Роль Геббельса в формировании и функционировании лингвистических механизмов господства национал-социалистического режима

Язык национал-социализма является одной из самых интересных сторон существования режима, по которой можно изучать проблему его континуитета в общей линии немецкой истории. Австрийский философ Людвиг Витгенштейн сравнил язык с городом: «Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и всё это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами»[507].

Но тема языка нацистов является одной из самых малоизученных в исторической науке. Самой известной и крупной работой в данной области является книга Виктора Клемперера «LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога». Работа основана на наблюдениях, записях и анализе автором языка Третьего рейха. Виктор Клемперер – профессор филологии еврейского происхождения, сумевший выжить в нацистской Германии благодаря своей арийской жене Еве Клемперер[508].

Клемперер выделил ряд характеристик и тенденций развития языка Третьего рейха. Среди них можно назвать нищету и убогость языка[509], его милитаризацию[510], распространённость аббревиатур[511], теологизацию языка[512], технологизацию[513], связь с романтизмом и экспрессионизмом[514], вестернизацию[515], модернизацию[516] и одновременно архаизацию языка[517]. Ещё одна особенность LTI (Lingua Tertii Imperii – язык Третьей империи), к осознанию которой Клемперер подошел вплотную, анализируя нацистские термины «всемирные евреи» и «международное еврейство» (Weltjuden, Weltjudentum)[518], и цитируя статью Геббельса о мировом заговоре паразитирующей расы[519], но в отличие от вышеназванных, не выделил и не отрефлексировал, заключалась в конспирологизме.

Сам Клемперер, хотя прямо и не поставил вопроса о проблеме континуитета – дисконтинуитета объекта своего исследования LTI, тем не менее, не смог обойти вопрос о его истоках: «Один из глубоких корней LTI – в злой памяти и оскорблённом честолюбии разочарованных ландскнехтов, на которых молодое поколение смотрело как на трагических героев»[520]. Если прослеживать преемственность в развитии языка по такому признаку как свобода, то в концепции Клемперера эта свобода существовала и в кайзеровской Германии и уж тем более в Веймарской республике и разом прервалась в 1933 г.[521]

Необходимо соотнести каждую из характерных особенностей и тенденций развития LTI c проблемой континуитета Третьего рейха в истории Германии, а также выявить роль Геббельса в их появлении и функционировании.

Язык является одной из самых быстро и необратимо меняющихся сфер человеческого бытия. И здесь весьма нелегко определить, где традиция, где новация, где разрыв и где преемственность. Английский писатель Джордж Оруэлл, анализируя развитие английского языка в XX в., писал: «Большинство людей, хоть как-то причастных к данной проблеме, признают, что в настоящее время состояние английского языка оставляет желать лучшего, однако вместе с этим ясно, что едва ли даже сознательные меры помогут исправить данное положение дел. Современная цивилизация находится в состоянии упадка, и наш язык - как показывают факты - тоже неизбежно движется к своему разрушению. Из этого следует, что любая борьба против некорректного использования языка - всего лишь дань сентиментальному консерватизму, подобно тому, как некоторые до сих пор предпочитают свечи электрическому свету. Под этим кроется полубессознательная вера в то, что язык - это просто часть природы, а не инструмент, формируемый и используемый человеком для реализации своих целей. В настоящее время становится ясно, что деградация языка в основном вызвана политическими и экономическими причинами, а не влиянием на него того или иного отдельно взятого писателя»[522].

В своём знаменитом романе-антиутопии «1984» Оруэлл создал идеально-типический образец тоталитарного государства. В романе прослеживаются мотивы платоновского «Государства», образы Третьего рейха и сталинского СССР. Аналогом министерства пропаганды в романе является Министерство Правды, где и трудится его главный герой Уинстон. Одним из инструментов господства тоталитарного режима в романе являлась специфическая модификация языка, именуемого новоязом, над которым трудился специальный орган – Комитет по новоязу. Вымышленный Оруэллом новояз и описанный Клемперером LTI удивительно похожи друг на друга. К их общим чертам можно отнести: нищету, модернизм, страсть к аббревиатурам и сокращениям и милитаризацию. Идеи Оруэлла и наблюдения Клемперера взаимодополняемы в осмыслении языковой составляющей системы господства национал-социалистического режима.

