Глава XIV. Итак, графиня Нина не возражала, чтобы ее сын женился на Докки, и недвусмысленно ей об этом намекнула

Итак, графиня Нина не возражала, чтобы ее сын женился на Докки, и недвусмысленно ей об этом намекнула. Теперь дело было за Палевским. Решит ли он для себя, что ему нужно: необременительная связь с женщиной, от которой, по его собственным словам, он потерял голову, или женитьба, которая свяжет его обязательствами с той, что и так принадлежит ему душой и телом.

Вернувшись с прогулки, Докки заметалась по дому, не зная, что ей делать. Она все не решалась сообщить ему о своей беременности, боясь, что он разозлится на нее, заподозрив ловушку. Он же, судя по всему, рассчитывал, что она будет ждать его возвращения в Петербург после войны, а ей нужно было или уезжать – и тем прерывать их связь, или оставаться, что было возможно только в качестве его жены.

Ей казалось, она сойдет с ума от этих мучительных мыслей, и в последующие дни то приказывала паковать вещи для отъезда – часть их в закрытых сундуках и ящиках стояла в подвале, – то останавливала сборы, намереваясь при первом же удобном случае признаться в своем деликатном положении. Но никак не могла улучить момент для серьезного разговора с Палевским, все откладывая и откладывая его на какое‑то более подходящее время. Он же ничего не говорил о своих намерениях, разве что порой она ловила на себе его задумчиво‑пытливый взгляд и надеялась, что он все же размышляет о будущем их отношений, сейчас неопределенных.

Они проводили вместе много времени, будто хотели впрок насытиться друг другом, а предстоящая разлука неумолимо приближалась, с каждым днем ввергая Докки во все более паническое состояние.

Накануне отъезда Палевских за город у графини Мусиной состоялся бал по подписке с благотворительным базаром, средства от которого должны были пойти на нужды армии. Докки не хотелось на него ехать, но она давно обещалась, да и принимала непосредственное участие в его организации. Палевский со своей семьей также собирался там быть, что только и примирило Докки с необходимостью выхода в свет.

«Чем сидеть здесь в одиночестве, изнывая от ревности и тоски, уж лучше поехать на бал, – думала она, застегивая на себе цепочку с сапфировым кулоном, идеально подходившим к ее синему длинному вечернему платью. – И наслаждаться взглядами и затаенными улыбками Палевского, ко мне порой обращенными…»

Она взглянула на себя в зеркало, поразившись, как всего за несколько дней изменилась ее внешность. Вместо бледной и усталой женщины с печальным выражением лица, на нее блестящими глазами смотрела помолодевшая хорошенькая дама с нежным румянцем на щеках, губы которой так и норовили сложиться в счастливую улыбку, несмотря на сложность и неясность ее положения.

Бросив последний взгляд на свое отражение и поправив приколотую к волосам ленту, Докки сошла вниз, где у лестницы наткнулась на Палевского, в эту минуту вошедшего в дом.

– Только от сенатора, – пояснил он, оглядывая ее таким взглядом, что она немедленно зарделась. – По дороге домой решил заехать, поскольку не видел вас уже несколько часов. Но почему на вас длинное платье? Вы разве не собираетесь танцевать?

– Нет, – покачала головой Докки.

– Что вдруг? – он поднял бровь и с беспокойством произнес: – Вы нездоровы?

– Здорова.

– А, не хотите танцевать с господином Ламбургом? – насмешливо спросил Палевский.

– И это тоже, – кивнула она. – Вы все равно не танцуете, а мне…

– С чего вы взяли, что я не танцую? – удивился он.

– Но ваши раны…

– Они уже зажили.

– Не совсем, – от Афанасьича Докки знала, что рана на боку только‑только стала затягиваться.

– Но я могу и хочу танцевать с вами – вы ведь не откажете мне в этом?

– Как вы можете танцевать, когда ваш бок еще болит?

Он ухмыльнулся, и Докки поспешно добавила:

– К тому же вы сказали моей кузине, что здоровье не позволяет вам…

– Не позволяет танцевать с ее дочерью, – Палевский пожал плечами. – На вас силы у меня всегда найдутся. Так что, моя любезная Дотти, подите, переоденьтесь. И никому не отдавайте польский, вальс и контрданс.

