфюрера СС Гиммлера[486].

Говоря об специфике антисемитских установок министра пропаганды нельзя не проанализировать известный документальный фильм «Вечный жид»[487]. Как написано в титрах, автором идеи этого фильма был доктор Эберхард Тойберт – оберрегирунгсрат[488] министерства пропаганды. При просмотре фильма исследователю биографии Геббельса становится ясно, что министр принимал непосредственное участие в создании фильма, так как в нём нашли отражение многие черты его идентичности и комплексы по отношению к евреям. Так, например, в числе «главных еврейских преступников» названы оскорбившие Геббельса отказом публиковать его роман и статьи, руководители уже упоминавшегося издательского концерна «Ульштейн и Моссе», главный редактор «Берлинер тагеблатт» Теодор Вольф, а также не самый крупный в общегосударственных масштабах, но неоднократно пытавшийся помешать гауляйтеру Берлина в его экстремистской деятельности, полицейский чиновник Бернгард Вайс.

Главная логика повествования фильма апеллирует скорее традиционному антисемитизму, выраженному в ненависти и недоверию к иудаизму как религии пропагандирующей богоизбранность евреев, эгоизм и стяжательство, к кошерному способу забоя скота, нарушению евреями, пропагандирующими марксизм, либерализм, классовую борьбу, сексуальную революцию, традиционной идентичности, нежели к архаическим «новоделам» вроде мифов чистоты почвы и крови или к евгеническому учению о пагубности кровосмешения с евреями, которое якобы ведёт к появлению дегенеративного потомства. Обращение к континуитетному антисемитизму можно объяснить двумя причинами: идентичностью Геббельса к которой он был ближе, чем расовый антисемитизм, а также практическими соображениями технологии манипуляции сознанием, с точки зрения которой, ненависть к евреям куда быстрее проще и эффективнее воспитывать, обращаясь к распространённым, знакомым, живущим в народе стереотипам, а не тратить время, пытаясь внедрить новые.

Несмотря на то, что подавляющее большинство нацистов, в том числе и сам Геббельс, были правовыми нигилистами, фильм содержит обращение к традиционному уважению немцев к правопорядку и закону. Оно заключается в изображении евреев уголовными преступниками[489]. Или утверждение о том, что большинство выражений уголовного жаргона происходят от слов на идише или иврите.

Вместе с тем в антисемитской пропаганде фильма присутствует немало новых, рвущих с традицией утверждений, большая часть которых выражается эпизодически. Во-первых, все «вредные» свойства еврейства объясняются не только, а зачастую и не столько его культурно-религиозными и ментальными свойствами, сколько расовым инстинктом. Во-вторых, евреям отказано в праве считаться людьми, и они сравниваются с крысами. В-третьих, в фильме присутствует критика христианства за доброжелательное отношение к евреям и их идеализацию. В-четвёртых, в конце фильма провозглашается «вечный закон природы», сохраняющий чистоту расы, хотя и сопровождённый только положительным иллюстративным видеорядом из воодушевлённых лиц арийцев, без демонстрации ужасных последствий расового смешения. В-пятых, в заключении фильма цитируются знаменитые слова речи Гитлера в рейхстаге 1939 г. о том, что в случае если еврейство втянет народы в очередную мировую войну, то результатом станет не победа еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе.

Иоахим Фест в главе своей книги, посвящённой Геббельсу, объяснял вспышки его антисемитизма комплексом неполноценности, вызванным физическим недостатком, а так же желанием упрочить своё пошатнувшееся в глазах Гитлера положение из-за романа с чешской актрисой Лидой Бааровой, ради которой он готов был не только бросить Магду с детьми, но и оставить пост министра пропаганды, стремясь, преследуя евреев реабилитировать себя[490].

Геббельс как пропагандист и как гауляйтер Берлина несет свою и весьма немалую долю ответственности за Холокост, так как именно его усилиями в немцах культивировалась ненависть к евреям, вспомнить хотя бы фильмы «Еврей Зюсс» или «Вечный жид» или распространение лозунга «Евреи – наше несчастье», проводились различные антисемитские акции, вроде печально известной «Хрустальной ночи». Хотя первоначально Геббельс в еврейском вопросе не был столь маниакален.

Расовое мировоззрение было присуще Геббельсу, как и любому национал-социалисту, ведь расизм – краеугольный камень этой идеологии. Однако он не был таким патологическим расистом, как Гитлер, Гиммлер и Штрайхер. Вместе с тем расовая политика была для него, как и для других нацистов, главным мерилом культуры.