Герой романа специалист по новоязу филолог Сайм, излагая итоги работы над изданием словаря новояза, охарактеризовал её цели следующим образом: «Одиннадцатое издание – окончательное издание. Мы придаем языку завершенный вид - в этом виде он сохранится, когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. В две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в одиннадцатое издание, не будет устаревшим. Это прекрасно - уничтожать слова. Главный мусор скопился, конечно, в глаголах и прилагательных, но и среди существительных сотни и сотни лишних. Не только синонимов: есть ведь и антонимы. Ну скажите, для чего нужно слово, которое есть полная противоположность другому? Слово само содержит свою противоположность. Возьмем, например, «голод». Если есть слово «голод», зачем вам «сытость»? «Неголод» ничем не хуже, даже лучше, потому что оно - прямая противоположность, а «сытость» - нет. Или оттенки и степени прилагательных. «Хороший» - для кого хороший? А «плюсовой» исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то сильнее «плюсового», какой смысл иметь целый набор расплывчатых бесполезных слов «великолепный», «отличный» и так далее? «Плюс плюсовой» охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее – «плюс-плюс плюсовой»[523].

Затем Сайм критикует Уинстона за пусть и неявные, но признаки языкового сопротивления режиму: «Вы не цените новояз по достоинству, - заметил он как бы с печалью. Пишете на нем, а думаете все равно на староязе. Мне попадались ваши материалы в «Таймс». В душе вы верны староязу со всей его расплывчатостью и ненужными оттенками значений. Вам не открылась красота уничтожения слов. Знаете ли вы, что новояз - единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается? Этого Уинстон, конечно, не знал. Он улыбнулся насколько мог сочувственно, не решаясь раскрыть рот. Сайм откусил еще от черного ломтя, наскоро прожевал и заговорил снова: «Неужели вам непонятно, что задача новояза – сузить горизонт мысли? В конце концов, мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным – для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. В одиннадцатом издании, мы уже на подходе к этой цели. Но процесс будет продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете. С каждым годом все меньше и меньше слов. Всё уже и уже границы мысли. Разумеется, и теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин. Это только вопрос самодисциплины, управления реальностью. Но, в конце концов, и в них нужда отпадет. Революция завершится тогда, когда язык станет совершенным»[524].

Таким образом, обратившись к Оруэллу, мы подошли к характеристике первой особенности LTI – нищете. Клемперер назвал скудость основным свойством языка национал-социализма: «LTI беден и убог… Нищета его – принципиальная, словно он дал обет бедности»[525]. Филолог писал о том, что LTI был кодифицирован в «Моей борьбе» Адольфа Гитлера. Причины этой нищеты LTI, хоть и не были вызваны столь глубоко отрефлексированными действиями представителей режима, как в истории с новоязом, но, тем не менее, схожи. «Причина нищеты, кажется, налицо. Бдительное око великолепно организованной тиранической машины зорко следит за чистотой учения национал-социализма в каждом пункте, в том числе и в языке этого учения. По примеру папской цензуры на титульном листе партийных книг значилось: «Против публикации данного издания со стороны NSDAP возражений нет»[526], - писал Клемперер.

Ещё одна причина бедности LTI заключалась в требовании простоты изложения как залога эффективности пропаганды: «Политическая пропаганда в принципе активна и революционна. Она нацелена на широкие массы. Она говорит на языке народа, потому что должна быть понята народом. Её задача – самое высокое творческое искусство подать иногда сложные события и факты так просто, что было бы понятно простым людям. Её принцип - то, что нет ничего, что люди не могут понять, а скорее дело в том, что подавать все таким образом, чтобы было понятно. Вопрос в том, что ее нужно проводить, используя надлежащие подходы, средства и язык»[527], - говорил Геббельс в докладе на партийном съезде в Нюрнберге. Клемперер считал что LTI, в отличие от свободно функционирующего языка, обслуживающего все потребности человека, являясь языком массового фанатизма, учит способам превращения людей в фанатичную, подверженную внушению массу[528]. Итак, о первой особенности LTI нищете можно сделать следующие выводы: она дисконтинуитетна, так как, во-первых, немецкий язык в его состоянии до LTI был выразителем богатой немецкой культуры, философии, науки, литературы и искусства, и не мог быть беден, во-вторых, она является атрибутом системы господства невозможного ранее политического феномена – тоталитарного режима, и роль Геббельса как министра пропаганды в создании этой особенности языка Третьего рейха огромна.