Он поцеловал ее и подтолкнул к лестнице, шепнув:

– И не опаздывай.

В ней так сладко отозвалось его «ты», а предстоящие с ним танцы переполнили ее таким пьянящим чувством легкости и радости, что она невероятно быстро обрядилась в весьма легкомысленное платье из голубовато‑зеленого газа – с низким декольте и воздушной юбкой, ощущая себя удивительно молодой и беззаботной.

Когда она с Ольгой и Думской, заехавшими за ней по дороге, вступила в огромную, сияющую золотом и зеркалами бальную залу, десятки голов впились глазами в Ледяную Баронессу, десятки голосов загудели, обсуждая ее появление. Докки в который раз подумала, каково ей будет танцевать на глазах у всех с Палевским.

«Все равно, – подумала она, гордо поднимая голову, – пусть сплетничают и завидуют: ведь самый красивый и достойный мужчина принадлежит мне – хотя бы на этот вечер…»

– Как взбаламутились, – хихикнула Думская и похлопала ее по руке. – Помню, ухаживал как‑то за мной один князь… Надобно сказать, среди дам он пользовался огромной популярностью и каждая хотела его увлечь. Но он видел только меня. Ох, как мне завидовали – приятно вспомнить!

– Бабушка! – подала укоризненный голос Ольга.

– А что такого я сказала?! – удивилась княгиня.

Докки с трудом сдержала смешок, высматривая в толпе высокого темноволосого генерала. Его она не увидела, зато заметила среди гостей свою мать, Мишеля с женой и дочерью, Вольдемара с Мари и Ириной, Жадову с дочерьми, Жени Луговскую в окружении кавалеров и Сандру, беседующую с князем Рогозиным – как раз в этот момент та повернула голову, увидев Докки, и окинула ее весьма неприязненным взглядом.

– Кузина ваша последнее время всячески обхаживает этого Ламброда, – от проницательных глаз княгини ничего не могло укрыться. – Давеча видела их в театре. Она перед ним стелилась – незнамо как. Он же, дурень, похоже, никак не сообразит, что происходит. Ох, дорогая, уведет она немца этого у вас из‑под носа – славная получится парочка.

– Хорошо бы, – пробормотала Докки, сердце которой кувыркнулось при виде Палевского, входившего в залу со своими родными и Сербиными. Ангел в белом опирался на его руку, скромно потупив глазки.

– Мамаша‑графиня все Полю свою дочку подсовывает, – радостно сообщила Думская. – Будто такая девица может его прельстить. Нина, правда, говорит…

Она не успела рассказать, что говорит мать Палевского. К княгине подошли приятельницы, и дамы завели оживленный разговор о шее Думской, которая вдруг вздумала плохо поворачиваться.

Докки с Ольгой отошли в сторону в ожидании начала танцев. Подруга рассказывала об очередном письме от Швайгена, только сегодня полученном, и горела желанием поделиться свежими новостями из армии, хотя ее сияющие глаза скорее указывали на то, что если между ними еще не все обговорено, то это произойдет в ближайшее время. Докки оставалось только радоваться за подругу, так неожиданно нашедшую свое счастье, не забывая издали наблюдать за своим счастьем в виде Палевского, раскланивающегося со знакомыми на другом конце зала.

Наконец зазвучала музыка, возвещая о начале бала. Пары, танцующие польский, начали выстраиваться в центре залы.

– Madame la baronne, – из толпы появился Палевский, поздоровался с Ольгой и подал руку Докки.

Их выход не остался незамеченным. Зал вновь загудел, заволновался, провожая взглядами знаменитого генерала и Ледяную Баронессу. Докки было поежилась – она не привыкла к подобному вниманию общества, но под смеющимся взглядом Палевского обрела недостающую ей уверенность в себе.

– Не поддавайтесь, – сказал он. – И привыкайте находиться в центре внимания, уж коли рискнули иметь дело со мной.

– Постараюсь, – ответила она, заражаясь его улыбкой.

