Глава X. Весь остаток дня она ждала Палевского – они не успели условиться о новой встрече, и Докки не знала, когда и где сможет увидеть его

Весь остаток дня она ждала Палевского – они не успели условиться о новой встрече, и Докки не знала, когда и где сможет увидеть его. Она не хотела выходить из дома, боясь разминуться с ним, но он так и не появился и не прислал записки, и Докки в конце концов все же решилась отправиться в гости, втайне надеясь застать Палевского у князя Вольского.

Но там его не было, хотя присутствовали его родители и сестра. Были и графини Сербины. Надин вновь в белоснежном платье, к которому не хватало только крыльев и нимба над головой.

– Чистый ангел, – усмехнулась Ольга, глядя на юную графиню. – Ей‑богу, ни разу не слышала от нее хоть слова. Только молчит, улыбается и краснеет – мечта холостяка.

– Зачем ей говорить, если рядом ее матушка, которая всегда скажет все, что нужно, и даже более того? – Докки покосилась на старшую Сербину, втолковывавшую что‑то княгине Думской. – Как ваша бабушка? Оправилась после именин?

– Провалялась в постели полдня, а потом бодренько собралась в гости. Их поколение отличается удивительной активностью – вчера разве что мазурку не танцевала, – сообщила Ольга. – А вы немного бледноваты. Вас так и не отпустила головная боль?

– Головная боль отпустила, но появилась другая, – поморщилась Докки. – Сегодня мне целый день наносили визиты родственники.

Ольга с пониманием кивнула, приблизительно представляя себе сложные взаимоотношения в семье подруги.

– Катрин пишет, что ее мужу уже легче, – сказала Докки, получившая сегодня письмо от Кедриной. – Он еще не ходит, но рана затягивается на глазах.

– Катрин вовремя забрала его из госпиталя, – ответила Ольга. – Все говорят, они ужасны. А граф Поль вообще удивительно быстро поправился, хотя вчера, как ни пытался скрыть свое недомогание, было заметно, что он еще слаб. Он тоже рано покинул бабушкины именины: польский как‑то выдержал, но тур вальса – явно был лишним.

– Палевский танцевал вальс? – переспросила Докки. Хотя она и видела, как он приглашал Надин на танец, после всех последних событий позабыла о том.

– Да, с молодой Сербиной. Бабушка была крайне возмущена, поскольку графиня чуть не за руку поймала его и навязала ему свою дочь. Ему было неловко отказываться.

«Неловко!» – фыркнула про себя Докки. Палевский не знает такого слова и всегда делает только то, что хочет сам. Если он и танцевал с этой девицей, то исключительно по собственному желанию. Но что это было за желание? Заключить в объятия прелестное ангелоподобное существо? Отдать дань внимания предполагаемой невесте? Вызвать ревность у строптивой Ледяной Баронессы? Докки терялась с ответами на эти вопросы, надеясь только, что Палевский не настолько циничен, чтобы, имея невесту, проводить время с любовницей.

– Вы случайно не знаете, какие у него взаимоотношения с бароном Швайгеном? – вдруг услышала она.

– С бароном? – Докки заволновалась. – Боюсь, я не совсем понимаю…

– Дело в том, – Ольга несколько смутилась, – вчера я имела неосторожность заговорить с Палевским о Швайгене. Ведь барон служит под началом генерала, и я решила, что они друзья… Но граф Поль был весьма недоволен упоминанием имени Александра Карловича… Его лицо стало сердитым, а глаза блеснули таким нехорошим светом… Будто само существование барона его крайне раздражает.

– Хм, – Докки не знала, как ей объяснить сложившиеся отношения между Палевским и Швайгеном.

«Не описывать же себя в роли роковой женщины?» – растерялась она.

– Э‑э… Они, кажется, повздорили в Вильне, – поразмыслив, осторожно сказала Докки. Ведь Швайген может рассказать Ольге эту историю во всех подробностях, хотя, возможно, сообразит, что той будет неприятно узнать, как он ухаживал за ее подругой.