О милитаризации языка Клемперер писал следующее: «Разумеется, LTI подчинил себе и армию, причём с особой энергией; однако армейский язык и LTI взаимодействуют, а если быть точным – первоначально язык армии повлиял на LTI, а затем последний поглотил армейский жаргон»[529]. Такая милитаризация языка вполне понятна, учитывая количество ветеранов Первой мировой войны в НСДАП в целом и в её высшем руководстве в частности. Но это был скорее язык, сформированный солдатами и унтер-офицерами в окопах Первой мировой, нежели имеющий глубокие корни в прусской военной традиции. Язык этой традиции отличает чёткость, сухость, краткость и логичность интеллекта высококлассного военного специалиста, его особенности можно ощутить, читая мемуары представителей германского генералитета. LTI же обладает во многом прямо противоположными свойствами. По этой причине милитаризация языка в период национал-социализма являлась скорее дисконтинуитетной, чем континуитетной. Геббельс, как один из немногих руководителей Третьего рейха, не принявший участия в Первой мировой войне не был генератором процесса милитаризации LTI, но не мог не перенять его результатов от Гитлера. Клемперер отметил разницу в освещении боевых действий между кайзеровской и гитлеровской Германией: «Особенно интересно проследить, как традиционная деловитость и почти щеголеватая сухость языка официальных военных сводок (прежде всего ежедневных отчётов о положении на фронтах) постепенно размывались напыщенным стилем геббельсовской пропаганды. 26 июля 1944 г. прилагательное «фанатический» было впервые применено как хвалебный эпитет доблестных германских полков. Речь шла о «фанатически сражающихся частях» в Нормандии. Только здесь становится столь жестоко очевидным колоссальное различие между воинским духом Первой и Второй мировых войн»[530]. Таким образом, лингвистический аспект военной пропаганды Геббельса приводил к разрыву с традицией и носил дисконтинуитетный характер.

Аббревиатуры стали получать широкое распространение в европейских странах ещё в годы Первой мировой войны. На национал-социализм в этом плане повлияли большевизм и итальянский фашизм,[531] а также страны, лидирующие в торговой и промышленной сферах[532]. Нацистский режим породил огромное количество аббревиатур, которые распространились в сферах социальной и экономической политики, партии и её дочерних общественных организациях, спецслужбах.

Страсть нацистов к употреблению аббревиатур во всех сферах жизни также являлась дисконтинуитетным явлением, заменяющим и разрушающим традиционные лингвистические структуры. Распространение аббревиатур было вызвано рядом причин: удобством, подражанием загранице, стремлением режима в его тоталитарных претензиях перевести всё и вся в плоскость техники и организации[533]. Клемперер приводит следующий пример употребления Геббельсом аббревиатур: «Однако, когда Геббельс нашёл для акции «Все на заводы!» («Hinein in die Betriebe!») обозначении «Hib-Aktion», то оно обладало ударной выразительностью лишь в устной форме, для совершенной письменной формы ему недоставало орфографической правильности»[534]. Геббельс не злоупотреблял аббревиатурами в своих речах, статьях и дневнике, чему как можно предположить было две причины: во-первых, министр пропаганды соблюдал сформулированный им закон о понятности пропаганды, который нарушается, если текст перегружен сокращениями, смысл которых может быть ясен не для всех, во-вторых, возможно классическое университетское образование, полученное им, играло роль некого фактора торможения. Геббельс употреблял аббревиатуры, обозначающие партийные и государственные структуры и социальные программы, а также использовал их в пропагандистских кампаниях против политических врагов, например, упоминавшегося Бернгарда Вайса он насмешливо презрительно именовал «ViPoPra»[535], то есть сокращённое от названия его должности вице-полицайпрезидента Берлина (Vize-Polizeipräsident).