С хоров прогремели первые торжественные аккорды польского, кавалеры поклонились дамам и повели их по зале. Докки с гордо поднятой головой шла с Палевским, опираясь на его руку, и в душе ее поднималось и пенилось упоительное восхищение от сверкающей огнями роскошной залы, величавой громкой музыки и своего спутника, сейчас сдержанного и подтянутого в глазах других, но для нее такого близкого и родного. Нет‑нет, она поглядывала на его точеный профиль, на сверкающие ордена на парадном мундире, отмечая изящество и плавность его походки, элегантность движений, наслаждаясь возможностью идти рядом с ним и чувствовать прикосновение его руки.

Многие барышни и дамы жадными взорами следили за Палевским и, верно, мечтали танцевать с ним.

«А то и оказаться в его объятиях…» Докки смутилась, когда поняла, какое направление приняли ее мысли.

– Вам очень идет это платье, – Палевский, словно догадываясь, о чем она думает, окинул ее таким красноречивым взглядом, что у Докки на щеках вспыхнул румянец.

– Хотя виленское зеленое, пожалуй, останется для меня любимым вашим нарядом, – не унимался он, и она не могла не вспомнить, как он ласкал ее в том платье. По его вспыхнувшим глазам стало понятно, что и он думает о том же.

– И надеюсь воспользоваться своим правом и вашей отзывчивостью, – заявил Палевский, – чуть позже…

Докки чуть не споткнулась, но была поддержана сильной рукой.

– Осторожнее, – ухмыльнулся он.

– Прекратите меня… сбивать, – прошептала она и покосилась по сторонам, надеясь, что их никто не слышит.

– Но ведь вам это доставляет удовольствие, – ничуть не смущаясь, возразил он.

Докки только открыла рот, как Палевский поклонился и повернул направо, показывая ей налево, куда она и направилась, сердито на него покосившись. Он ухмыльнулся. Идя по зале цепочкой с другими дамами, Докки все время чувствовала на себе его обжигающий взгляд.

«Как все изменилось по сравнению с Вильной, где я танцевала польский с Вольдемаром и лишь издали могла любоваться генералом с прозрачными глазами, не будучи с ним тогда даже знакома…»

В конце залы они вновь встретились и пошли вместе. Палевский заговорил уже на нейтральные темы, продолжая при этом смотреть на нее, от чего у Докки слабели колени и кружилась голова.

После польского он не отошел от нее, и вскоре она вальсировала в его объятиях.

«Какое значение имеют пересуды, обсуждение и зависть в глазах окружающих, если его присутствие делает меня такой счастливой?» – думала Докки, когда по окончании вальса Палевский отправился приветствовать очередных знакомых, а она пошла разыскивать Думскую и Ольгу. То и дело ее останавливали – все вдруг загорелись желанием с ней пообщаться. Дамы, не скрывая любопытства, оглядывали ее придирчивым оком, желая понять, что могло привлечь Палевского в Ледяной Баронессе, кавалеры загорелись желанием поближе познакомиться с любовницей знаменитого генерала и ангажировать ее на все оставшиеся танцы – от начавшейся мазурки до котильона.

– Благодарю вас, но, увы, я не танцую котильон, – говорила она очередному господину, когда рядом с ней появился Мишель и, подхватив под локоть, увел в незанятую нишу подле окна.

– Ты выставляешь себя на посмешище! – заявил он, глядя на нее злыми глазами.

– Тебе что за дело? – ответила Докки, стараясь сохранять спокойствие, но сердце ее невольно екнуло. Ей нелегко давался разрыв с родными, хотя иначе поступить было невозможно.

– Постеснялась бы афишировать свою связь, – продолжал Мишель. – Ты отвернулась от родных ради какого‑то проходимца, который скоро бросит тебя.

– Он не проходимец, – Докки посмотрела сквозь толпу на Палевского. Он стоял с каким‑то важного вида чином и в этот момент взглянул на нее, увидел рядом Мишеля, нахмурился и было шагнул по направлению к ним, но Докки покачала головой: она была в силах сама справиться со своими родственниками.

– Он уедет в армию и не вспомнит более о тебе, – говорил тем временем Мишель.

– Зато у меня останутся чудесные воспоминания, – отвечала Докки.

– Ты злишься теперь, – заявил он. – Но поставь себя на наше место. В то время, как мы еле перебиваемся без средств, ты сидишь на деньгах и не пользуешься ими. Посмотри на себя: когда ты последний раз сшила себе наряд или купила драгоценности? Ты несколько лет ходишь в одном салопе, ты даже ни разу не путешествовала, да и упряжки у тебя все те же, что ты приобрела пять лет назад. Твои лошади уж состарились, но тебе не хочется потратиться на новые.