– Да? – удивилась Ольга. – Странно. Барон такой спокойный и доброжелательный человек, да и граф обычно со всеми ладит.

«Потому что с Палевским никто не осмеливается ссориться», – подумала Докки. Ей было любопытно узнать, о чем же они говорили, но было неловко расспрашивать Ольгу. К счастью, той самой хотелось поделиться происшедшим.

– Граф заявил, что Швайген сладкоречив, чуть ли не коварен и имеет привычку волочиться за всеми дамами в округе.

– Ничего подобного! – Докки поспешила заступиться за барона. – Я наблюдала за Швайгеном в Вильне. У него общительный характер, он может выглядеть беспечным, но при этом в нем нет легкомыслия. Барон ведет себя достойно и вовсе не волочится за дамами. Мне он представляется цельным и благородным человеком.

– О, мне хочется вам верить, – Ольга немного успокоилась. – Примерно так я и ответила вчера Палевскому, в сердцах проговорившись, что часто общалась со Швайгеном, пока он находился в Петербурге на излечении, и нахожусь с ним в переписке. Можете себе вообразить, граф тут же переменил свою точку зрения о бароне, назвал его храбрым и образцовым офицером и чуть ли не пожелал мне с ним счастья… Я ничего не поняла, признаться.

– Палевского порой трудно понять, – пробормотала Докки, втайне радуясь, что генерал благодаря этому разговору с Ольгой наконец избавился от ревности к Швайгену.

Ей показалось, что она нашла причину, хоть и шаткую, по которой Палевский, плохо себя чувствуя, все же с бала отправился к ней в дом, откуда он незадолго до того был изгнан.

Когда Докки собралась ехать домой, к ней неожиданно подошел отец Палевского – граф Петр.

– Хотел поблагодарить вас за приглашение на вечер путешественников, – сказал он. – Нам сказывали, они проходят весьма интересно.

Докки отвечала вежливой улыбкой, хотя насторожилась.

Знает ли он, где и с кем провел эту ночь его сын? – заволновалась она, надеясь, что Палевский не счел нужным отчитываться перед родителями за свое отсутствие или придумал на то свою причину.

– Моя дочь сегодня даже приобрела какие‑то карты и заставила нас вспоминать географические названия, на них нанесенные, чтобы мы не опростоволосились перед заядлыми путешественниками, – со смешком продолжил он. – Оказалось, мы с женой подзабыли, где находятся озеро Лача[29]и город Мурсия[30], за что были заклеймены позором.

– О, думаю, вам не придется извлекать из памяти столь глубокие познания, – шутливо заверила она графа. – Скорее, этим займутся завсегдатаи вечеров, отдающие предпочтение подробному рассказу о тех местах, которые можно сыскать далеко не на каждой карте, чтобы никто другой не мог воскликнуть: «Я знаю!»

– Мы только на это и надеемся, иначе рискуем попасть впросак и прослыть неучами, о чем и заявила нам наша дочь, – заговорщицким шепотом поведал он.

– Но вы подали мне чудесную идею: экзаменовать своих гостей на детальное знание карт. Мурсию, думаю, можно будет поставить первым пунктом.

– И не забудьте о деревне Песье Болото в Вологодской губернии, – глаза графа Петра лукаво блеснули. – В ней всего восемь дворов, но, уверяю вас, она весьма живописна и стоит упоминания.

«Какой славный у него отец», – Докки была им очарована.

Граф стал рассказывать, как его сын внес свою лепту в семейное изучение географии, назвав какой‑то город в Британии, который они битых полчаса искали на карте Англии, а потом нашли в Шотландии.

– Он задал нам задачу, а сам уехал, мы же отчаялись найти этот загадочный город, пока графиня случайно не взглянула на острова у берегов Шотландии, где мы его и обнаружили.

Докки представила такое чудесное семейное времяпрепровождение и подумала, что Палевский, верно, был поражен поведением ее родственников, столь разительно отличающимся от ему привычного. Но ее сейчас куда больше интересовало, где он, и она осторожно поинтересовалась:

– Ранение генерала позволяет ему вести светский образ жизни?..