Теологизации LTI Клемперер посвятил восемнадцатую главу своей книги. Филолог пишет о том, что многие его современники видели в Гитлере Спасителя[536]. Существительное «der Glaube» - вера и глагол «glauben» - верить были часто употребительными в нацистском лексиконе в целом, и в статьях и речах Геббельса в частности. Мы уже отмечали мотивы библейских притч, используемых Геббельсом в создании мифа фюрера[537]. Обращение к христианским мотивам во многом обусловлено идентичностью Геббельса, впечатлениями его детства, в котором он наблюдал блеск и великолепие католических богослужений. «Самое интересное здесь, однако, в том, что, будучи религиозным языком LTI был тесно связан с христианством, а точнее с католицизмом. И это несмотря на то, что национал-социализм с самого начала боролся с христианством, и особенно с католической церковью – как тайно, так и явно, как теоретически, так и практически»[538], - писал Клемперер. Режим, наполняя хорошо известные народу религиозные формы новым, необходимым ему содержанием, и используя его религиозное сознание в своих целях, именно в католицизме видел главного и весьма опасного конкурента в борьбе за умы и души народа.

Мы подошли к самым сложным вопросам LTI, а именно проблеме сочетания архаического и модернистского в языке, его взаимоотношениям с древнегерманскими архетипами, техникой и иностранными словами. Клемперер охарактеризовал эту амбивалентность следующим образом: «Как правило, отношение LTI к древнегерманским языковым формам было двойственным. С одной стороны, привязка к традиции, романтическая приверженность к немецкому Средневековью, связь с изначальным германством, не испорченным примесью римского духа, вызывали симпатию; с другой же, этот язык стремился быть прогрессивным и современным без всяких ограничений»[539]. На бытовом уровне архаизация выражалась в популярности древнегерманских имён и вхождении в повседневный обиход рун. Интерес к руническому письму проявился в конце XIX – начале XX в., и его можно объяснить усталостью от рационального позитивизма и сопротивлением модернизации. Главным адептом обращения к древнегерманскому письму был рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, по инициативе которого под эгидой СС был создан Институт рунического письма[540].

Архаизация LTI в частности выражалась в реанимации феодального лексикона: слова «die Gefolgschaft» - свита, дружина, «die Treue» - верность, преданность, «die Ehre» - честь, также были часто употребительными в Третьем рейхе. Причём распространились они не только в военной и партийной сферах, так, например, слово «die Gefolgschaft» стало официальным термином нацистского законодательства, а точнее закона «О порядке национального труда», где эти средневековым словом обозначался трудовой коллектив[541]. Редакторы партийного издательства писали про Геббельса: «Если фронт движения угрожал рассыпаться, мужество и уверенность дружины (Gefolgschaft) под кровавым террором противников превращались в паническую подавленность, Геббельс устремлялся всюду, где фронты движения дрогнули»[542]. Сам Геббельс писал: «Вера в фюрера внутри национал-социалистической дружины (Gefolgschaft), можно сказать, окружена таинственной и загадочной мистикой»[543].

В своей речи от 28 октября 1941 г., посвящённой пятнадцатилетнему юбилею своего пребывания на посту гауляйтера Берлина Геббельс поблагодарил старых членов партии за «верность дружины»[544] (Gefolgschaftstreue), проявленную в политической борьбе за столицу. Слово «die Gefolgschaft» и однокоренные с ним слова используются во многих статьях и речах Геббельса. Данное слово получило в LTI столь широкое распространение и обладало столь важным концептуальным смыслом, что Клемперер посвятил ему целую главу своей книги. «Дружина! Но кто же в действительности были эти люди, которые там собирались? Рабочие и служащие, за определённое вознаграждение выполнявшие определённые обязанности. Все отношения между ними и их работодателями были отрегулированы; возможным, но в высшей степени бесполезным, и может быть, даже вредным было то, что между шефом и кое-кем из них возникали иногда какие-то сердечные отношения. – Нормой же для всех был в любом случае безличный холодный закон. И теперь в дружинном зале они выводились за пределы этой ясной регулирующей нормы и благодаря одному-единственному слову «дружина» представали в новом преображённом обличье. Это слово переносило их в сферу старонемецкой традиции, превращало их в вассалов, оруженосцев, дружинников, давших клятву благородным господам-рыцарям. Был ли этот маскарад безобидной игрой? Вовсе нет. Он превращал мирные отношения в воинские; он парализовал критику; он непосредственно раскрывал суть лозунга, красовавшегося на всех транспарантах: «Фюрер, приказывай, мы следуем [за тобой]!»[545], - писал филолог о функции нового термина в немецких трудовых отношениях периода национал-социализма.