Докки вспыхнула. Пять лет назад она приобрела для своего выезда две четверки шестилеток, и ее лошади вовсе не были старыми. Обзаводиться несколькими упряжками она не видела необходимости. Что касается нарядов и драгоценностей, то шились и покупались они по мере надобности. Да, она не относилась к дамам, закупавшим бездну ненужных мелочей и заказывавшим зараз по дюжине платьев, половина из которых, ни разу не надеванная, через некоторое время выходила из моды.

– Ежели я не транжирю впустую средства, это не значит, что я прижимиста, – ответила она. – Количество же ваших счетов, оплаченных мною за эти годы, более говорят о моей щедрости, нежели скупости.

Мишель несколько смутился. В другое время он, возможно, вспылил, но сейчас искал мира, поэтому сказал:

– Я вовсе не обвиняю тебя в скупости. Но ты обходишься гораздо меньшей суммой, чем получаешь дохода. Мне же нужно содержать семью, выдавать дочь замуж. Приданое, расходы…

– У вас есть Ларионовка. Поступлений от нее вполне хватит…

– Жизнь в Петербурге дорога, – возразил он.

– Тогда уезжайте в деревню! Ты все равно не служишь, так хоть делом займешься, приводя хозяйство в порядок.

– Но мы не можем жить в деревне! – возмутился Мишель. – Там и летом‑то невыносимо скучно! А Натали? Где мы ей найдем жениха? Нам никак невозможно оставить Петербург!

– Тогда ничем не могу помочь.

– Но хоть содержание!

– После той сцены, которую вы мне устроили?

– Мы с maman… мы… Мы приносим свои извинения, – вдруг сказал Мишель.

Докки от неожиданности округлила глаза – прежде они никогда не просили у нее прощения.

– Тот визит… Maman сожалеет, что взяла твои письма. Она хотела, как лучше. Твоя репутация и все такое, – выдавил из себя брат и побагровел. – И за то, что выдали тебя замуж за Айслихта. Хотя в итоге ты все же оказалась в выигрыше.

Докки повела глазами, Мишель замолчал. Конечно, ему приходилось несладко, раз он счел нужным принести извинения. Хотя она была уверена, что они не столько сожалеют о случившемся, сколько о неудаче с неподписанным ею документом.

– Если бы ты могла выделить нам хотя бы содержание, – наконец осторожно пробормотал он, отводя глаза.

– Я подумаю, – после паузы сказала Докки. – Но вы понимаете, что прежние отношения между нами невозможны.

Мишель с явным облегчением произнес невнятные слова благодарности и отошел, а Докки смотрела ему вслед, отчетливо понимая: как бы ни сложилась в дальнейшем ее жизнь, она все равно станет помогать родным. И для нее это будет куда легче, чем чувствовать себя виноватой – не перед ними, перед самой собой.

– Что, опять Мишелька с деньгами пристает? – поинтересовалась всевидящая и всезнающая Думская, едва Докки подошла к ней и Ольге. – Слыхала я, вы его долги перестали выплачивать. Он тут совался к заимодавцам, но в ссудах ему отказали, потому как без вашего ручательства доверия к нему ни у кого нет.

Докки только кивнула, уже не удивляясь, каким образом княгине все сразу становится известно.

– Алекса ваша жаловалась, что, мол, лишились пособия. А вы, конечно, переживаете, – хмыкнула княгиня. – Скажу я вам, дорогая: проучить нахалов лишний раз не помешает. Впрочем, вам сейчас не до них, – она озорно сверкнула глазами, покосившись в другой конец залы, где стоял Палевский.

– Бабушка! – Ольга смущенно попыталась остановить Думскую, но той хотелось поговорить.

– А ты, Ольгунька, молчи, – отмахнулась она от внучки. – Упустила, теперь со своим немцем любезничай. Вон и Докки говорит, что человек он хороший, Швайген твой. Но с Полем ему не тягаться, нет, не тягаться! А вы – молодец, – княгиня с одобрением посмотрела на баронессу, – такого кавалера себе отхватили! Уж дамы наши все обзавидовались. Жени с Сандрой злятся, остальные локти кусают, пережить не могут, что Палевский на Ледяную Баронессу свое внимание обратил.