– Ему бы лучше лежать в постели, – сказал граф Петр. – Но нужно знать моего сына: ему на месте‑то не сидится, а в постель его и вовсе не загонишь – только ежели состояние совсем худое, как это было сразу после ранения. Но все хотят его видеть и уж завалили нас записками, депешами и бог знает чем. Рана его еще не зажила и болит, он же мотается по городу, пусть и не по своей воле. Графиня недовольна, что он столь небрежно относится к своему здоровью, но разве его удержишь?

Докки ревниво подумала о бесчисленных дамах, жаждущих его внимания, расстроилась и вскоре откланялась.

«Теперь я буду все время ждать его, будто он для меня свет в окошке», – сердилась она, входя в свой тихий особняк. Но Палевский и был для нее единственным светом, единственной радостью ее жизни, и она знала, что будет ждать его и радоваться, когда бы он ни соизволил появиться.

Докки медленно прошла к лестнице, направляясь в свои апартаменты, как услышала голос Афанасьича, громко провозгласившего:

– Ну, по холодненькой, оп‑оп!

Она остановилась, заметив свет под дверью, ведущей в диванную.

«С кем это он?!» – Докки подошла, распахнула дверь и в неярком свете нескольких свечей увидела расположившихся за низким столиком, уставленным бутылками и закусками, Палевского и Афанасьича, которые как раз в этот момент премило чокнулись и опрокинули в себя по рюмке явно горячительного напитка.

– Как это понимать?! – Докки грозно сдвинула брови, хотя внутри у нее все запело от счастья, и шагнула через порог.

При виде нее парочка поднялась, и по их блестящим глазам и раскрасневшимся лицам было заметно, что к этому времени они успели изрядно загрузиться «холодненькой».

– Барыня! – радостно воскликнул Афанасьич и развел руками, покосившись на генерала. Палевский в весьма затрапезном виде – без сапог, в чулках, панталонах и незастегнутой сорочке, под которой виднелись бинты, небрежно поклонился, держась рукой за спинку стула.

– Madame la baronne, – глаза его сверкнули, когда он посмотрел на ее наряд – то самое зеленоватое барежевое платье, которое она надевала на бал в Вильне. Его пристальный взор так медленно и чувственно заскользил по ней с головы до ног, отмечая все изгибы фигуры и детали одежды, что Докки покраснела.

– Что здесь происходит? – спросила она, стараясь говорить строго, хотя вид самых дорогих ей людей, уютно расположившихся вместе, наполнил ее душу бесконечной радостью.

– Сделали перевязку его благородию, – Афанасьич показал на корзину с бинтами и корпией, задвинутую под стол, и кружку с заваренными травами.

– Сделал перевязку и напоил раненого водкой… – Докки с укором посмотрела на слугу.

– Ни боже мой! – возмутился Афанасьич. – Его благородие принимают только настойку. Для общего укрепления…

Присмотревшись, она увидела, что и действительно рюмка Палевского наполнена не водкой, а бурой настойкой.

– Настойку, значит, – она сердито взглянула на ухмыляющегося генерала, который напивался с Афанасьичем, в то время как она напрасно прождала его весь день.

– Присаживайтесь, madame la baronne, – Палевский придвинул ей стул. Как ни странно, на ногах он держался твердо, несмотря на значительно опустошенную бутыль с настойкой.

– Вы предлагаете мне пьянствовать вместе с вами?! – поразилась Докки. – Да что же это…

Афанасьич засуетился вокруг столика, переставляя с места на место бутылки и двигая тарелки со своей излюбленной закуской под «холодненькую» – с черным хлебом, ломтями сала, солеными огурцами и грибами.

– Сейчас все приберу, барыня, – шумно стал уверять он ее. – Мы всего чуток‑то посидели… Для общего укрепления организму…

Он подхватил салфетку, тарелку и, заявив, что ему нужно отнести это в буфетную, вышел.