Распространение этого архаического феодального термина практически на всё общественные отношения преследовало цель подчинить всю страну железной военной дисциплине и знаменовало собой разрыв с традициями кайзеровской и тем более веймарской Германии, но вряд ли его можно считать способным воссоздать историческую преемственность Третьего рейха от немецкого Средневековья, ввиду огромнейшей разницы в условиях между ними, превращающей ситуацию, созданную введением в юридический и лексический обороты слова дружина в нечто совершенно новое.

Архаизация LTI помимо насаждения феодальных терминов выражалась и в критике достижений цивилизации, например урбанизированного образа жизни. Национал-социализм, имевший одним из своих корней фёлькиш движение, критиковал городской образ жизни как продукт модернизации, а само главное как причину вырождения расы. В «Краткой азбуке национал-социалиста» Геббельс, характеризуя созидательный капитал, использует прилагательное «erdverbunden»[546], который можно перевести как почвенный или буквально связанный с землей.

Клемперер анализирует нацистскую критику асфальта в книге Геббельса «Битва за Берлин»: «Асфальт – это искусственное покрытие, которое отделяет жителей большого города от естественной почвы. В рамках метафоры слово это слово появляется в Германии впервые в натуралистической поэзии (примерно в начале 90-х гг. прошлого века). «Цветок на асфальте» в те времена означал берлинскую проститутку. Здесь едва ли кроется порицание, ведь в этой лирике образ проститутки более или менее трагичен. У Геббельса же пышным цветом расцветает целая асфальтовая флора, и каждый цветок содержит яд, чего и не скрывает»[547].

Действительно, эта книга содержит множество порицаний асфальта. В самом начале книги Геббельс именует столицу «городским чудовищем из камня и асфальта»[548]. Затем автор пишет об огромных усилиях, необходимых для того, чтобы пробудить это жестокое четырехмиллионное асфальтовое чудовище из летаргического сна[549], о вбивании революционного знамени в асфальт столицы[550], называет еврейскую прессу асфальтовым органом[551]. Его неприятие мегаполиса, выраженное в критике асфальта обусловлено несколькими причинами индивидуального, социального и идеологического свойства: критика урбанизма была реакцией консервативного сознания на модернизацию и получила распространение в конце XIX – в первой трети XX в. в разных странах и в разных, не только правых политических течениях, антиурбанистская риторика в НСДАП, выраженная в резкой критике Гитлером Вены в «Моей борьбе»[552], пользовалось в «период борьбы» немалой популярностью, так как была удобным средством простого объяснения сложных проблем. Сам Геббельс, родившийся в пусть и промышленно-ремесленном, но всё же маленьком городке Рейдте, учившийся в тихих старинных городах вроде Бонна или Гейдельберга и вдруг брошенный Гитлером в водоворот событий гигантского города не мог испытывать к этому городу больших симпатий. Критика асфальта являлась дисконтинуитетной по отношению к кайзеровской и веймарской Германии, так как в процесс урбанизации в стране набрал обороты в последней трети XIX в. в империи, и продолжился в республике.

После прихода к власти антиурбанистская риторика пошла на спад, что было обусловлено невозможностью отрицания городского стиля жизни. В своём докладе на Нюрнбергском партийном съезде 1936 г. Геббельс обвиняет «бесплодный асфальт больших городов» в том, что он стал питательной средой для распространения большевизма[553]. Однако в его военных сборниках статей и речей 1939-1943 г. асфальт вообще не упоминается. Клемперер писал: «Итак, в то время, в начале 30-х годов Геббельс ещё придерживается традиционного культа почвы и крови и противопоставляет «почву» «асфальту». Позднее он с большей осторожностью будет выражать свои симпатии к крестьянам, но понадобится ещё 12 лет, чтобы он отказался от ругани в адрес «людей асфальта»[554]. 16 апреля 1944 г., под впечатлением от ужасных последствий воздушных налётов, он пишет в «Рейхе»: «Мы с глубоким благоговением склоняемся перед этим неистребимым жизненным ритмом и этой несгибаемой жизненной волей населения наших больших городов, которое вовсе не лишилось своих корней на асфальте, вопреки тому, что нам прежде постоянно внушали в доброжелательных, но чересчур учёных книгах… Здесь жизненная сила нашего народа точно так же крепко укоренена, как и в германском крестьянстве»[555]. Таким образом, непрактичность в индустриальный век нигилистического отношения к большим городам, вместе с выпавшими на их жителей ужасами войны привели к ослаблений архаической риторики министра пропаганды и приблизили его пропаганду к сдержанно позитивному отношению к крупным городам, а значит, заставили следовать урбанистским тенденциям, господствовавшим в Германии на протяжении предшествующих десятилетий.