Она продолжала что‑то говорить, но Докки почти не слушала ее, заметив, что Палевский подошел к Сербиным. Надин что‑то говорила, он любезно склонил к ней голову, а Сербина‑старшая наблюдала за ними со снисходительно‑торжествующим выражением на лице.

– Ma chèrie Евдокия Васильевна, – над ухом Докки прогудел Вольдемар и усердно расшаркнулся перед княгиней и ее внучкой. Думская напустила на себя высокомерный вид и щелкнула лорнетом, через который с сомнением оглядела Ламбурга с ног до головы.

– Monsieur… хм… Ломбард..? – наконец произнесла она.

Вольдемар растерялся.

– Ежели позволите – Ламбург, да‑с, Вольдемар Ламбург, – он в замешательстве покрутил головой и с беспокойством взглянул на Докки.

– Княгиня с вами знакома, – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Докки укоризненно покосилась на Думскую и язвительно добавила:

– Ее светлость запамятовала ваше имя – с ней порой такое случается.

– У меня великолепная память, – возразила Думская. – Я никогда ничего не забываю, разве что порой путаюсь в этих Штокманнах, Вайсбергах…

Докки поспешно подхватила Вольдемара под локоть и потянула к середине зала, где собирались пары перед началом следующего танца.

– Подполковник Вайсберг мне знаком, – говорил растерянный Ламбург, следуя за баронессой, – но господина Штокманна не имею чести… Неужто в Петербург прибыл какой‑то важный чин, даже, может быть, советник, а я пропустил?

– Княгиня приняла вас за другого своего знакомого, – стала успокаивать его Докки. – А Вайсберг и Штокманн… хм… давние приятели того знакомого, так что вы вряд ли с ними встречались.

Она оглянулась на Думскую – та довольно хихикала, глядя на них в лорнет. Ольга скрыла лицо за веером, лишь плечи ее чуть вздрагивали от смеха.

Ламбург же, легко приняв версию Докки по поводу Вайсберга и Штокманна, вновь сделал важное лицо и, медленно переступая под музыку, завел приличествующий балу светский разговор. Отметив великолепие залы, искусность музыкантов и респектабельную публику, а также благое дело, ради которого был устроен этот бал, далее он, понизив голос до громкого шепота, заявил:

– Ma chèrie Евдокия Васильевна, ежели позволите, поскольку я считаю своим долгом, так сказать, и почитаю за необходимость, да‑с… Дело в том, что ваша кузина – дражайшая Мария Семеновна – поделилась со мной своим беспокойством по поводу некоторых разговоров, связывающих ваше имя с его высокопревосходительством генералом графом Палевским, да‑с… Ни в коем случае не ставя под сомнение вашу непоколебимую добродетель и высочайшую нравственность, осмелюсь заметить и даже предупредить, что ваша репутация может оказаться под угрозой, ежели вы продолжите принимать знаки внимания его высокопревосходительства, да‑с…

– Чьи же знаки внимания, по вашему мнению, я могу себе позволить принимать? – рассеянно поинтересовалась Докки. Она увидела, что Палевский тоже танцует – но не с Надин, а с графиней Мусиной, хозяйкой бала.

– Хм, – Вольдемар задумался. – Разумеется, мои – как вашего преданного друга и близкого знакомого семьи, также других господ, чей вес в обществе, положение могут быть гарантами самого почтительного отношения к дамам. Генерал Палевский, конечно, прославленный воитель, пользуется доверием самого государя‑императора, но, к сожалению, его высокопревосходительство не обладает в достаточной степени светскими манерами и известен некоторым легкомыслием в обращениях с женщинами, как верно заметила недавно в беседе со мной Мария Семеновна.

Докки мысленно усмехнулась: Мари заговорила бы совсем по‑другому, начни Палевский ухаживать за ее дочерью.

– Мне кажется, у вас много общего с моей кузиной, – как бы невзначай сказала она. – Вы оба рассудительны, последовательны в своих желаниях и действиях, а главное, прекрасно друг друга понимаете.

Вольдемар кивнул с самым глубокомысленным видом.