Вот что Геббельс пишет о США: «Фон Вальдек докладывает о поездке в Америку. Бескультурная страна. Они умеют только одно и делают это со рвением: технику и кино. Они внутренне совершенно не интересуются Европой. У них 12 миллионов негров и 7 миллионов евреев. Ясно, что они не могут понять наши расовые законы. Им это не нужно. Пусть себе делают кино и строят машины»[491]. Впечатления о спортивных событиях Олимпийских игр, проходивших в Берлине в 1936 г. также окрашены расовыми тонами: «В 12-ом раунде Шмелинг побил негра. Удивительная, драматичная борьба. Шмелинг сражался за Германию и победил. Белый побил чёрного, и этот белый – немец!»[492]

5 августа 1936 г. следующая запись: «Мы, немцы, сегодня получили одну медаль, американцы три, из них две – негры. Это позор. Белое человечество должно стыдиться. Но какое это имеет значение в той бескультурной стране? – а Франция «обнегривается» назло Германии, как сказано в «Майн кампф»[493]. В общем-то, здесь мы видим обычную, вполне традиционную ксенофобию и бытовой расизм. По мнению Иоахима Феста Геббельс не относился серьёзно к расовой теории[494].

Нацистский расизм в его гитлеровской и гиммлеровской интерпретации дисконтинуитетен по отношению к немецкой национальной традиции. Во-первых, потому что он привёл к физическому устранению «расово неполноценных», и признаёт опасной осуществления в их отношении культуртрегерской функции, критикуя за это старый немецкий национализм. Во-вторых, режим в своих тоталитарных претензиях предпринял беспрецедентную попытку поставить расизм на фундаментальную научную основу, внедряя преподавание расовых курсов во всех областях знаний.

Геббельс, в отличие от других высших руководителей рейха довольно скептически относился к евгенике и стерилизации – мероприятиям, проводимым главным образом под эгидой МВД и СС с целью создания идеального расового типа. Вот что он пишет об этом: «Читал проект Вагнера о стерилизации поразительно, какую ошибку сделало здесь министерство внутренних дел. Оно не проводит никакой проверки интеллекта или способностей»[495]. Запись от 25 января 1938 г. продолжает тему: «Глупый случай попытки стерилизации в нашем отделении. Бюрократия чуть не сделала смертельно несчастным совершенно здорового человека»[496]. Видимо, на все это наложили отпечаток личные обстоятельства жизни Геббельса, а именно его физический недостаток; не случайно он в своих речах никогда не касался излюбленной Гитлером, да и Гиммлером темы «расы господ»[497].

Мифологическое сознание, а именно мифы расы, крови, почвы, миф о Нибелунгах, мифы об арийцах являются одними из важнейших элементов идеологии национал-социализма. Кроме, пожалуй, мифа расы, эти мифы являлись попыткой реализации архаического сознания, тянущегося из Средневековья. Большая часть этих мифов Геббельсом не разделялась и не занимала важного места в его пропаганде, так как они были слишком архаичными для него. Эти мифы культивировали апологет традиций германского крестьянства министр сельского хозяйства Вальтер Дарре[498] и рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер – основатель программы «Анненербе» - «Общества по изучению и распространению культурного наследия предков» и института рунического письма, курс которого должен был пройти каждый кандидат в члены СС[499].

По мнению его биографа Курта Рисса, Геббельс не имел ничего против склонности большей части населения к мистицизму, если в нем оно находило моральную поддержку[500]. Но если увлечение мистикой оказывало вредное, дискредитирующее НСДАП воздействие, то Геббельс становится ее непримиримым противником. 16 мая 1941 г., после состоявшегося 10 мая знаменитого перелета Рудольфа Гесса – заместителя Гитлера в НСДАП, также знаменитого своими оккультными причудами – Геббельс негодует: «Я издал резкое распоряжение против оккультизма, провидцев и т.д. Эта тёмная лавочка теперь окончательно искореняется. Эти ведуны, любимцы Гесса будут посажены за решётку. […] Гесса теперь и в Америке, и в Англии воспринимают как слегка повредившегося»[501].

Как интерпретировать вышеизложенный материал в ракурсе проблемы континуитета? Интерес к руническому письму, язычеству и оккультизму выкристаллизовался в Германской империи в конце XIX – начале ХХ в. и был реакцией не только на позитивизм, но и на быстрое разрушение в ходе модернизационных процессов традиционного общества и патриархальной семьи[502].