О технологизации LTI Клемперер писал следующее: «Национал-социализм ни в коем случае не посягает на личность, более того, он стремится возвысить её, но это не исключает (для него не исключает!) того, что он одновременно превращает личность в механизм: каждый должен быть роботом в руках командира и фюрера и, вместе с тем, нажимать на кнопки подчинённых ему роботов. С этой структурой, которая маскирует всепроникающее порабощение и обезличивание людей, и связан тот факт, что львиная доля выражений LTI, масса механизирующих слов заимствована из области техники»[556]. Филолог подчёркивает различия между распространением технических терминов в Третьем рейхе и в предшествующие ему времена: «Разумеется, здесь речь идёт не о росте числа технических терминов, - тенденции, которая с начала 19 столетия проявилась и продолжает проявляться во всех культурных языках и которая стала естественным следствием экспансии техники и повышения её значения для жизни людей. Нет, я имею ввиду захлёстывание техническими выражениями областей, не связанных с техникой, где они как раз и вносят механизирующее начало. В Германии до 1933 года такое положение встречалось крайне редко»[557].

Клемперер анализирует судьбу в LTI нескольких технических глаголов. Среди них глаголы «verankern» и «einstellen». «Verankern» - многозначный глагол. Первое его значение морское: поставить на якорь, поставить якорь. Второе техническое: скреплять (анкерными болтами), укреплять, закреплять. Глагол может иметь и юридическое значение, в смысле закрепления правовой нормы в каком-либо законе, например, «in der Verfassung verankert sein» - быть записанным в конституции. Этот глагол перешагнул границы технической терминологии и вошёл в повседневный язык в период Веймарской республики и употреблялся настолько неумеренно, что стал объектом насмешек и стал использоваться для сатирического изображения малосимпатичных современников[558]. Исследователь LTI задаётся вопросом об истоках популярности этого глагола: «Неясно, можно ли рассматривать (и если да, то в какой мере) глагол «verankern» в ряду технических терминов. Это выражение, возникшее в морском деле и овеянное неким вполне определённым поэтическим духом, время от времени появлялось ещё задолго до рождения Веймарской республики; в качестве модного словечка именно этой эпохи его можно рассматривать только благодаря неумеренному использованию его в ту пору. Толчком к этому послужила официальная реплика, ставшая предметом оживлённой дискуссии: в Национальном собрании подчёркивалось, что есть желание «увязать» с конституцией закон о заводских советах. С тех пор всё мыслимое и немыслимое, о чём бы ни шла речь, «увязывалось» с тем или иным видом основания. Внутренний подсознательный мотив, располагавший к этому образу, безусловно, в глубокой потребности в покое: люди устали от революционных волнений; государственный корабль должен прочно стоять на якоре в надёжной гавани»[559].

В сборниках Геббельса военных лет глагол «verankern» употреблялся четыре раза. В статье «Новый стиль», вышедшей 10 июня 1939 г., посвящённой немецкой культуре он употреблён в значении «скреплять»[560]. В другой статье, также посвящённой политике режима в сфере культуры он писал: «Вместе с тем были преодолены умничающие возражения тех скептиков, которые считали, что искусство – дело высших десяти тысяч богатых и образованных, и никогда никому не удастся «заякорить» (verankern) их в широкие массы рабочих и сделать их более патриотичными»[561]. 18 марта 1941 г. Геббельс выступает с речью под названием «Немецкий Восток», посвящённой открытию реконструированного театра в Позене: «В течение столетий непрекращающийся поток немецких колонизаторов тянется на Восток, чтобы как пионеры укрепить и «заякорить» (verankern) здесь нашу народность и предвестника нашей расы нашу культуру»[562]. В последнем случае, в статье «О незаменимости свободы» 29 августа 1943 г. Геббельс пишет: «Никогда прежде в нашей истории мы не противостояли такой смертельной опасности как сегодня, но никогда прежде осознание этой опасности не укоренялось (verankern) так глубоко в немецком народе»[563]. Таким образом, только во втором случае употребления Геббельсом глагола «verankern» он несёт ту социально-консервативную оценку, которую отмечал Клемперер.