– Должна заметить, Мари восхищается вашим глубоким пониманием жизни, здравым смыслом, ответственным подходом к службе и карьере, надежностью и организованностью в житейских делах, – с воодушевлением продолжила Докки.

Ламбургу явно пришлись по душе ее слова, и стоило поглубже закинуть крючок.

– Кузине от мужа достался дом, который приносит неплохой доход – знаете, собственность в Петербурге с каждым годом дорожает, – добавила она, зная, что Вольдемар снимает квартиру, не имея возможности приобрести жилье. Конечно, доходы Мари, как и ее дом, не могли сравняться с особняком и состоянием самой Докки, но и средства кузины могли представлять в глазах Ламбурга весьма лакомый кусочек.

– У Марии Семеновны на выданье дочь, – подумав, сказал Вольдемар. – Расходы на выходы в общество, на приданое…

– Не слишком большие, а Мари очень экономна, – покривила душой Докки. – Приданое давно собрано, осталось только подыскать жениха. За Ириной сейчас ухаживает капитан Свирягин – у него весьма влиятельные родственники, да и наследство неплохое… Так и Мари сможет обрести выгодное положение в свете.

– Вы правы, да‑с, – согласился Вольдемар. – Удачное замужество может открыть двери…

Он посмотрел на Мари, сидевшую в обществе Жадовой и еще нескольких матрон. Та заметила, что Ламбург на нее смотрит, и послала ему нежную улыбку. Вольдемар кашлянул.

– У меня есть билеты на музыкальный вечер, – начал он.

– Уверена, Мари с удовольствием бы его посетила – она так любит музыку, – быстро сказала Докки. – А я, к сожалению, в ближайшее время уезжаю из Петербурга.

– Как уезжаете?! – заволновался Вольдемар.

– О, вы знаете, Залужное под французами, – Докки сделала скорбное лицо. – Из‑за войны столько проблем! Мне придется поехать в новгородское имение и попытаться навести порядок, иначе… Ах, все может быть!

Вольдемар пораженно уставился на «ma chèrie Евдокию Васильевну».

– Не могу поверить, что у вас такие проблемы, – промямлил он. – Ваше состояние…

– Увы, от него мало что осталось, – Докки решила быть последовательной. – Мне пришлось сократить помощь родным… перебираться в деревню. Так что вернусь в Петербург я нескоро – может быть, только весной, а то и будущей осенью.

– Осенью, – обескураженно повторил Вольдемар. – Но как же я, ваш преданный друг?

– Общество Мари скрасит для вас мое отсутствие. Она будет счастлива стать вашим другом, – твердо сказала Докки.

– Пожалуй, я сейчас же… после этого танца приглашу ее на концерт, – решился Вольдемар.

– Она с удовольствием станет вашей спутницей на этот вечер и… на последующие, – с пониманием улыбнулась ему Докки.

Расставшись с Вольдемаром, она была настигнута Мари, но ловко избежала разговора с ней, направив ее к Ламбургу, а сама отправилась в буфет, чтобы выпить глоток‑другой чего‑нибудь прохладного перед контрдансом, который ей предстояло танцевать с Палевским. Но едва она взяла с подноса бокал с лимонадом, как к ней подошел князь Рогозин.

– Вы прекрасно выглядите, – он окинул ее привычно‑дерзким раздевающим взглядом, одним из тех, которые так ее раздражали в бытность его за ней ухаживаний.

– Позвольте пригласить вас на контрданс, милая баронесса.

– Простите, я уже ангажирована.

– Тогда котильон? Только не говорите мне, что вы…

– К сожалению, – сказала Докки, надеясь, что теперь он отойдет, но князь подался к ней, схватил ее руку и горячо прошептал:

– Вы отказывали мне, но приняли ухаживания Палевского! Чем он лучше меня? Неужто и вы не смогли устоять перед его геройским ореолом?

– Не говорите глупостей, – Докки попыталась высвободить руку, но он еще крепче сжал ее. Она дотянулась до ближайшего столика и свободной рукой поставила на него недопитый бокал, уповая только, что со стороны эта сцена представляет собой обычный разговор.

– Вы же понимаете, что он скоро уедет и оставит вас? – не унимался Рогозин. По блеску глаз и раскрасневшемуся лицу князя было видно, что он выпил слишком много шампанского.