Палевский же шагнул к Докки и положил тяжелую руку на ее плечо.

– Вы не предупредили меня, что приедете вечером, – с укоризной сказала ему Докки, с трудом сохраняя самообладание от его близости.

– Это само собой разумелось, – он пожал плечами, явно не собираясь обсуждать свои действия, наклонился к ней и жарко прошептал:

– Тогда в Вильне, когда я увидел вас в этом платье, – легким касанием он провел пальцами по краю ее декольте, – мне безумно захотелось дотронуться до вас вот так и так…

Его ладонь заскользила вверх, погладила изгиб ее шеи и плеча, вновь спустилась к вырезу платья и замерла у груди. Его рука – горячая и настойчивая – обжигала ее кожу.

– Тогда этого было нельзя, а теперь… – его пальцы продолжили путешествие по ее груди, – теперь можно…

Хрипловатый голос Палевского сводил ее с ума.

– Я хотел вас тогда… безумно хотел… С самого начала, – признался он, глядя на нее чарующими глазами, в которых плясали огоньки свечей и загоралось желание. – Еще на виленской площади, когда увидел вас – такую сдержанную и холодную… И вы посмотрели на меня своими спокойными серыми глазами…

Его губы были в опасной близости от ее губ, дыхание отдавало горькой настойкой и той сладостью, которой она никогда не могла вдоволь напиться во время его поцелуев. Докки задрожала. От его слов и прикосновений по ее телу разлилась истома и ослабели колени. Палевский же, продолжая ласки, выглядевшие изощренной пыткой, говорил:

– Вы выглядели настоящей Ледяной Баронессой. Мне так захотелось растопить окружающий вас лед и заставить ваши глаза сиять. И сейчас они сияют, – шепнул он, прижимаясь щекой к ее щеке и потерся об нее, одной рукой поглаживая сзади ее шею, второй проводя по ее груди, животу, опять поднимаясь вверх до декольте, лаская открытую кожу.

– Вы мучили и дразнили меня своей неприступностью, – он шумно выдохнул в ее ухо и зубами прикусил маленькую бархатную мочку. – Но теперь вы – моя… Скажите это, скажите, что вы – моя!

Докки не могла говорить. Она еле дышала, уцепившись за него. Чудом она услышала нарочито шумные шаги Афанасьича в коридоре, отпрянула от Палевского, поправляя платье и приглаживая волосы. Он было насупился, но тут же довольно ухмыльнулся, глядя на ее взволнованный и взъерошенный вид.

– Я… э… – она оглянулась на слугу, который в этот момент вошел в комнату с подносом, на котором стоял фарфоровый чайный прибор.

– Вот, барыня, чайку вам заварил, – сообщил он.

– А мы еще по холодненькой! – одобрительно кивнул ему Палевский и усадил растерявшуюся Докки за стол, не преминув ласково сжать ее талию. – Madame la baronne, почтем за честь, ежели вы присоединитесь к нашей скромной компании.

– Не собираюсь присоединяться, – упрямо возразила она, глядя, как Афанасьич наливает ей вечерний чай с травами, который он заваривал для нее «для укрепления организму и здорового сна».

Палевский тем временем наполнил рюмки себе и Афанасьичу, и Докки не могла не заметить, что генерал, граф, не только не брезговал пить со слугой, недавним крепостным, но и не считал для себя зазорным позаботиться о его рюмке.

Афанасьич же, ничуть не смущенный поступком Палевского, будто все так и должно было быть, поднял свою рюмку и провозгласил тост:

– За нашу баронессу – чтоб с ней и здоровье, и счастье всегда пребывало!

– Buvons а madame la baronne![31]За ваше здоровье! – подхватил Палевский, глядя на нее блестящими глазами, и добавил, даже не сочтя нужным понизить голос:

– …qui renforce et la mienne. Et je vous le prouverai un peu plus tard…[32]

Докки густо покраснела. Палевский же с Афанасьичем лихо чокнулись, хором провозгласили «оп‑оп», стоя выпили до дна, с кряхтением закусили и сели, развалившись друг против друга.