Глагол «einstellen» также является многозначным. Его можно перевести как устанавливать, ставить, помещать, регулировать, настраивать. Клемперер писал про него: «В скобках задаю себе вопрос: можно ли в рубрику языковых техницизмов поместить слова «einstellen» (установить, настраивать), «die Einstellung» (установка, настройка) – сегодня каждая хозяйка имеет собственную установку на сладости и на сахар, и у каждого юноши есть своя установка? И да, и нет. Первоначально эти выражения обозначают установку, настройку подзорной трубы на определённое число оборотов. Однако первое расширение области применения посредством переноса значения – только наполовину метафорическое: наука и философия, особенно философия, усвоили это выражение; точное мышление, мыслительный аппарат чётко настроен на объект, основная техническая нота слышится вполне отчётливо, так будет и впредь»[564].

В речах и статьях Геббельса глагол «einstellen» и существительное «die Einstellung» также часто употребительны. Глагол употребляется, главным образом, в значении «настроить»[565], а существительное в значении «установка»[566].

Рассматривая функциональные аспекты технологизации LTI, Клемперер пишет, что его прерогативой была именно механизация личности[567]. О роли Геббельса в этом процессе филолог пишет: «А можно ли говорить о романтизме, когда Геббельс во время поездки по разрушенным авианалётами городам западных районов Германии с пафосом лжёт, будто он сам, который и должен был вдохнуть мужество в души пострадавших, почувствовал себя «заново заряженным» их стойкостью и героизмом. Нет, здесь просто действует привычка принижать человека до уровня технического аппарата. Я говорю с такой уверенностью, потому что в других технических метафорах министра пропаганды Геббельса и его окружения доминирует непосредственная связь с миром машинной техники без всяких упоминаний каких-либо силовых линий. Сплошь и рядом деятельные люди сравниваются с моторами. Так, в еженедельнике «Рейх» о гамбургском руководителе говорится, что он на своём посту – как «мотор, работающий на предельных оборотах»[568].

Можно сказать, что технологизация немецкого языка в период национал-социализма почти во всех аспектах носила дисконтинуитетный характер по отношению к состоянию немецкого языка во Втором рейхе и чуть менее дисконтинуитетный характер по отношению к немецкому языку в Веймарской республике.

LTI произвёл ряд заимствований из романтизма, экспрессионизма, а также итальянского футуризма. Так, например, он заимствовал из романтизма своё «священное» слово «der Aufbruch»[569], которое можно перевести как выступление, прорыв, взлом, вскрытие, или слово «der Sturm»[570], переводящееся как буря, штурм, шторм, приступ, атака, натиск.

Как ни странно, LTI использовал большее, чем в предшествующие ему эпохи количество иностранных слов и увеличил частоту их употребления[571], при этом нередко без всякой необходимости, нарушая правило использования иностранных слов только при отсутствии немецкого эквивалента[572]. Так, например, в своих статьях и речах военного времени, говоря о вторжении, Геббельс предпочитает использовать английское «Invasion»[573], вместо немецких эквивалентов «der Einfall» и «der Einbruch».

Употребление иностранных слов можно объяснить несколькими причинами. Причина первая – это звучность иностранных слов, вторая – стремление заглушить некоторые нежелательные моменты, третья – желание продемонстрировать необременённость «так называемым образованием прошлой эпохи», четвёртая причина, заключалась в том, что иностранные слова уже пустили корни в народе[574], скорее всего в период Веймарской республики, являясь результатом вестернизации многих сфер жизни, а высшая стилистическая заповедь Геббельса, заключалась в том, чтобы смотреть народу в рот[575].