– В любом случае, к вам это не имеет никакого отношения, – умиротворяющим голосом сказала Докки и даже попыталась улыбнуться, не забывая, что за ними наблюдают находившиеся в комнате люди.

– Не имеет?! – фыркнул он. – А ведь я не просто ухаживал за вами – я предлагал вам стать моей женой…

– Но ваше предложение, судя по всему, не было принято, – раздался рядом холодный голос Палевского.

Докки вздрогнула и наконец сумела выхватить свою руку из цепких пальцев Рогозина, чувствуя себя девчонкой, застигнутой за запретным занятием.

«Что он подумает?! – вспыхнула она, оборачиваясь к Палевскому. – Он заставал меня то со Швайгеном, теперь – с Рогозиным… Нет, он не должен ревновать меня!»

– Madame la baronne, – лицо Палевского ничего не выражало, но в глазах горел опасный огонек. – Позвольте проводить вас в залу – объявили наш танец.

Докки взяла его под локоть, князь что‑то пробормотал и скрылся, определенно предпочитая не связываться с генералом.

– Рогозин – ваш давний приятель? – поинтересовался Палевский.

– Не приятель – просто знакомый, – Докки вспомнился рассказ Думской, как некогда Палевский разорвал все отношения с девушкой, за которой ухаживал.

– Просто знакомый, – повторила она, надеясь, что он не заподозрит ее в намеренно подстроенной сцене, и искоса взглянула на него, пока они шли к выстраивающимся на следующий танец парам.

– В Вильне вы танцевали с ним котильон, – сказал он, не глядя на нее.

– Танцевала, – признала Докки.

– А я тогда отослал его.

– Отослали, – согласилась она.

– Чтобы иметь возможность пригласить вас на завершающий вальс, – Палевский впился в нее глазами. – Вы ворчали, но все равно были рады танцевать со мной.

– Да, – сказала она. – Я была рада – и вы это знаете.

– Знаю, – он легонько пожал кончики ее пальцев и поставил напротив себя. Зазвучала музыка, Палевский поклонился ей и протянул руку, на которую она оперлась.

– Поскорее бы закончился этот бал, – пробормотал он, проводя ее впереди себя. Докки была с ним полностью согласна. Повернувшись и вновь опершись на его руку, она встретила его искрящийся взгляд и улыбнулась в ответ.

– Давайте уедем перед котильоном, – предложил он, проходя мимо.

Она, приседая перед ним, согласно склонила голову. Губы Палевского тронула улыбка. Он вновь развернул свою даму и повел ее под музыку – дальше, по сверкающей огнями бальной зале.

На следующий день Палевские уехали из Петербурга в гости к старинному другу семьи, с ними отправились и Сербины, а в конце недели город покинули и княгиня Думская с Ольгой.

Оставшись одна, Докки почти не появлялась в свете, больше сидела дома, тщетно пытаясь найти себе какое‑нибудь занятие и собираясь с духом для решительного объяснения с Палевским.

«И будь, что будет», – думала она, мысленно репетируя те фразы, что должна была сказать ему, – и отчаянно боясь их произносить.

Накануне возвращения Палевских Докки получила от него записку, в которой сообщалось, что по личной просьбе государя он вынужден отправиться на смотр каких‑то вновь созданных полков и приедет в город не ранее следующей недели.

Ожидание затягивалось, разговор откладывался. Докки – насколько это было возможно в ее состоянии – пыталась заниматься домашними делами. Она отослала обещанные закладные на Ларионовку отцу, вновь выделила содержание родственникам и несколько раз чудом избежала встречи с Мари и Вольдемаром, которые повадились наносить ей ежедневные визиты. Их с трудом выпроваживал дворецкий, заявляя, что барыни нет дома.

Как‑то утром среди полученной почты оказался пакет от графов Палевских. С нетерпением его вскрыв, Докки достала отпечатанное на атласной бумаге приглашение на помолвку графини Надин Сербиной и графа Павла Палевского, которая должна была состояться в ближайший четверг.

Она увидела его имя и – впервые в жизни – потеряла сознание.

Поздней ночью того же дня Докки находилась на борту корабля, держащего курс в Швецию, в Стокгольм.