– Хорошо идет! – одобрительно сказал Афанасьич.

– Хорошо! – согласился генерал и подмигнул Докки.

– Так вот я и говорю, – Афанасьич продолжил разговор, который они вели до ее прихода. – Я и говорю ему: ты, Захарыч, побойся Бога‑то! Таких щук – чтоб более трех аршин – сроду быть не может. Это уж не щука, а кит какой. Захарыч уперся, как осел: нет, говорит, зимой вытянул такую. И тащит меня в сарай – хребет ее показывать. Я, говорит, специально сохранил, чтобы таким невежам, как ты, Афанасьич, показывать. Ну, пошли мы, гляжу, и впрямь: здоровенный хребет, но поменьше трех аршин будет. А Захарыч говорит: ссохся. Где ж видано, чтоб хребет усыхал?

Он с хрустом откусил кусок огурца.

– Как‑то приятель мой при мне вытянул здоровенную щуку, – сказал Палевский и подцепил вилкой соленые рыжики. – Измерили: два аршина и три четверти.

– А где выловил? В озере аль в речке?

– В речке, – сказал Палевский и засмеялся, хлопнув себя по коленям:

– На лягушку.

– Это как? – заинтересованно спросил Афанасьич.

– Живца не оказалось, так лягушек наловили – и на крючок.

– Слыхал я, что можно так ловить, но сам не пробовал, – слуга подлил себе водки, а генералу – настойки.

– Ну, за удачный клев! – провозгласил он.

– И за больших щук! – поддержал его Палевский, поднимая рюмку.

Докки пила чай и с интересом прислушивалась к их разговору. Она не раз видела Афанасьича, ловящего рыбу, но представить Палевского, часами терпеливо сидящим с удочкой, было весьма трудно. Тем не менее он оказался заядлым рыболовом.

Наслушавшись вдоволь рассказов о пойманных и упущенных рыбах, под которые так славно пилась «холодненькая», Докки отправилась спать, пожелав веселой компании спокойной ночи.

Готовясь ко сну, она гадала, будет ли Палевский в состоянии прийти к ней в спальню или в подпитии уляжется в гостевой комнате. Она сердилась, что он предпочитает пить с Афанасьичем, а не быть с ней в то ненадолго отпущенное им время.

«Вот, пожалуйста, сидит там и рассуждает о каких‑то щуках, – Докки отпустила горничную и легла в постель. – А я опять жду его, хотя он, верно, ужасно пьян…»

Она была бы рада видеть его и пьяным, хотя следовало бы выставить его за порог, если он осмелится… В этот момент снаружи коротко стукнули, дверь распахнулась и на пороге появился пошатывающийся силуэт Палевского, освещаемый свечой, которую он держал в руке.

– Дотти, Авдотьюшка! – нараспев воскликнул он и, осторожно ступая, двинулся через комнату по направлению к ней. Затаив дыхание, Докки смотрела, как он поставил свечу на прикроватный столик, быстро сбросил с себя одежду, лег рядом и… в следующее мгновение склонился над ней.

– Моя Дотти, – шепнул он.

Докки даже не успела опомниться, как его руки обняли и привлекли ее к себе, а губы жадно прильнули к ее губам…

Он опять ушел на рассвете и опять ничего не сказал о времени и месте новой встречи, а Докки так и не решилась его об этом спрашивать. То, что происходило, было слишком хорошо, чтобы быть правдой, но это было, и она боялась случайным словом или действием разрушить установившиеся отношения с Палевским.

«Немножко счастья, – говорила она себе. – Совсем немножко – перед долгой‑долгой… разлукой…»

Теперь, когда ее мать прочитала письма Палевского, а он, не скрываясь, приходил к Докки, имя отца ее ребенка не будет секретом для общества. Ей придется долгие годы, может быть, всю жизнь, провести на чужбине, и она заранее тосковала по России, Петербургу, по своему дому. О том, каково ей будет жить без малейшей надежды увидеть Палевского, – она предпочитала не думать.