Вторая, третья и четвёртая причины вестернизации LTI, обусловили его разрыв с состоянием немецкого языка в период кайзеровской Германии, и лишь четвёртая позволяет провести линию преемственности LTI от тенденций развития языка в Веймарской республике.

Главу семнадцатую своей книги Клемперер посвятил анализу места и роли в LTI слова «das System» - система. Словом «Systemzeit» нацисты именовали время существования Веймарской республики[576], а словом «Kampfzeit» время борьбы НСДАП против системы[577]. Филолог писал: «Для нацистов система правления, принятая в Веймарской республике, была системой в абсолютном значении, поскольку они боролись непосредственно с ней, поскольку в ней они видели наихудшую форму правления и острее чувствовали свою противоположность по отношению к ней, чем, скажем, к монархии. Они критиковали её за неразбериху политических партий, парализующих власть»[578]. Но слово «система» в лексиконе нацистов обозначала не только и не столько политическую систему Веймарской республики, в смысле определённым образом организованной и функционирующей совокупности органов государственной власти и общественных организаций. Оно имело иной, отличный от юридических и политологических терминов смысл, который обладал налётом таинственности и зловещия. Так, например, Геббельс в параграфе «Старая и новая система» брошюры «Краткая азбука национал-социалиста», отвечая на вопрос, почему НСДАП борется против парламентско-демократическо-капиталистической системы, писал: «Так как эта парламентско-демократическо-капиталистическая система является только вывеской для самого вопиющего мамонистического и капиталистического эгоизма, поддерживается и направляется евреями и их сотоварищами, для всеобщего угнетения созидательного немецкого народа, причём государственными средствами»[579].

Таким образом, «систему» в смысле, вложенном в это слово Геббельсом можно отнести к категории конспирологических терминов LTI. Слова, обозначающие заговор – «das Komplott» и «die Verschwörung», также являлись часто употребительными в лексиконе Геббельса. В статье «Война в перспективе» он пишет: «Это не первый раз, когда интернациональный мировой заговор (Weltverschwörung) стремится причинить ущерб Германии, отравляя общественное мнение»[580]. Или другое утверждение: «Все евреи по своему происхождению и расе принадлежат к интернациональному заговору против национал-социалистической Германии»[581]. Истоки конспирологизма LTI кроются в травме немецкого сознания, вызванной поражением в Первой мировой войне и Версальским договором, неслучайно первая конспирологическая концепция, получившая огромную популярность в том числе и в среде политического истеблишмента была концепция о предательском ударе ножом в спину победоносной германской армии. Конспирологизм LTI является дисконтинуитетной чертой по отношению к кайзеровской Германии, да и во многом по отношению к Веймарской республике, приобретя в которой популярность конспирологический стиль мысли всё же не являлся неотъемлемой частью государственной идеологии, какой он стал в Третьем рейхе.

LTI в общем и целом можно охарактеризовать как дисконтинуитетный по отношению к немецкому языку в предшествующие ему эпохи. Практически все черты LTI, кроме связи с романтизмом и экспрессионизмом, знаменовали собой разрыв с прошлым, ведь даже такие на первый взгляд континуитетные его черты как теологичность и архаизм имели в лучшем случае лишь сходство форм, но отнюдь не сходство содержания, сущности и функций. Тем не менее, некоторые черты LTI берут своё начало в тенденциях развития немецкого языка, появившихся в годы Веймарской республики.

Вместе с тем Геббельс обладал двумя «прививками», позволявшими ему изредка возвращаться к языковым привычкам прошлых лет, которыми можно назвать наличие классического образования и интеллекта. Так, например, одним из явлений теологизации LTI было употребление слова «фанатизм» и однокоренных ему. До прихода к власти нацистов оно имело негативный оттенок, а в Третьем рейхе стало использоваться как положительный эпитет. Геббельс, чья пропаганда повествовала о фанатически сражающихся германских войсках, вдруг, подобно герою романа Оруэлла Уинстону, пишущему на новоязе, а мыслящему на староязе, выдаёт пассаж о «дурацком фанатизме некоторых неисправимых немцев»[582].

Date: 2015-11-14; view: 619; Нарушение авторских прав