Если провести вполне обоснованную линию преемственности от ранних немецких и австрийских мистиков вроде Ланца фон Либенфальса и общества «Туле» к течению «консервативной революции» «фёлькиш», а от него к членам НСДАП с архаическими взглядами вроде Гиммлера, Дарре и Розенберга, то Третий рейх следует признать дисконтинуитетным по отношению к кайзеровской Германии. Если следовать логике автора «Мифа ХХ века», то кайзеровская Германия вообще оказывается дисконтинуитетной, тупиковой, ведущей к падению линией развития из-за того, что она пропитывалась, по мнению Розенберга, чуждыми германскому духу западными веяниями, вроде капитализма, либерализма, рационализма и римского частного права. Третий рейх, по мысли Розенберга, должен был возродить истинный народный дух, очистив его от всего чуждого, наносного.

Вновь возникает закономерный и трудноразрешимый вопрос о том, насколько корректно проводить столь хронологически длинную линию континуитета от раннесредневековых германцев к Третьему рейху. Ведь даже сам Розенберг писал, что освещает вотанизм как мертвую форму религии, хотя и испытывает глубочайшее уважение к германскому характеру, породившему Вотана, но попытки приписать ему желание возрождения культа лживы[503].

Резюмируя рассмотрение данного вопроса, можно сказать, что для Геббельса мистические и оккультные традиции, к которым он подходил с вполне рационалистической точки зрения, были терпимы, лишь когда они вписывались в цели его пропаганды. Геббельсу рационализм и индустриализм кайзеровской Германии и Веймарской республики были ближе, нежели наивные мистические, архаические, почвеннические утопии Гиммлера, Дарре и Розенберга. Здесь противоречие между Геббельсом и Розенбергом схоже с их противоречием в области культуры, о которой речь пойдёт позже, когда Геббельс поддерживал современное модернистское искусство, которое Розенберг именовал «вырожденческим», предпочитая ему архаическую народную культуру.

В прошлой главе уже шла речь о правовом нигилизме, присущем национал-социализму. После прихода национал-социалистов к власти он лишь усилился. Геббельс в данном вопросе продолжал целиком и полностью следовать в фарватере идей Гитлера: «Фюрер ненавидит юристов. Они не умеют думать органично – одни формальности. Это большая опасность для государства, которое им доверено. Фюрер не хочет больше допускать юристов на ключевые позиции. Рейхстаг нужно назначать, а не выбирать. Фюрер – это и есть закон. Гестапо – тоже закон»[504]. Или вот еще одна важная концептуальная мысль Геббельса, характеризующая четкую дисконтинуитетность национал-социализма в целом, и автора в частности, в области правосознания: «Революция – расторжение сильным законности, которая находится в руках слабого»[505].

Можно сказать, что идеологические воззрения Геббельса отличались рационализмом и прагматичностью. Рисс писал: «К несчастью, Геббельс сам не был обделён интеллектом. Всё, что он и Гитлер говорили об интеллигенции, можно было отнести и к нему. Он прекрасно это сознавал, и его ненависть к интеллигенции превращалась в своего рода ненависть к самому себе. Он ненавидел свою тягу к критическому анализу и пытался подавить её с тех пор, как повстречался с Гитлером. К тому же он боялся тех, кому хватало смелости мыслить самостоятельно, вместо того, чтобы жить и думать по рецептам министра пропаганды. Чем дольше он пребывал на своём посту, тем больше в нём крепло убеждение, что никому кроме, естественно, его самого нельзя позволять мыслить. И чтобы закрепить такое положение вещей, он готов был на что угодно»[506]. То есть для Геббельса исполнение его пропагандистской функции играло своего рода компенсаторную роль, лечащую его диссонанс, возникшей от несоответствия части его персональной идентичности групповой идентичности национал-социалистического движения.

Именно этот рационализм явился одним из главных факторов обусловивших саркастически-пренебрежительное отношение Геббельса к дисконтинуитетному евгеническому расизму, к патологическому антисемитизму. Но тот же рационализм подтолкнул Геббельса, осознававшего, что в реалиях Третьего рейха публичная демонстрация именно этих рвущих с традицией составляющих нацистской идеологии является «правилом хорошего тона», обеспечивающим благосклонность Гитлера, а значит и личное влияние, к дрейфу в их сторону и радикализации. Это наиболее ярко показал организованный министром пропаганды погром «Хрустальной ночи», позволивший ему выйти из опалы, вызванной гневом Гитлера из-за намерения развестись с Магдой, ради Бааровой, разрушив тем самым пропагандистский образ идеальной многодетной семьи.